Неточные совпадения
И сразу переродили меня женщины театра, вернув мне те манеры, которые были приобретены в дамском обществе двух тетенек, младших сестер моей мачехи, только что кончивших Смольный, и бабушки-сенаторши. Самого сенатора, опального вельможу, сослуживца и друга Сперанского, я уже не застал в живых. С тех пор как я ушел от них,
за шесть
лет, кроме семьи коневода, я несколько дней видел близко только одну женщину — кухарку разбойничьей ватаги атамана Ваняги Орлова, да и та была глухонемая.
Через
год на той же ярмарке он пел Всеслава в «Аскольдовой могиле», к великому огорчению своих родных, примирившихся с совершившимся фактом только после того, как он познакомил своего дядю с блестящим князем Имеретинским
за обедом в придворном дощатом здании, выстроенном дворцовым ведомством специально для своего представителя, приехавшего покупать лошадей для царских конюшен.
В числе немногих, почетно принятых
за кулисами, был начальник восемнадцатой дивизии генерал Карцев, впоследствии, в 1877
году, прославившийся тем, что дивизия под его командой первой перешла Дунай.
Узнаю, что в прошлом
году театр держал Звездочкин, известный московский любитель, и что этот Звездочкин и есть князь Имеретинский. Служить у него считалось
за большое счастье: он первый повысил актерам жалованье до неслыханных дотоле размеров. Звездочкин три раза был антрепренером, неизбежно прогорал и снова жил то в Москве, то в Тамбове, где изредка выступал на сцене.
Когда дочке Анны Николаевны, Мане, было два
года, умер ее отец, не оставивший после себя ничего, кроме долгов. Пьяный муж, озлобившись, схватил жену
за косу и ударил ее лицом о печку, раздробив нос и изуродовав лицо. В тот же
год его самого сослали по суду в Сибирь
за кражу казенных денег.
Женщина осталась с дочкой — ни вдова, ни замужняя, без куска хлеба. Это было в Воронеже, она жила в доме купца Аносова, дяди Григория Ивановича, куда последний приехал погостить.
За год до этого, после рождения младшей дочери Нади, он похоронил жену. Кроме Нади, остались трехлетний Вася и пятилетняя Соня.
Впоследствии Селиванов, уже будучи в славе, на московском съезде сценических деятелей в 1886
году произнес с огромным успехом речь о положении провинциальных актеров. Только из-за этого смелого, по тогдашнему времени, выступления он не был принят в Малый театр, где ему был уже назначен дебют, кажется, в Чацком Селиванову отказали в дебюте после его речей...
Последние, из старых крепостников, называли его якобинцем, а чиновники, имевшие от правительства по службе секретные циркуляры, знали, что дворянину Николаю Петровичу Вышеславцеву, высланному из Парижа
за участие в Коммуне в 1871
году, воспрещается министром внутренних дел проживание в столицах и губернских городах по всей Российской империи.
В Париже Н. П. Вышеславцев прожил в течение нескольких
лет свое состояние и впоследствии был привлечен
за участие в Коммуне, но, как русский дворянин известной фамилии, не был расстрелян, а только выслан. Когда он явился в Россию без гроша денег, родственники-помещики отшатнулись от «якобинца», и он проживал у своих друзей по их имениям.
Уж много после я узнал, что Андреев-Корсиков был народником и в Москве в начале семидесятых
годов ютился в «Чернышах» то у Васильева-Шведевенгера, то у Мишла-Орфанова, а потом служил в Александрийском театре и был выслан из Питера
за хранение революционных изданий.
— С чего это? Из-за Воронина, что ли? Мало его били. В прошлом
году Рахимов колотил… В третьем Докучаев измордовал и контракт разорвал…
Прошло много
лет, и в конце прошлого столетия мы опять встретились в Москве. Докучаев гостил у меня несколько дней на даче в Быкове. Ему было около восьмидесяти
лет, он еще бодрился, старался петь надтреснутым голосом арии, читал монологи из пьес и опять повторил как-то
за вечерним чаем слышанный мной в Тамбове рассказ о «докучаевской трепке». Но говорил он уже без пафоса, без цитат из пьес. Быть может, там, в Тамбове, воодушевила его комната, где погиб его друг.
В «Русской мысли» нашумел напечатанный в 1881
году рассказ «
За отца». Рассказ проскочил сквозь цензуру безнаказанно только случайно: в нем описывалась не то Шлиссельбургская, не то Петропавловская крепость, где на стене крепости часовой узнает в бегущем арестанте своего отца.
Зимой в 1905
году на сцене Художественного кружка ею была поставлена «Гроза», исполнителями которой были рабочие с заводов, все ее ученики, подготовленные
за год в ее школе. Только Кабаниху она играла сама.
На моих глазах он превратился в буфетчика. Одет в пиджак, через шею серебряная цепь с передвижной подковой, с голубой эмалью, которую я еще помню на его хозяине Кулакове
лет двадцать назад: это хозяйский подарок. Семка увел меня в свою каморку
за посудным шкафом, принес бутылку елисеевского портвейна, две рюмки и пару антоновских яблок.
— Pardon! — Бутылка уже была в руках «барина». А под шум рука Дылды уже у лампы. Я отдернул его левой рукой на себя, а правой схватил на
лету за горло и грохнул на скамью. Он — ни звука.
Хуже стало с наследством Кашина. Его судили
за злостное ростовщичество и сослали в Олонецкую губернию, где он вскоре и умер, оставив после себя единственного сына, малого
лет двадцати, которого держал, не отпуская от себя ни на шаг, в строгом повиновении, намереваясь сделать его продолжателем своего дела.
Прошло около двадцати
лет. В обманчивых снегах таинственного Каштан-тау погибли первые его исследователи — два англичанина и два проводника-швейцарца. Приезжавшие на розыски погибших из-за границы не нашли никаких следов. В 1889
году розыски продолжались.
Чтоб заинтересовать здешнюю публику, перевидавшую знаменитостей-гастролеров, нужны или уж очень крупные имена, или какие-нибудь фортели, на что великие мастера были два воронежских зимних антрепренера — Воронков и Матковский, по нескольку
лет один
за другим державшие здесь театр. Они умели приглашать по вкусу публики гастролеров и соглашались на разные выдумки актеров, разрешая им разные вольности в свои бенефисы, и отговаривались в случае неудачи тем, что
за свой бенефис отвечает актер.
Он умер в 1876
году, то есть
года за три до нашего сезона, но пьесы eгo в Воронеже шли.
Он в будущем
году кончал курс, и воронежский архиерей уже наметил его
за необычайный голос и великанский рост в соборные протодьяконы прямо с семинарской скамьи.
Двадцатого февраля 1886
года — юбилей С. А. Юрьева, празднуется в Колонном зале «Эрмитажа». Глаголями стояли сверкающие серебром и цветами столы в окружении темной зелени лавров и пальм. Я был командирован редакцией «Русских ведомостей» дать отчет о юбилее, и когда явился, то уже все сидели
за столом. По правую сторону юбиляра сидела Г. Н. Федотова, а по левую — М. Н. Ермолова. Обед был сервирован на сто пятьдесят персон. Здесь были все крупные представители ученой, литературной и артистической Москвы…
Как сапоги-скороходы,
Бежали
за годами годы…
Бежали
за годами годы… Клубились воспоминания… Вспомнился вдруг чудесный серовский портрет Марии Николаевны, висевший в Литературно-художественном кружке, на Большой Дмитровке.
Росло Владыкино с каждым
годом. Росла Машенька и, когда сделалась актрисой, первым делом выстроила там дачу для родителей и всю свою жизнь проводила в ней, каждое
лето,
за редким исключением — отъездов на гастроли и для лечения
за границу. Так она полюбила свое Владыкино, что и похоронить себя завещала там.
Пошевелился Дружок. Я оглянулся. Он поднял голову, насторожил ухо, глядит в туннель орешника, с лаем исчезает в кустах и ныряет сквозь загородку в стремнину оврага. Я спешу
за ним, иду по густой траве, спотыкаюсь в ямку (в прошлом
году осенью свиньи разрыли полянки в лесу) и чувствую жестокую боль в ступне правой ноги.
И все это благодаря Леберке и ее пострадавшему щенку, может быть, даже Каштанке. Из-за него меня Григорьев перевел в свою комнату-библиотеку, из-за него, наконец, я впервые познакомился с Шекспиром, из-за него я прочел массу книг, в том числе «Гамлета», и в бессонную ночь вообразил его по-своему, а через неделю увидел его на сцене, и какого Гамлета!.. Это было самое сильное впечатление первого
года моего пребывания на сцене.
В декабре 1917
года я написал поэму «Петербург», прочитал ее своим друзьям и запер в стол: это было не время для стихов. Через
год купил у оборванного, мчавшегося по улице мальчугана-газетчика «Знамя труда», большую газету на толстой желтой бумаге. Дома
за чаем развертываю, читаю: «Двенадцать». Подпись: «Александр Блок. Январь».