Неточные совпадения
После уж от Васи я узнал все. «Адамовой
головой» кто-то со злости назвал Анну Николаевну, о чем до этого случая никто не знал. Действительно, бледная, с большими темными, очень глубоко сидящими добрыми глазами и с совершенно вдавленным носом, она
была похожа издали на череп. Судя по лицу, можно
было думать, что это результат известной болезни, но ее прекрасный голос сразу опровергал это подозрение.
На
голове у него
была, тоже из реквизита, фуражка с красным околышем и кокардой, которую могли носить только дворяне и военные.
Работы в этот день не
было. За столом сидел
голый старик и зашивал рубаху. Мы
были знакомы по прежним встречам на Хитровке. Съемщица квартиры подала нам запечатанную белую бутылку водки «смирновки». Обыкновенно подавала она сивуху в толстых шампанских бутылках: они прочнее.
глядя на нас жадным взором, — стоял в одном нижнем белье и в опорках положительно Аполлон Бельведерский. Он
был выше всех на
голову, белые атлетические руки, на мизинце огромный холеный ноготь, какие тогда носили великосветские франты.
Коренник мчится призовой рысью, а красавица пристяжка изогнула шею кольцом, морда вниз: «Землю
ест!» На повороте с Петровки он переехал собачонку, сшиб с
головы лоток у разносчика и умчался, даже не оглянувшись.
Обоз застрял на повороте и задержал огромную древнюю карету с иконой Иверской Божией Матери. На козлах сидели кучер и дьячок,
головы которых
были повязаны у одного женским платком, а у другого башлыком, потому что в шапке считалось икону грех везти.
Еще в самом начале, около Большого аула, где мы ночевали,
были еще кое-какие признаки дороги, а потом уж мы четверо, один за другим, лепимся, через камни и трещины, по естественным карнизам, половиной тела вися над бездной, то балансируем на
голых стремнинах, то продираемся среди цветущих рододендронов и всяких кустарников, а над нами висят и грабы, и дубы, и сосны, и под нами ревет и грохочет Черек, все ниже и ниже углубляясь, по мере того как мы поднимаемся.
Черек ревел оглушительно, кувыркая камни. Путь пошел кверху. Ага спрыгнул с лошади, перекинул через
голову коня повод. Повторился переход по мосту. Но здесь идти
было физически трудно: мелкий камень осыпи рассыпался и полз, а с ним ползли ноги в мягких чувяках.
Я увидал их возвращающихся в свои неприступные ледники с водопоя и пастбища по узкому карнизу каменных скал. Впереди шел вожак, старый тур с огромными рогами, за ним поодиночке, друг за другом, неотрывно все стадо. Вожак иногда пугливо останавливался поднимал
голову, принюхивался и прислушивался и снова двигался вперед. Стадо шло высоко надо мной и неминуемо должно
было выйти на нашу засаду, так как это единственная тропа, исключительно турья, снизу на ледник, где они должны
быть при первых лучах солнца.
Одно мне пришлось наблюдать во время моих горных скитаний: я видел, как тур пробирался по отвесной скале и время от времени упирался рогом в стену, а иногда, должно
быть уж в очень опасных местах, то наклонял, то поднимал
голову, то вытягивал шею. Что рога ему служат балансом и поддержкой, это ясно.
В первую
голову, как помощнику режиссера, мне, конечно, надо
было по обязанности, и уж как я стремился увидеть ее — ночью не спалось. Заснул при солнце, но
был разбужен в семь часов.
По-видимому, высокого, с английским пробором на затылке, жандармского полковника заинтересовали эти басы, а полицмейстер, у которого
был тоже пробор от уха до уха, что-то отвечал на вопросы жандарма, потом качнул
головой: «слушаю, мол», и начал проталкиваться на своих коротеньких ножках к выходу.
— Заиграло! — кивнул мне Казанцев
головой, мигнув на зрительный зал, и выражение лица
было точь-в-точь такое, какое я видел у него потом в пьесе Писемского «Самоуправцы», когда он, играя Девочкина, бросает это слово, сидя верхом на заборе и любуясь пламенем подожженного помещичьего дома.
Это
было началом его карьеры. В заштатном городишке он вел себя важнее губернатора, даже жесты у своего прежнего Юпитера из Питера перенял:
голову поднимет, подбородок, всегда плохо выбритый, выпятит, смотрит через плечо разговаривающего с ним, а пальцы правой руки за бортом мундира держит.
Я, все время не спускавший глаз с Марии Николаевны, хотя загорожен
был от нее спинами впереди сидевших, встал в то время, когда поднялась она. Увидав меня, она закивала мне
головой.
От восторга тамбовские помещики, сплошь охотники и лихие наездники, даже ногами затопали, но гудевший зал замер в один миг, когда Вольский вытянутыми руками облокотился на спинку стула и легким, почти незаметным наклоном
головы, скорее своими ясными глазами цвета северного моря дал знать, что желание публики он исполнит. Артист слегка поднял
голову и чуть повернул влево, вглубь, откуда раздался первый голос: «Гамлета!
Быть или не
быть!»
А публика еще ждет. Он секунду, а может
быть, полминуты глядит в одну и ту же точку — и вдруг глаза его, как серое северное море под прорвавшимся сквозь тучи лучом солнца, загораются черным алмазом, сверкают на миг мимолетной улыбкой зубы, и он, радостный и оживленный, склоняет
голову. Но это уж не Гамлет, а полный жизни, прекрасный артист Вольский.
Втискиваю
голову в чьи-то ноги на эстраде, поднимаюсь, упершись на руках, вползаю между стоящих, потратив на этот гимнастический прием всю силу, задыхаюсь, прижимаясь к стене. За толпой его не видно. Натыкаюсь у стены на обрубок, никем, должно
быть, не замеченный. Еще усилие — и я стою на нем, выше всех на
голову.
— Другой — кого ты разумеешь —
есть голь окаянная, грубый, необразованный человек, живет грязно, бедно, на чердаке; он и выспится себе на войлоке где-нибудь на дворе. Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то он картофель да селедку. Нужда мечет его из угла в угол, он и бегает день-деньской. Он, пожалуй, и переедет на новую квартиру. Вон, Лягаев, возьмет линейку под мышку да две рубашки в носовой платок и идет… «Куда, мол, ты?» — «Переезжаю», — говорит. Вот это так «другой»! А я, по-твоему, «другой» — а?
Неточные совпадения
Анна Андреевна. У тебя вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в
голове; ты берешь пример с дочерей Ляпкина-Тяпкина. Что тебе глядеть на них? не нужно тебе глядеть на них. Тебе
есть примеры другие — перед тобою мать твоя. Вот каким примерам ты должна следовать.
Городничий. И не рад, что
напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не
быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в
голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Городничий. Не погуби! Теперь: не погуби! а прежде что? Я бы вас… (Махнув рукой.)Ну, да бог простит! полно! Я не памятозлобен; только теперь смотри держи ухо востро! Я выдаю дочку не за какого-нибудь простого дворянина: чтоб поздравление
было… понимаешь? не то, чтоб отбояриться каким-нибудь балычком или
головою сахару… Ну, ступай с богом!
Он, как водой студеною, // Больную
напоил: // Обвеял буйну
голову, // Рассеял думы черные, // Рассудок воротил.
Он
пил, а баба с вилами, // Задравши кверху
голову, // Глядела на него.