Неточные совпадения
И сразу переродили меня женщины театра, вернув мне
те манеры, которые были приобретены в дамском обществе двух тетенек, младших сестер моей мачехи, только что кончивших Смольный, и бабушки-сенаторши. Самого сенатора, опального вельможу, сослуживца и друга Сперанского, я уже не застал в живых. С
тех пор как я ушел от них, за шесть лет, кроме семьи коневода, я несколько дней
видел близко только одну женщину — кухарку разбойничьей ватаги атамана Ваняги Орлова, да и
та была глухонемая.
Как-то уже после
того, как я познакомился с князем, я
увидел в кабинете Григорьева прошлогоднюю афишу...
Как-то в иллюстрированном издании «Хижины дяди
Тома» я
видел картинку с надписью: «Замбо и Квимбо».
Дернул он из-под колеса, колесо закрутилось, и я
увидел привязанную к нему промелькнувшую фигуру человека. Выпрастывая сундук, Вася толкнул идола, и
тот во весь свой рост, вдвое выше человеческого, грохнулся. Загрохотало, затрещало ломавшееся дерево, зазвенело где-то внизу под ним разбитое стекло. Солнце скрылось, полоса живого золота исчезла, и в полумраке из тучи пыли выполз Вася, таща за собой сундук, сам мохнатый и серый, как сатана, в которого он ткнулся мордой.
Я смотрел на эту руину былого богатыря и забияки и рядом с ним
видел другого, возбужденного, могучего, слышал
тот незабвенный, огненный монолог. Самое интересное, что я услышал теперь от постаревшего Докучаева, был его отзыв о В. В. Самойлове.
Глядя на Василия Васильевича, на его грим, фигуру, слушая его легкий польский акцент, я
видел в нем живого «графа», когда вскочил
тот из-за стола, угрожающе поднял руку с колодой карт…
После долгого перерыва я
увидел Анну Алексеевну в 1921 году. Она жила в одной из комнат
той же квартиры в переулочке близ Смоленского рынка, где еще недавно была ее рабочая студия.
A утром я
вижу в «Эрмитаже» на площадке перед театром
то ползающую по песку,
то вскакивающую,
то размахивающую руками и снова ползущую вереницу хористов и статистов, впереди которой ползет и вскакивает в белой поддевке сам Лентовский. Он репетирует какую-то народную сцену в оперетке и учит статистов.
Слушая чтеца, думы и воспоминания ползут, цепляются одно за другое и переносят меня на необъятный простор безбрежных золотых нив… И все, кто слушает,
видит воочию все
то, что слито поэтом и неповторимым чтецом в мелодию созвучий.
А Черек будто переливался под нами,
то под двумя моими ногами,
то под четырьмя ногами лошади. Впереди, на
том берегу, недвижной статуей стоял красавец Ага, блестя золотым кинжалом на темной черкеске, смотря куда-то вверх по течению так, что глаз его я не
видел. Это опять-таки прием бывалого горца: не мешать человеку своим взглядом. И это я понял, когда остановился рядом с ним, когда перешел уже в полном покое и сказал ему, радостно улыбаясь...
Одно мне пришлось наблюдать во время моих горных скитаний: я
видел, как тур пробирался по отвесной скале и время от времени упирался рогом в стену, а иногда, должно быть уж в очень опасных местах,
то наклонял,
то поднимал голову,
то вытягивал шею. Что рога ему служат балансом и поддержкой, это ясно.
Москва в первый раз увидала туров в восьмидесятых годах. Известный охотник городской инженер Н. М. Левазов,
тот самый, который очистил авгиевы конюшни Неглинки, основав Русский охотничий клуб, поехал на Кавказ охотиться под Эльбрусом и привез трех красавцев туров, из которых препаратор Бланк сделал великолепные чучела. Они и стояли в первом зале Охотничьего клуба вплоть до его закрытия уже после Октября. Но
видеть их могли только члены и гости клуба.
Еще предупреждаю тебя, что не показывайся в
тех местах, где тебя
видели с ним.
Я лежал в палатке один на кровати и смотрел в неспущенные полы моей палатки. На черном фоне Балкан внизу мелькали огоньки деревни Шипки и над ней, как венец горного массива, заоблачное Орлиное Гнездо, а над ним на синем звездном небе переливается голубым мерцанием
та самая звезда, которую я
видел после горной катастрофы…
— Пароход бежит по Волге. Через забор глядит верблюд, — импровизирует на корме парохода высоким дискантом под немудрую гармошку молодой малый в поддевке и картузике, расположась на круге каната, а я сижу рядом, на другом круге, и, слушая его, убеждаюсь, что он поет с натуры: что
видит,
то и поет.
Мария Николаевна дружила только с М. И. Свободиной, изредка в свободные вечера, по субботам, она бывала у нее. Иногда бывали и мы у нее. Я говорю «мы»,
то есть Свободина, Далматов и я. Редко заходил Казанцев, но, переговорив о театральных делах, исчезал, а Правдин жил где-то на окраине у знакомого немца, и его
видели мы только на спектаклях и репетициях. Экономный немец, он избегал наших завтраков и ужинов.
Такого чтения после П. А. Никитина я не слыхал никогда, и, слушая ее тогда и после, я будто
вижу перед собой П.А. Никитина, слышу его голос, тон, переливы, и
вижу перед собой меняющее выражение лицо и глаза Ермоловой, Ермоловой
того дня,
того незабвенного вечера, когда вскоре после бенефиса прочла она «Песню о рубашке» Томаса Гуда, затем некрасовское «Внимая ужасам войны».
— Спасибо, Танечка, за
то, что привела его, и за
то, что ты именинница… А
то бы я его так и не
увидела… Ведь он у меня здесь в первый раз.
Аполлон с высоты Большого театра мог
видеть только живое, колеблющееся зарево от факелов, и облачка дыма поднимались до него, и он мог думать, что это ему опять приносят жертву, опять воскуряют фимиам, как и тогда, тысячелетия
тому назад…
Сегодня он в бессонную ночь, возбужденный заревом факелов и жертвенным фимиамом, не уснул, как всегда, а вспомнил
то, что он
видел за это время, он, олимпийский бог, покровитель искусств, у которого вместо девяти муз осталась четверка лошадей и вместо лиры златострунной в руках — медные вожжи. На все он смотрел только через головы и спины лошадей, а что делалось кругом и внизу — не видал…
Смотрю и вспоминаю
то, что
видел Аполлон за последние полвека, и грежу прошлым.
И все это благодаря Леберке и ее пострадавшему щенку, может быть, даже Каштанке. Из-за него меня Григорьев перевел в свою комнату-библиотеку, из-за него, наконец, я впервые познакомился с Шекспиром, из-за него я прочел массу книг, в
том числе «Гамлета», и в бессонную ночь вообразил его по-своему, а через неделю
увидел его на сцене, и какого Гамлета!.. Это было самое сильное впечатление первого года моего пребывания на сцене.
Я
видел «Гамлета» — и, если б не Вольский, разочаровался бы в постановке. Я ждал
того, что надумал ночью. Я ждал — и вспомнились мне строки Майкова...
В
то время, когда я ее
видел, она мне казалась неподходящей к обстановке грубых, полудиких норманнов, созданных моим воображением.
Возвращался я с дружеской пирушки домой и
вижу возню у памятника. Городовой и ночной сторож бьют плохо одетого человека, но никак с ним сладить не могут, а
тот не может вырваться. Я соскочил с извозчика, подлетел, городового по шее, сторожа тоже. Избиваемый вырвался и убежал. Сторож вскочил — и на меня, я его ткнул головой в сугроб. Городовой, вставая, схватился за свисток — я сорвал его у него с шеи, сунул в свой карман, а его, взяв за грудь шинели, тряхнул...
Ни одного жеста, ни одного движения. А недвижные глаза,
то черные от расширенных зрачков,
то цвета серого моря, смотрят прямо в мои глаза. Я это
вижу, но не чувствую его взгляда. Да ему и не надо никого
видеть. Блок читал не для слушателей: он, глядя на них, их не
видел.
Тогда в его глазах на один миг сверкают черные алмазы. И опять туман серого моря, и опять
то же искание ответа. Это Гамлет, преображенный в поэта, или поэт, преображенный в Гамлета. Вот на миг он что-то
видит не видящим нас взором и говорит о
том, что
видит. Да, он
видит…
видит… Он
видит, что
Неточные совпадения
А вы — стоять на крыльце, и ни с места! И никого не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного из них впустите,
то… Только
увидите, что идет кто-нибудь с просьбою, а хоть и не с просьбою, да похож на такого человека, что хочет подать на меня просьбу, взашей так прямо и толкайте! так его! хорошенько! (Показывает ногою.)Слышите? Чш… чш… (Уходит на цыпочках вслед за квартальными.)
Хлестаков. Сделайте милость, садитесь. Я теперь
вижу совершенно откровенность вашего нрава и радушие, а
то, признаюсь, я уж думал, что вы пришли с
тем, чтобы меня… (Добчинскому.)Садитесь.
Добчинский.
То есть оно так только говорится, а он рожден мною так совершенно, как бы и в браке, и все это, как следует, я завершил потом законными-с узами супружества-с. Так я, изволите
видеть, хочу, чтоб он теперь уже был совсем,
то есть, законным моим сыном-с и назывался бы так, как я: Добчинский-с.
Здесь есть один помещик, Добчинский, которого вы изволили
видеть; и как только этот Добчинский куда-нибудь выйдет из дому,
то он там уж и сидит у жены его, я присягнуть готов…
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я
вижу, — из чего же ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну что, где они? А? Да говорите же оттуда — все равно. Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.)Такой глупый: до
тех пор, пока не войдет в комнату, ничего не расскажет!