Неточные совпадения
— Ред.)], куда доступ был только зимой,
по тайным нарубкам на деревьях, которые чужому и не приметить, а
летом на шестах пробираться приходилось, да и то в знакомых местах, а то попадешь в болотное окно, сразу провалишься — и конец.
Родился я в глухих Сямских лесах Вологодской губернии, где отец после окончания курса семинарии был помощником управляющего лесным имением графа Олсуфьева, а управляющим был черноморский казак Петро Иванович Усатый, в 40-х
годах променявший кубанские плавни на леса севера и одновременно фамилию Усатый на Мусатов, так,
по крайней мере, адресовали ему письма из барской конторы, между тем как на письмах с Кубани значилось Усатому.
Особенно это почувствовалось в то время, когда отец с матерью уехали
года на два в город Никольск на новую службу
по судебному ведомству, а я переселился в семью Разнатовских.
Мне было пятнадцать
лет, выглядел я
по сложению много старше. И вот как-то раз, ловким обычным приемом, я перебросил через голову боровшегося со мной толстяка Обнорского, и он, вставая, указал на меня...
А ушкуйником меня прозвали в гимназии
по случаю того, что я в прошлом
году убил медведя.
Матрос Китаев. Впрочем, это было только его деревенское прозвище, данное ему
по причине того, что он долго жил в бегах в Японии и в Китае. Это был квадратный человек, как в ширину, так и вверх, с длинными, огромными обезьяньими ручищами и сутулый. Ему было
лет шестьдесят, но десяток мужиков с ним не мог сладить: он их брал, как котят, и отбрасывал от себя далеко, ругаясь неистово не то по-японски, не то по-китайски, что, впрочем, очень смахивало на некоторые и русские слова.
Я смотрел на Китаева, как на сказочного богатыря, и он меня очень любил, обучал гимнастике, плаванию, лазанью
по деревьям и некоторым невиданным тогда приемам, происхождение которых я постиг десятки
лет спустя, узнав тайны джиу-джитсу.
Гляжу, а это тот самый матрос, которого наказать хотели… Оказывается, все-таки Фофан простил его
по болезни… Поцеловал я его, вышел на палубу; ночь темная, волны гудят, свищут, море злое, да все-таки лучше расстрела… Нырнул на счастье, да и очутился на необитаемом острове… Потом ушел в Японию с ихними рыбаками, а через два
года на «Палладу» попал, потом в Китай и в Россию вернулся.
Мой отец тоже признавал этот способ воспитания, хотя мы с ним были вместе с тем большими друзьями, ходили на охоту и
по нескольку дней, товарищами, проводили в лесах и болотах. В 12
лет я отлично стрелял и дробью и пулей, ездил верхом и был неутомим на лыжах. Но все-таки я был безобразник, и будь у меня такой сын теперь, в XX веке, я, несмотря ни на что, обязательно порол бы его.
И вот эта-то самая первая сцена особенно поразила меня, и я во все время учебного
года носился во время перемен
по классу, воздевая руки кверху, и играл Идиота, повторяя сцены
по требованию товарищей.
— Эх, Репка, Репка. Вот ежели его бы — ну прямо
по шапке золота на рыло… Пропал Репка…
Годов восемь назад его взяли, заковали и за бугры отправили… Кто он — не дознались…
—
Годов тридцать атаманствовал он, а лямки никогда не покидал, с весны в лямке; а после путины станицу поведет… У него и сейчас есть поклажи зарытые. Ему золото — плевать…
Лето на Волге, а зимой у него притон есть, то на Иргизе, то на Черемшане… У раскольников на Черемшане свою избу выстроил, там жена была у него… Раз я у него зимовал. Почет ему от всех. Зимой по-степенному живет, чашкой-ложкой отпихивается, а как снег таять начал — туча тучей ходит… А потом и уйдет на Волгу…
И сам он получает столько же, сколько батырь, потому что работает наравне с ними, несмотря на свои почти семьдесят
лет, еще шутки шутит: то два куля принесет, то на куль посадит здоровенного приказчика и, на диво всем, легко сбежит с ним
по зыбкой сходне…
А когда в 1894
году я издал «Забытую тетрадь», мой первый сборник стихов, эти самые «Бурлаки»
по цензурным условиям были изъяты и появились в следующих изданиях «Забытой тетради»…
Дом, благодаря тому что старший Пухов был женат на дочери петербургского сенатора, был поставлен по-барски, и попасть на вечер к Пуховым — а они давались раза два в
год для не выданных замуж дочек — было нелегко.
И не раз бывало это с Орловым, — уйдет дня на два, на три; вернется тихий да послушный, все вещи целы — ну, легкое наказание; взводный его, Иван Иванович Ярилов, душу солдатскую понимал, и все по-хорошему кончалось, и Орлову дослужить до бессрочного только
год оставалось.
Заключили мир, войска уводили в глубь России, но только 3 сентября 1878
года я получил отставку, так как был в «охотниках» и нас держали под ружьем, потому что башибузуки наводняли горы и приходилось воевать с ними в одиночку в горных лесных трущобах, ползая
по скалам, вися над пропастями.
Уже через много
лет, при встрече в Москве, когда я и сцену давно бросил, О.А. Правдин, к великому удивлению окружающих, при первой московской встрече, назвал меня по-старому Сологубом и в доказательство вынул из бумажника визитную карточку «В.А.
Сбор у меня был хороший и без этого. Это единственный раз я «ездил с бенефисом». Было это на второй
год моей службы у Далматова, в первый
год я бенефиса не имел. В последующие
годы все бенефицианты
по моему примеру ездили с визитом к Мейерхольду, и он никогда не отказывался, брал ложу, крупно платил и сделался меценатом.
В этот сезон 1879/80
года репертуар был самый разнообразный, — иногда
по две, а то и
по три пьесы новых ставили в неделю.
1882
год. Первый
год моей газетной работы:
по нем можно видеть всю суть того дела, которому я посвятил себя на много
лет. С этого
года я стал настоящим москвичом. Москва была в этом
году особенная благодаря открывавшейся Всероссийской художественной выставке, внесшей в патриархальную столицу столько оживления и суеты. Для дебютирующего репортера при требовательной редакции это была лучшая школа, отразившаяся на всей будущей моей деятельности.
Лентовским любовались, его появление в саду привлекало все взгляды много
лет, его гордая стремительная фигура поражала энергией, и никто не знал, что, прячась от ламп Сименса и Гальске и ослепительных свечей Яблочкова, в кустах, за кассой, каждый день,
по очереди, дежурят три черных ворона, три коршуна, «терзающие сердце Прометея»…
— Вчера мне исправник Афанасьев дал. Был я у него в уездном полицейском управлении, а он мне его
по секрету и дал. Тут за несколько
лет собраны протоколы и вся переписка о разбойнике Чуркине. Я буду о нем роман писать. Тут все его похождения, а ты съезди в Гуслицы и сделай описание местности, где он орудовал. Разузнай, где он бывал, подробнее собери сведения. Я тебе к становому карточку от исправника дам, к нему и поедешь.
Весной 1883
года Бурлак пришел ко мне и пригласил меня поступить в организованное им товарищество для летней поездки
по Волге.
Никогда я не писал так азартно, как в это
лето на пароходе. Из меня, простите за выражение, перли стихи. И ничего удивительного: еду в первый раз в жизни в первом классе
по тем местам, где разбойничали и тянули лямку мои друзья Репка и Костыга, где мы с Орловым выгребали в камышах… где… Довольно.
Неточные совпадения
Городничий (бьет себя
по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать
лет живу на службе; ни один купец, ни подрядчик не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и говорить про губернаторов…
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что
лет уже
по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Хлестаков, молодой человек
лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове, — один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет
по моде.
Да распрямиться дедушка // Не мог: ему уж стукнуло, //
По сказкам, сто
годов, // Дед жил в особой горнице, // Семейки недолюбливал, // В свой угол не пускал;
К нам земская полиция // Не попадала
по́
году, — // Вот были времена!