Неточные совпадения
И до того ли было! Взять хоть полк. Ведь это был 1871 год, а
в полку не то что солдаты, и мы, юнкера, и понятия не имели, что идет франко-прусская война, что
в Париже коммуна… Жили своей казарменной жизнью и, кроме разве как
в трактир, да и то редко, никуда не ходили, нигде не бывали, никого не видали, а
в трактирах
в те
времена ни
одной газеты не получалось — да и читать их все равно никто бы не стал…
Надо сказать, что Шлема был первый еврей, которого я
в жизни своей видал:
в Вологде
в те
времена не было ни
одного еврея, а
в бурлацкой ватаге и среди крючников
в Рыбинске и подавно не было ни
одного.
Из всех нас был только
один юноша, Митя Денисов, который имел
в городе одинокую старушку бабушку, у которой и проводил все свободное
время и
в наших выпивках и гулянках не участвовал.
В трактирах тогда тоже не получалось газет, и я за
время службы не прочитал ни
одной книги, ни
одного журнала.
На другой день во
время большой перемены меня позвал учитель гимнастики, молодой поручик Денисов, и после разговоров привел меня
в зал, где играли ученики, и заставил меня проделать приемы на турнике и на трапеции, и на параллельных брусьях; особенно поразило всех, что я поднимался на лестницу, притягиваясь на
одной руке. Меня ощупывали, осматривали, и установилось за мной прозвище...
— Ну да, он записался так и все
время так жил… Бородищу во какую отрастил — ни
в жисть не узнать, допрежь
одни усы носил.
Квартальные пошептались, и
один из них пошел налево
в дверь, а меня
в это
время обыскали, взяли кошелек с деньгами, бумаг у меня не было, конечно, никаких.
Во
время войны жалованье утраивалось — 2 р. 70 к.
в треть. Только что произведенные два ефрейтора входят
в трактир чай пить, глядят и видят — рядовые тоже чай пьют… И важно говорит
один ефрейтор другому: «На какие это деньги рядовщина гуляет? Вот мы, ефрейторы, другое дело».
Мы вышли до солнышка, пообедали
в Цисквили, где наткнулись на
одно смешное происшествие: на берег ночью выкинуло дохлого дельфина, должно быть, убитого во
время перестрелки с кораблями.
Дверь мне отпер старый-престарый, с облезлыми рыжими волосами и такими же усами отставной солдат, сторож Григорьич, который, увидя меня
в бурке, черкеске и папахе, вытянулся по-военному и провел
в кабинет, где Далматов — он жил
в это
время один — пил чай и разбирался
в бумагах.
Я пользовался общей любовью и, конечно, никогда ни с кем не ссорился, кроме единственного случая за все
время, когда
одного франта резонера, пытавшегося совратить с пути молоденькую актрису, я отвел
в сторону и прочитал ему такую нотацию, с некоторым обещанием, что на другой день он не явился
в театр, послал отказ и уехал из Пензы.
Одна из них умерла, а другая окончательно перешла на сцену и стала известной
в свое
время инженю Дубровиной.
Одна из серьезных бесед началась анекдотом. Служил у нас первым любовником некоторое
время актер Белов и потребовал, чтобы Далматов разрешил ему сыграть
в свой бенефис Гамлета. Далматов разрешил. Белов сыграл скверно, но сбор сорвал. Настоящая фамилия Белова была Бочарников. Он крестьянин Тамбовской губернии, малограмотный. С ним я путешествовал пешком из Моршанска
в Кирсанов
в труппе Григорьева.
А.Н. Островский любил Бурлака, хотя он безбожно перевирал роли. Играли «Лес».
В директорской ложе сидел Островский. Во
время сцены Несчастливцева и Счастливцева, когда на реплику первого должен быть выход, — артиста опоздали выпустить. Писарев сконфузился, злится и не знает, что делать. Бурлак подбегает к нему с папироской
в зубах и, хлопая его по плечу, фамильярно говорит
одно слово...
Наконец, уж совсем шепотом, с оглядкой, мне передавал
один либерал, что его отравило правительство, которое боялось, что во
время коронации, которая будет через год, вместо Александра III обязательно объявят царем и коронуют Михаила II, Скобелева, что пропаганда ведется тайно и что войска, боготворящие Скобелева, совершат этот переворот
в самый день коронации, что все уж готово.
Смутно помнится после ужасов Кукуевки все то, что
в другое
время не забылось бы. Единственное, что поразило меня на веки вечные, так это столетний сад, какого я ни до, ни после никогда и нигде не видел, какого я и представить себе не мог.
Одно можно сказать: если Тургенев, описывая природу русских усадеб, был
в этом неподражаемо велик — так это благодаря этому саду,
в котором он вырос и которым он весь проникся.
И все это у меня выходило очень просто, все уживалось как-то, несмотря на то, что я состоял репортером «Московского листка», дружил с Пастуховым и его компанией. И
в будущем так всегда было, я печатался одновременно
в «Русской мысли» и
в «Наблюдателе»,
в «Русских ведомостях» и «Новом
времени»… И мне,
одному только мне, это не ставилось
в вину, да я и сам не признавал
в этом никакой вины, и даже разговоров об этом не было. Только как-то у Лаврова Сергей Андреевич Юрьев сказал мне...
Неточные совпадения
Стародум.
В одном. Отец мой непрестанно мне твердил
одно и то же: имей сердце, имей душу, и будешь человек во всякое
время. На все прочее мода: на умы мода, на знания мода, как на пряжки, на пуговицы.
"Была
в то
время, — так начинает он свое повествование, —
в одном из городских храмов картина, изображавшая мучения грешников
в присутствии врага рода человеческого.
Они тем легче могли успеть
в своем намерении, что
в это
время своеволие глуповцев дошло до размеров неслыханных. Мало того что они
в один день сбросили с раската и утопили
в реке целые десятки излюбленных граждан, но на заставе самовольно остановили ехавшего из губернии, по казенной подорожной, чиновника.
Тут только понял Грустилов,
в чем дело, но так как душа его закоснела
в идолопоклонстве, то слово истины, конечно, не могло сразу проникнуть
в нее. Он даже заподозрил
в первую минуту, что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар и которая во
время отпадения глуповцев
в идолопоклонстве
одна осталась верною истинному богу.
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал
в тупик. Ему предстояло
одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тем начать под рукой следствие, или же некоторое
время молчать и выжидать, что будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь, то есть приступил к дознанию, и
в то же
время всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ и не поселить
в нем несбыточных мечтаний.