Ужин великолепный, сам Буданов по обыкновению хлопотал, вина прекрасные.
Молча пили и закусывали, перебрасываясь словами, а потом, конечно, разговор пошел о Скобелеве. Сплетни так и сплетались. Молчали только двое — я и Лентовский.
Неточные совпадения
Жених и невеста
молчали об этом факте, и много лет спустя я,
будучи уже самостоятельным, сознался тете, с которой подружился.
Уж я после узнал, что меня взяли в ватагу в Ярославле вместо умершего от холеры, тело которого спрятали на расшиве под кичкой — хоронить в городе боялись, как бы задержки от полиции не
было… Старые бурлаки, люди с бурным прошлым и с юности без всяких паспортов,
молчали: им полиция опаснее холеры. У половины бурлаков паспортов не
было. Зато хозяин уж особенно ласков стал: три раза в день водку подносил с отвалом, с привалом и для здоровья.
И часто по ночам отходим мы вдвоем от ватаги, и все говорит, говорит, видя, с каким вниманием я слушал его… Да и поговорить-то ему хотелось, много на сердце
было всего, всю жизнь
молчал, а тут во мне учуял верного человека. И каждый раз кончал разговор...
Пили и
ели молча. Потом, когда уже кончали третий штоф и доедали третью яичницу, Костыга и говорит, наклонясь, полушепотом...
Из-за этого «ври, да говори» бывало немало курьезов. Солдаты сами иногда
молчали, рискуя сказать невпопад, что могло
быть опаснее, чем дежурство не в очередь или стойка на прикладе. Но это касалось собственно перечислений имен царского дома и высшего начальства, где и сам Ярилов требовал ответа без ошибки и подсказывал даже, чтобы не получилось чего-нибудь вроде оскорбления величества.
С дядьками сдружился, врал им разную околесицу, и больше все-таки
молчал, памятуя завет отца, у которого
была любимая пословица...
Скинув половик и пальто, я уселся. Аромат райский ощущался от пара грибных щей.
Едим молча. Еще подлили. Тепло. Приветливо потрескивает, слегка дымя, лучина в светце, падая мелкими головешками в лохань с водой. Тараканы желтые домовито ползают по Илье Муромцу и генералу Бакланову… Тепло им, как и мне. Хозяйка то и дело вставляет в железо высокого светца новую лучину…
Ели кашу с зеленым льняным маслом. Кошка вскочила на лавку и начала тереться о стенку.
Проезжая деревню, где я чинил часы, я закутался в тулуп и лежал в санях. Также и в кабак, где стащил половик, я отказался войти. Всю дорогу мы
молчали — я не начинал, приказчик ни слова не спросил. На второй половине пути заехали в трактир. Приказчик, молчаливый и суровый,
напоил меня чаем и досыта накормил домашними лепешками с картофелем на постном масле. По приезде в Ярославль приказчик высадил меня, я его поблагодарил, а он сказал только одно слово: «Прощавай!»
Печатался этот рассказ в такие времена, когда правду говорить
было нельзя, а о себе мне надо
было и совсем
молчать.
Было пять часов вечера. Я сидел рядом с Иванычем и держал его горячую руку, что ему
было приятно. Он
молчал уже несколько дней.
На улице меня провожала толпа. В первый раз в жизни я
был зол на всех — перегрыз бы горло, разбросал и убежал. На все вопросы городовых я
молчал. Они вели меня под руки, и я не сопротивлялся.
На другой день к обеду явилось новое лицо: мужичище саженного роста, обветрелое, как старый кирпич, зловещее лицо, в курчавых волосах копной, и в бороде торчат метелки от камыша. Сел,
выпил с нами водки,
ест и
молчит. И Орлов тоже
молчит — уж у них обычай ничего не спрашивать — коли что надо, сам всякий скажет. Это традиция.
Все
молчали, когда они
пили.
Погрузившись, мы все шестеро уселись и
молча поплыли среди камышей и выбрались на стихшую Волгу…
Было страшно холодно. Туман зеленел над нами. По ту сторону Волги, за черной водой еще чернее воды линия камышей. Плыли и
молчали. Ведь что-то крупное
было сделано, это чувствовалось, но все
молчали: сделано дело, что зря болтать!
Схватка произошла в тот же день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел в гостиную уже готовый к бою, раздраженный и решительный. Он ждал только предлога, чтобы накинуться на врага; но предлог долго не представлялся. Базаров вообще говорил мало в присутствии «старичков Кирсановых» (так он называл обоих братьев), а в тот вечер он чувствовал себя не в духе и
молча выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания сбылись наконец.
Неточные совпадения
Молчать! уж лучше слушайте, // К чему я речь веду: // Тот Оболдуй, потешивший // Зверями государыню, //
Был корень роду нашему, // А
было то, как сказано, // С залишком двести лет.
— Филипп на Благовещенье // Ушел, а на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный
был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! // Весь гнев с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… // Не стала я тревожиться, // Что ни велят — работаю, // Как ни бранят —
молчу.
Оно и правда: можно бы! // Морочить полоумного // Нехитрая статья. // Да
быть шутом гороховым, // Признаться, не хотелося. // И так я на веку, // У притолоки стоючи, // Помялся перед барином // Досыта! «Коли мир // (Сказал я, миру кланяясь) // Дозволит покуражиться // Уволенному барину // В останные часы, //
Молчу и я — покорствую, // А только что от должности // Увольте вы меня!»
«Да помолчим!
Поели мы, // Так отдохнуть желательно». // И улеглись.
Молчат!
Остатком — медью — шевеля, // Подумал миг, зашел в кабак // И
молча кинул на верстак // Трудом добытые гроши // И,
выпив, крякнул от души, // Перекрестил на церковь грудь.