Неточные совпадения
Возьмешь два шеста, просунешь по пути следования по болоту один шест, а потом параллельно ему, на аршин расстояния — другой, станешь на четвереньки — ногами на одном шесте, а
руками на другом — и ползешь боком вперед, передвигаешь ноги по одному шесту и
руки, иногда по локоть в воде, по другому. Дойдешь до конца шестов — на одном стоишь, а другой вперед двигаешь. И это был единственный путь в раскольничьи скиты, где уж очень хорошими пряниками горячими
с сотовым медом угощала меня мать Манефа.
Спустился царь
с крыльца, отмахнул
рукой бояр, пнул скамейку, положил
руку на холку да прямо, без стремени, прыг в седло — и как врос. И все разом...
Дядя стал правее, левее помещик-охотник Ираклион Корчагин, а сзади меня, должно быть, для моей безопасности, Китаев
с рогатиной в
руках и ножом за поясом.
Намотав на левую
руку овчинный полушубок, он выманивал, растревожив палкой, медведя из берлоги, и когда тот, вылезая, вставал на задние лапы, отчаянный охотник совал ему в пасть
с левой
руки шубу, а ножом в правой
руке наносил смертельный удар в сердце или в живот.
Из-под шара и
руки, оперевшейся на косяк, показалась не то тарелка киселя, не то громадное голое колено и выскочила маленькая старческая бритая фигура инспектора Игнатьева
с седой бахромой под большими ушами.
Грозные серые своды огромной тюрьмы, и по ней мечется
с визгом и воем, иногда останавливаясь и воздевая
руки к решетчатому окну, несчастный, бледный юноша,
с волосами по плечам,
с лицом мертвеца.
Мы сидели за чаем на палубе. Разудало засвистал третий. Видим,
с берега бежит офицер в белом кителе,
с маленькой сумочкой и шинелью, переброшенной через
руку. Он ловко перебежал
с пристани на пароход по одной сходне, так как другую уже успели отнять. Поздоровавшись
с капитаном за
руку, он легко влетел по лестнице на палубу — и прямо к отцу. Поздоровались. Оказались старые знакомые.
Слово «вольноопределяющийся» еще не вошло в обиход, и нас все звали по-старому юнкерами, а молодые офицеры даже подавали нам
руку.
С солдатами мы жили дружно, они нас берегли и любили, что проявлялось в первые дни службы, когда юнкеров назначали начальниками унтер-офицерского караула в какую-нибудь тюрьму или в какое-нибудь учреждение. Здесь солдаты учили нас, ничего не знавших, как поступать, и никогда не подводили.
Один я, в солдатской шинели
с юнкерскими погонами и плачущим ребенком в белом тканьевом одеяльце на
руках.
Я вспомнил шутку старого нюхаря Костыги, захватил большую щепоть, засучил левый рукав, насыпал дорожку табаку от кисти к локтю, вынюхал ее правой ноздрей и то же повторил
с правой
рукой и левой ноздрей…
Но сам не успевает пробраться к лестнице и, вижу, проваливается. Я вижу его каску наравне
с полураскрытой крышей… Невдалеке от него вырывается пламя… Он отчаянно кричит… Еще громче кричит в ужасе публика внизу… Старик держится за железную решетку, которой обнесена крыша, сквозь дым сверкает его каска и кисти
рук на решетке… Он висит над пылающим чердаком… Я
с другой стороны крыши, по желобу, по ту сторону решетки ползу к нему, крича вниз народу.
Подползаю. Успеваю вовремя перевалиться через решетку и вытащить его, совсем задыхающегося… Кладу рядом
с решеткой… Ветер подул в другую сторону, и старик от чистого воздуха сразу опамятовался. Лестница подставлена. Помогаю ему спуститься. Спускаюсь сам, едва глядя задымленными глазами. Брандмейстера принимают на
руки, в каске подают воды. А ствольщики уже влезли и заливают пылающий верхний этаж и чердаки.
И радовался, что не надел каску, которую мне совали пожарные, поехал в своей шапке… А то, что бы я делал
с каской и без шапки? Утром проснулся весь черный,
с ободранной
рукой,
с волосами, полными сажи. Насилу отмылся, а глаза еще были воспалены. Заработанный мной за службу в пожарных широкий ременный пояс служил мне много лет. Ах, какой был прочный ременный пояс
с широкой медной пряжкой! Как он мне после пригодился, особенно в задонских степях табунных.
Я взял хлеб
с печенкой и не успел положить в рот, как он ухватил меня за
руку.
Я пожал
руку бродяге, поклонился целовальнику и вышел из теплого кабака на крыльцо. Ветер бросил мне снегом в лицо. Мне мелькнуло, что я теперь совсем уж отморожу себе уши, и я вернулся в сени, схватил
с пола чистый половичок, как башлыком укутал им голову и бодро выступил в путь. И скажу теперь, не будь этого половика, я не писал бы этих строк.
Ввалилась торговка. На
руке накинута разная трепаная одежонка, а на голове, сверх повязанного платка, картуз
с разорванным пополам козырьком.
Показал мне прием, начал резать, но клейкий кубик, смассовавшийся в цемент, плохо поддавался, приходилось сперва скоблить. Начал я. Дело пошло сразу. Не успел Иваныч изрезать половину, как я кончил и принялся за вторую. Пот
с меня лил градом. Ладонь правой
руки раскраснелась, и в ней чувствовалась острая боль — предвестник мозолей.
Было пять часов вечера. Я сидел рядом
с Иванычем и держал его горячую
руку, что ему было приятно. Он молчал уже несколько дней.
Это был один момент. Я успел схватить его правую
руку, припомнив один прием Китаева — и нож воткнулся в нары, а вывернутая
рука Сашки хрустнула, и он
с воем упал на Иваныча, который застонал.
Откуда-то из-за угла вынырнул молодой человек в красной рубахе и поддевке и промчался мимо, чуть
с ног меня не сшиб. У него из
рук упала пачка бумаг, которую я хотел поднять и уже нагнулся, как из-за угла
с гиком налетели на меня два мужика и городовой и схватили. Я ровно ничего не понял, и первое, что я сделал, так это дал по затрещине мужикам, которые отлетели на мостовую, но городовой и еще сбежавшиеся люди, в том числе квартальный, схватили меня.
Я поселился в слободе, у Орлова. Большая хата на пустыре, пол земляной, кошмы для постелей. Лушка, толстая немая баба, кухарка и калмык Доржа. Еды всякой вволю: и баранина, и рыба разная, обед и ужин горячие. К хате пристроен большой чулан, а в нем всякая всячина съестная: и мука, и масло, и бочка
с соленой промысловой осетриной, вся залитая доверху тузлуком, в который я как-то, споткнувшись в темноте, попал обеими
руками до плеч, и мой новый зипун
с месяц рыбищей соленой разил.
Порой, как бешеный, проскачет
Казак
с арканом на
руке.
Ну какому же черту — не то что гвардейскому офицеру — придет на ум, что черный и пропахший лошадиным потом,
с заскорузлыми
руками табунщик понимает по-французски!..
А там шумный Ростов. В цирке суета — ведут лошадей на вокзал, цирк едет в Воронеж. Аким Никитин сломал
руку, меня
с радостью принимают… Из Воронежа едем в Саратов на зимний сезон. В Тамбове я случайно опаздываю на поезд — ждать следующего дня — и опять новая жизнь!
Плюнет на орла — примета такая, — потрет его о подошву сапога, чтобы блестел ярче, и запустит умелою
рукою крутящийся
с визгом в воздухе пятак, чуть видно его, а публика опять головы кверху.
Идет парочка под
руку, мы сзади… Вдруг нас перегоняет рваный старичишка
с букетом цветов.
Как
рукой сняло. Вечером я извинился перед Гаевской и
с той поры после спектакля стал ее всегда провожать домой, подружился
с ней, но никогда даже не предложил ей
руки, провожая.
Около Думы народ. Идет заседание. Пробрались в зал. Речь о войне, о помощи раненым. Какой-то выхоленный, жирный, так пудов на восемь, гласный, нервно поправляя золотое пенсне, возбужденно,
с привизгом, предлагает желающим «добровольно положить живот свой за веру, царя и отечество», в защиту угнетенных славян, и сулит за это земные блага и царство небесное, указывая
рукой прямой путь в небесное царство через правую от его
руки дверь, на которой написано: «Прием добровольцев».
Я вскочил со стула, левой
рукой схватил груду кредиток у офицера, а его ударил кулаком между глаз и в тот же момент наотмашь смазал штатского и положил в карман карты Асамата вместе
с остальными деньгами его товарища. Оба полетели на пол вместе со стульями. Архальский соскочил как сумасшедший и ловит меня за
руку, что-то бормочет.
Седой капитан Карганов, командир моей 12-й роты, огромный туземец
с Георгиевским крестом, подал мне
руку и сказал...
Меч
с длинной, крестом, рукоятью, чтобы обеими
руками рубануть. Алебарды — эти морские топоры, при абордаже рубящие и канаты и человека
с головы до пояса… Обеими
руками… В свалке не до фехтования. Только руби… А для этого мечи и тяжелые алебарды для двух
рук.
Вдруг вижу, ковыляет серединой площади старый приятель Андреев-Бурлак
с молодой красивой дамой под
руку.
— Сидим
с Саввой в директорском кабинете в отцовском кресле. Посмотрел в напечатанном списке членов свою фамилию и говорит: «Очень, очень-с хорошо-с… очень-с рад-с… успеха желаю-с…» Я ему о тысяче рублей заимообразно… Как кипятком его ошпарил! Он откинулся к спинке кресла, поднял обе
руки против головы, ладонями наружу, как на иконах молящихся святых изображают, закатив вверх свои калмыцкие глаза, и елейно зашептал...
Встал и протянул мне
руку. Так молча и расстались. Выхожу из кабинета в коридор, встречаю Сергея Тимофеевича, рассказываю сцену
с братом. Он покачал головой и говорит...
— Можно, а пока вот вам дам водочки со льда и трезвиловки, икорки ачуевской тертой
с сардинкой,
с лучком и
с лимончиком, как
рукой снимет.
И пока он жал всем
руки, я сорвал
с вешалки шапку и пальто, по пути схватил со стула у двери какую-то бутылку запасного вина и, незамеченный, исчез.
Через борт водой холодной
Плещут беляки.
Ветер свищет, Волга стонет,
Буря нам
с руки.
Знакомый медведь стоит
с подносом, на котором лежат визитные карточки, и важная фигура в генеральском мундире приветливо спешит нам навстречу, протягивая обе
руки Андрееву-Бурлаку.