Неточные совпадения
В Тамбов я попал из Воронежа с нашим цирком, ехавшим в Саратов. Цирк с лошадьми и возами обстановки грузился в товарный поезд, который должен
был отойти в два часа ночи. Окончив погрузку часов около десяти вечера, я
пошел в город поужинать и зашел в маленький ресторанчик Пустовалова в нижнем этаже большого кирпичного неоштукатуренного здания театра.
Подойдя к двери, я услышал шум драки. Действительно,
шло побоище. Как оказалось после, пятеро базарных торговцев и соборных певчих избивали пятерых актеров, и победа
была на стороне первых. Прислуга и хозяин сочувствовали актерам, но боялись подступиться к буйствующим. Особенно пугал их огромного роста косматый буян, оравший неистовым басом. Я увидел тот момент свалки, когда этот верзила схватил за горло прижатого к стене юношу, замахнулся над ним кулаком и орал: «Убью щенка!»
И
пошел пир. Отбитый мною юноша, общий любимец,
был сын антрепренера театра Григорьева, а с ним его друзья актеры и театральный машинист Ваня Семилетов. Хозяин ресторанчика Пустовалов поставил нам угощенье, и все благодарили меня. Часы пробили два, мой цирк уехал, — тогда только я спохватился и рассказал об этом за столом.
— Возьми своего друга в помощники и первым делом сделай из него сценариуса. Завтра
идет «Свадьба Кречинского». Он
будет следить за выходами. Пьеса легкая. Она у всех на слуху.
Чаще других усовещевал он Семилетова, который во хмелю
был буен, но, чуть показывался Григорий Иванович, сразу же стихал как в воду опущенный. Однако
был случай, когда Григорьев его выгнал. Напившись в ресторанчике Пустовалова, Ваня поднялся наверх, где
шла репетиция.
Идет, шатаясь во все стороны, и угрожающе орет, размахивая кулачищем...
Соня отвергала всех, с кем знакомил ее Тамара, за что он и бил ее смертным боем. Все это доходило до Тамбова, а может
быть, и до Григория Ивановича. Он и слова не говорил и только заставил Надю поклясться, что она никогда не
пойдет на сцену.
Да и некогда ей
было: с первого же года
пошли дети, и вся она отдалась воспитанию их.
Впоследствии Селиванов, уже
будучи в
славе, на московском съезде сценических деятелей в 1886 году произнес с огромным успехом речь о положении провинциальных актеров. Только из-за этого смелого, по тогдашнему времени, выступления он не
был принят в Малый театр, где ему
был уже назначен дебют, кажется, в Чацком Селиванову отказали в дебюте после его речей...
И с тех пор Селиванов окончательно застрял в провинции, охранка запретила ему въезд и Москву, а там и слухи о нем пропали. Вася получал от него приветствия через знакомых актеров и сам
посылал их с теми, кто ехал служить в тот город, где
был Селиванов, а потом следы его потерялись.
Все эти пьесы оставшейся труппой, кроме меня, новичка,
были играны-переиграны и
шли гладко, почти без суфлера.
Шли хорошо до Тамбова, но там никого не застали — театр
был заперт, и ресторан Пустовалова еще не открывался. Заняли у дворника Кузьмы два рубля и зашагали дальше по шпалам.
Я
был одет в пиджак, красную рубаху и высокие сапоги. Корсиков являл жалкую фигуру в лаковых ботинках, шелковой, когда-то белой стеганой шляпе и взятой для тепла им у сердобольной или зазевавшейся кухарки ватной кацавейки с турецкими цветами. Дорогой питались желтыми огурцами у путевых сторожей, а иногда давали нам и хлебца.
Шли весело. Ночевали на воздухе. Погода стояла на наше счастье, теплая и ясная.
Как бы то ни
было, а до Рязани я добрался.
Были сумерки,
шел дождь. Подошвы давно износились — дошло до родительских, которые весьма и весьма страдали от несуразной рязанской мостовой.
— А вот кому! Когда при деньгах вы встретите действительно хорошего человека, отдайте ему эти деньги или сразу все, или несколькими частями — и, значит, мы квиты. А тех, которым вы дадите деньги, обяжете словом поступить так же, как вы. И
пойдет наша четвертная по свету гулять много лет, а может, и разрастется. Ежели когда
будет нужда в деньгах — пишите, еще вышлю. Всякое бывает на чужой стороне…
Крякнул ключ, завизжала окованная железом дверь, и мы очутились в потемках — только можно
было разглядеть два окна: одно полутемное, заросшее паутиной, другое посветлее. И вся эта масса хлама
была сплошь покрыта пылью, как одеялом, только слева непонятные контуры какие-то торчали. Около двери, налево, широкая полка, на ней сквозь пыль можно рассмотреть
шлемы, короны, латы, конечно бумажные. Над ними висели такие же мечи, сабли, шестоперы.
— Ну-с, это
было еще перед волей, в Курске.
Шел «Велизарий». Я играл Евтропия, да в монологе на первом слове и споткнулся. Молчу. Ни в зуб толкнуть. Пауза, неловкость. Суфлер растерялся. А Николай Карлович со своего трона ко мне, тем же своим тоном, будто продолжает свою роль: «Что же ты молчишь, Евтропий? Иль роли ты не знаешь? Спроси суфлера, он тебе подскажет. Сенат и публика уж ждут тебя давно».
И при
славе первого светилы всегда
был отзывчивый к «мелкоте».
Шли к нему полуголодные «Аркашки», и отказа не
было никому.
Бывали с этим колоссом и такие случаи: в семидесятых годах, во время самарского голода,
был в Москве, в Немчиновке, поставлен спектакль в пользу голодающих.
Шло «Не в свои сани не садись». Русакова играл Николай Христофорович, а остальных изображал цвет московских любителей: В. А. Mорозова (Дуню), Н. Л. Очкина, С. А. Кунича, Дм. И. Попов и другие.
Пров велик и славен
был,
Был велик и Михаил.
Слава их сверкает снова
Нам в таланте ярком Прова.
Рассветало, когда мы с Андреевым-Бурлаком вышли от А. А. Бренко. Народу на улицах
было много. Несли освященные куличи и пасхи. По Тверской
шел народ из Кремля. Ни одного извозчика, ни одного экипажа:
шли и по тротуарам и посреди улиц. Квартира Бурлака находилась при театре в нижнем этаже, вход в нее
был со двора.
Бурлак вышел в свой кабинет, я разговаривал с Федей, который брился у окна в своей комнате. Он брился ежедневно, чисто, оставляя только маленькие бачки, разрезанные пополам белым полумесяцем, что очень
шло к его строгому, еще свежему лицу с большим лбом, с наползшим мысом густых, коротко остриженных седых волос. Сухой, стройный, он красиво донашивал старые костюмы Бурлака, как будто они
были на него сшиты.
Мы познакомились с Бурлаком в 1877 году и сразу подружились, вместе служили в саратовском летнем театре, а потом уж окончательно сошлись у А. А. Бренко, несмотря на то, что он
был актер, окруженный
славой, а я — актер на маленькие роли.
Вернувшись в театр, мы рассказали о проделке всей труппе. Вечером
шел «Лес». Ильков, игравший Милонова,
был очень сконфужен, потому что Вася рассказал ему за вечерним чаем о нашей шутке. Но никто не подавал виду, что знает о мухах. Ильков успокоился, но перед самым выходом Глама спросила его.
Я видел ее полвека назад в зените
славы, видел ее потухающей и отгоревшей. Газеты и журналы 1924 года
были полны описанием ее юбилея. Вся ее деятельность отмечена печатью, но меня, связанного с ней полувековой ничем не омраченной дружбой, неудержимо тянет показать кусочки ее творческой жизни.
За это время она стала известна и сама как драматург: восемь пьес ее
шли на сцене. К ней приходили люди нуждавшиеся, и никому, пока у нее
были средства, отказа не
было. В ее гостиной устраивались вечера в пользу политических ссыльных, она много помогала учащейся молодежи.
Пьем и водку,
пьем и ром,
Завтра по миру
пойдем…
Шли годы. Шагнули в двадцатое столетие. М. Горький ставил «На дне», и меня В. И. Немирович-Данченко просил показать Хитровку для постановки пьесы. Назначен
был день «похода», и я накануне зашел узнать, в той ли еще они квартире. Тот же флигель, та же квартира во втором этаже, те же лампочки-коптишки у нищих и большая висячая лампа с абажуром над рабочим столом. Кое-кто из стариков цел, но уже многих нет.
Поезд отходит через два часа, в одиннадцать ночи.
Пошел в «Славянский базар»
поесть да с Лубянской площади вдруг и повернул на Солянку. Думаю: зайду на Хиву, в «вагончик», где я жил, угощу старых приятелей и прямо на курьерский, еще успею. А на другой день проснулся на нарах в одной рубашке… Друзья подпустили ко мне в водку «малинки». Даже сапог и шпор не оставили… Как рак мели. Теперь переписываю пьесы — и счастлив.
На другой день, как мы условились раньше, я привел актеров Художественного театра к переписчикам. Они, раздетые и разутые, сидели в ожидании работы, которую Рассохин обещал прислать вечером. Лампа горела только в их «хазе», а в соседней
было темно: нищие с восьми часов улеглись, чтобы завтра рано встать и
идти к ранней службе на церковную паперть.
Оглядываюсь — Игнат. Он значительно смотрит на меня и кладет четыре пальца себе на губы. Жест для понимающего известный: молчи и слушай. И тотчас же запускает щепоть в тавлинку, а рукой тихо и коротко дергает меня за рукав. Это значит: выйди за мною. А сам, понюхав, зажав рот, громко шепчет: «Ну, зачихаю», — и выходит в коридор. Я тоже заряжаю нос, закрываю ладонью, чтобы тоже не помешать будто бы чиханьем, и
иду за Игнатом. Очень уж у него
были неспокойные глаза.
На другой же день я
пошел в Артистический кружек, где по рекомендации актеров Киреева и Лебедева
был принят на службу помощником режиссера, и обосновался в столице.
То ли дело, если бы этого дурацкого каната не
было:
иди по диагонали прямо от подъезда гостиницы до подъезда Кружка!
Девяти лет отец отдал ее в театральную школу, где на драму не обращалось внимания, а главным
был балет. Танцевали целый день, с утра до вечера, и время от времени учениц
посылали на спектакли Большого театра «к воде».
А. М. Максимов сказал, что сегодня утром приехал в Москву И. Ф. Горбунов, который не откажется выступить с рассказом из народного быта, С. А. Бельская и В. И. Родон обещали дуэт из оперетки, Саша Давыдов
споет цыганские песни, В. И. Путята прочтет монолог Чацкого, а П. П. Мещерский прямо с репетиции поехал в «Щербаки» пригласить своего друга — чтеца П. А. Никитина,
слава о котором гремела в Москве, но на сцене в столице он ни разу не выступал, несмотря на постоянные приглашения и желание артистов Малого театра послушать его.
Вышел я — себя не помню.
Пошел наверх в зал, прямо сказать — водки
выпить. Вхожу — народу еще немного, а машина что-то такое грустное играет… Вижу, за столиком сидит Губонин, младший брат. Завтракают… А у Петра Ионыча я когда-то работал, на дому проверял бухгалтерию, и вся семья меня знала, чаем
поили, обедом кормили, когда я долго засижусь. Я поклонился.
— «Поля»! «Поля»! — раздался шепот и громче других голос Горбунова, занявшего свое место в первом ряду, между Г. Н. Федотовой и небрежно одетым маленьким человечком с русой бороденкой, спокойно дремавшим под гул аплодисментов. Это
был драматург М. В. Кирилов-Корнеев, автор массы комедий, переводных и переделанных, которые чуть не ежедневно
шли и в Малом, и в Кружке, и по всей провинции и давали ему большой заработок.
Я вступил на зыбучий плетень без всякого признака перил. Мне жутко показалось
идти впереди коня с кончиком повода в руке. То ли дело, думалось, вести его под уздцы, все-таки не один
идешь! Но
было понятно, что для этого удобства мост
был слишком узок, и я
пошел самым обыкновенным шагом, не тихо и не скоро, так, как
шел Ага, и ни разу не почувствовал, что повод натянулся: конь слишком знал свое дело и не мешал движению, будто его и нет, будто у меня один повод в руках.
Дорожка зигзагами опускалась ниже, к воде, и скоро мост уже
был высоко за нами. Спускаться
было нелегко, осыпь, миллионы мелких осколочков выветрившихся скал сплошь сползали под ногами, лошади со всадником приходилось делать много усилий, чтобы не сползти вместе с осыпью. Буруны пены
были как раз под нами, и некоторое время лошади
шли по мокрой осыпи, и нас слегка приятно охлаждало туманом мелких брызг.
Я увидал их возвращающихся в свои неприступные ледники с водопоя и пастбища по узкому карнизу каменных скал. Впереди
шел вожак, старый тур с огромными рогами, за ним поодиночке, друг за другом, неотрывно все стадо. Вожак иногда пугливо останавливался поднимал голову, принюхивался и прислушивался и снова двигался вперед. Стадо
шло высоко надо мной и неминуемо должно
было выйти на нашу засаду, так как это единственная тропа, исключительно турья, снизу на ледник, где они должны
быть при первых лучах солнца.
Улица, очень чистая и широкая, с садами, разделявшими между собой небольшие дома,
была пуста. Только вдали виднелась знакомая фигура, в которой я сразу узнал Песоцкого. Прекрасный актер на роли холодных любовников, фатов, он и в жизни изящно одевался, носил небольшие усики, которые так
шли к его матово-бледному, продолговатому лицу, которое или совсем не знало загара, или знало такие средства, с которыми загар не в силах
был бороться, то
есть перед которыми солнце пасовало.
Дебют
был удачен. На другой день
шла «Свадьба Кречинского». Я играл купца Щебнева и удостоился вызова. Вчера я выходил вместе с Далматовым под фамилией Никольского, а сегодня Погодин, не спросив меня, поставил мою настоящую фамилию, чему я, в конце концов,
был рад. Мне стали давать роли, отношение товарищей прекрасное. Завелись приятные знакомства.
Сборы все время хорошие, несмотря на то, что все
были увлечены войной и волновались, когда получались нерадостные известия. В один из призывов ополченцев я зашел случайно в Думу, где
был прием, и заявил — даже совсем неожиданно для себя — о желании
идти охотником, почти так же, как моему кунаку Are на его призыв ехать с ним «туда-сюда гулять» я ответил: «Едем».
Прекрасный актер, он
был такой же антрепренер. К нему охотно все
шли служить, и не
было случая, чтобы Далматов когда-нибудь не заплатил в срок.
В этот сезон В. П. Далматов закончил свою пьесу «Труд и капитал», которая
была, безусловно, запрещена и после уже, через несколько лет,
шла под каким-то другим названием. В этот же год он начал повесть и вывел в ней актера-бродягу, который написал «Катехизис актера».
— Ну, а теперь угостим дорогого гостя.
Идите и заказывайте завтрак. Через десять минут
буду, только Горсткину занесу деньги — сегодня срок аренды.
Идут в молчании акт за актом. Думали сперва, что или Офелию, или королеву
будет играть Райчева, но и в королеве появилась Микульская. Где же Райчева? Стали заглядывать во время антрактов в кассу: как бы кассир не сбежал, но нет, он продает билеты на будущие спектакли. Большинство уже уверено, что смотрят спектакль даром: деньги обратно собираются требовать.
Профиль «восходящей звезды» погас, так как сама звезда
была передо мной во всей своей
славе…
Пошла она размыкать свое горе, поделиться им с товарками-богомолками и грехи свои, которых и не
было, рассказать исповеднику, услышать от него слово прощения.
Он умер в 1876 году, то
есть года за три до нашего сезона, но пьесы eгo в Воронеже
шли.
Пойдет спор.
Выпьем по две-три рюмки, я прощаюсь, а он увяжется проводить меня… Если дома не спят, опять его приходится угощать и провожать…