Неточные совпадения
Одно правило гигиены он исполнял
только: не расстроивал пищеварения умственными напряжениями и, может быть, этим стяжал право не исполнять
всего остального.
Животное полагает, что
все его дело — жить, а человек жизнь принимает
только за возможность что-нибудь делать.
Мавра Ильинишна не
только не доставляла племяннице никакого рассеяния, но убивала претщательно
все удовольствия и невинные наслаждения, которые она сама находила; она думала, что жизнь молодой девушки
только для того и назначена, чтоб читать ей вслух, когда она спит, и ходить за нею остальное время; она хотела поглотить
всю юность ее, высосать
все свежие соки души ее — в благодарность за воспитание, которого она ей не давала, но которым упрекала ее ежеминутно.
— Дуня была на верху счастия; она на Глафиру Львовну смотрела как на ангела; ее благодарность была без малейшей примеси какого бы то ни было неприязненного чувства; она даже не обижалась тем, что дочь отучали быть дочерью; она видела ее в кружевах, она видела ее в барских покоях — и
только говорила: «Да отчего это моя Любонька уродилась такая хорошая, — кажись, ей и нельзя надеть другого платьица; красавица будет!» Дуня обходила
все монастыри и везде служила заздравные молебны о доброй барыне.
Но страшное однообразие убивает московские гулянья: как было в прошлом году, так в нынешнем и в будущем; как тогда с вами встретился толстый купец в великолепном кафтане с чернозубой женой, увешанной всякими драгоценными каменьями, так и нынче непременно встретится —
только кафтан постарше, борода побелее, зубы у жены почернее, — а
все встретится; как тогда встретился хват с убийственными усами и в шутовском сюртуке, так и нынче встретится, несколько исхудалый; как тогда водили на гулянье подагрика, покрытого нюхательным табаком, так и нынче его поведут…
Они приходят иногда к Мише на господский двор,
только я прячусь там от них: наши дворовые и сама Глафира Львовна так грубо обращаются с ними, что у меня сердце кровью обливается; они, бедняжки, стараются
всем на свете услужить брату, бегают, ловят ему белок, птиц, — а он обижает их…
Они сначала не думали, куда поведут эти симпатические взгляды — их больше, нежели кого-нибудь, потому что во
всем их окружавшем не было ничего, что могло бы не
только перевесить, но держать в пределах, развлекать возникавшую симпатию; совсем напротив, совершенная чуждость остальных лиц способствовала ее развитию.
Алексис не был одарен способностью особенно быстро понимать дела и обсуживать их. К тому же он был удивлен не менее, как в медовый месяц после свадьбы, когда Глафира Львовна заклинала его могилой матери, прахом отца позволить ей взять дитя преступной любви. Сверх
всего этого, Негров хотел смертельно спать; время для доклада о перехваченной переписке было дурно выбрано: человек сонный может
только сердиться на того, кто ему мешает спать, — нервы действуют слабо,
все находится под влиянием устали.
—
Только прошу не думать о Любонькиной руке, пока не получите места. После
всего советую, государь мой, быть осторожным: я буду иметь за вами глаза да и глаза. Вам почти и оставаться-то у меня в доме неловко. Навязали и мы себе заботу с этой Любонькой!
Во
всем городе
только и говорили о кандидатах, обедах, уездных предводителях, балах и судьях. Правитель канцелярии гражданского губернатора третий день ломал голову над проектом речи; он испортил две дести бумаги, писав: «Милостивые государи, благородное NN-ское дворянство!..», тут он останавливался, и его брало раздумье, как начать: «Позвольте мне снова в среде вашей» или: «Радуюсь, что я в среде вашей снова»… И он говорил старшему помощнику...
У него был
только один соперник — инспектор врачебной управы Крупов, и председатель как-то действительно конфузился при нем; но авторитет Крупова далеко не был так всеобщ, особенно после того, как одна дама губернской аристократии, очень чувствительная и не менее образованная, сказала при многих свидетелях: «Я уважаю Семена Ивановича; но может ли человек понять сердце женщины, может ли понять нежные чувства души, когда он мог смотреть на мертвые тела и, может быть, касался до них рукою?» —
Все дамы согласились, что не может, и решили единогласно, что председатель уголовной палаты, не имеющий таких свирепых привычек, один способен решать вопросы нежные, где замешано сердце женщины, не говоря уже о
всех прочих вопросах.
Только ум женщины,
только сердце нежной матери, желающей приданого дочерям, может изобрести
все средства, употребленные ею для достижения цели.
Пишу к вам, пишу для того
только, чтоб иметь последнюю, может быть, радость в моей жизни — высказать вам
все презренье мое; я охотно заплачу последние копейки, назначенные на хлеб, за отправку письма; я буду жить мыслию, что вы прочтете его.
— Нет; под конец он что-то по-французски
только ввернул. Признаюсь, как я посмотрел на эту выходку, так знаете, что пришло в голову: вот мы с Осипом Евсеичем будем
все еще так же сидеть наперекоски у четвертого стола, а он переедет вон туда, — он показал на директорскую.
Видали мы таких молодцов, не он первый, не он последний,
все они
только на словах выезжают: я-де злоупотребления искореню, а сам не знает, какие злоупотребления и в чем они…
Когда мало-помалу это почтенное общество лиц отступило в голове Бельтова на второй план и
все они слились в одно фантастическое лицо какого-то колоссального чиновника, насупившего брови, неречистого, уклончивого, но который постоит за себя, Бельтов увидел, что ему не совладать с этим Голиафом и что его не
только не собьешь с ног обыкновенной пращой, но и гранитным утесом, стоящим под монументом Петра I.
Мы чаще
всего начинаем вновь, мы от отцов своих наследуем
только движимое и недвижимое имение, да и то плохо храним; оттого по большей части мы ничего не хотим делать, а если хотим, то выходим на необозримую степь — иди, куда хочешь, во
все стороны — воля вольная,
только никуда не дойдешь: это наше многостороннее бездействие, наша деятельная лень.
— Я люблю детей, — продолжал старик, — да я вообще люблю людей, а был помоложе — любил и хорошенькое личико и, право, был раз пять влюблен, но для меня семейная жизнь противна. Человек может жить
только один спокойно и свободно. В семейной жизни, как нарочно,
все сделано, чтоб живущие под одной кровлей надоедали друг другу, — поневоле разойдутся; не живи вместе — вечная нескончаемая дружба, а вместе тесно.
Да кто же это им сказал, что
вся медицина
только и состоит из анатомии; сами придумали и тешатся; какая-то грубая материя…
Пройдет пять, шесть лет,
все переменится; замуж выйдет — и говорить нечего; не выйдет — да если
только есть искра здоровой натуры, девушка не станет ждать, чтоб кто-нибудь отдернул таинственную завесу, сама ее отдернет и иначе взглянет на жизнь.
Варвара Карповна не была красавица, но в ней была богатая замена красоты, это нечто, се quelque chose, которое, как букет хорошего вина, существует
только для понимающего, и это нечто, еще не развитое, пророческое, предсказывающее, в соединении с юностью, которая
все румянит,
все красит, — придавало ей особую, тонкую, нежную, не
всем доступную прелесть.
Карпу Кондратьичу иногда приходило в голову, что жена его напрасно гонит бедную девушку, он пробовал даже заговаривать с нею об этом издалека; но как
только речь подходила к большей определительности, он чувствовал такой ужас, что не находил в себе силы преодолеть его, и отправлялся поскорее на гумно, где за минутный страх вознаграждал себя долгим страхом, внушаемым
всем вассалам.
Да и притом, как ни толкуй, а дочерей надобно замуж выдавать, они
только для этого и родятся; в этом, я думаю, согласны
все моралисты.
— Да человек-то каков? Вам
всё деньги дались, а богатство больше обуза, чем счастие, — заботы да хлопоты; это
все издали кажется хорошо, одна рука в меду, другая в патоке; а посмотрите — богатство
только здоровью перевод. Знаю я Софьи Алексеевны сына; тоже совался в знакомство с Карпом Кондратьевичем; мы, разумеется, приняли учтиво, что ж нам его учить, — ну, а уж на лице написано: преразвращенный! Что за манеры! В дворянском доме держит себя точно в ресторации. Вы видели его?
Предоставляю читателям вообразить
всю радость и
все удовольствие доброй Марьи Степановны, услышавшей такую новость и получившей явную возможность пустить скандальную историю не
только о Бельтове, но и о Крупове.
Судьба улыбнулась камердинеру больше, нежели его патрону; Григорий преспокойно накрыл стол, поставил графин с водою и бутылку с лафитом, поставил на другой стол графинчик с абсентом и сыр, потом спокойно осмотрел сделанное и, убедившись, что
все поставлено на месте, отправился за супом и через минуту принес —
только не суп, а письмо.
Из затворничества студентской жизни, в продолжение которой он выходил в мир страстей и столкновений
только в райке московского театра, он вышел в жизнь тихо, в серенький осенний день; его встретила жизнь подавляющей нуждой,
все казалось ему неприязненным, чуждым, и молодой кандидат приучался более и более находить
всю отраду и
все успокоение в мире мечтаний, в который он убегал от людей и от обстоятельств.
— Я с вами не согласен, — присовокупил Круциферский, — я очень понимаю
весь ужас смерти, когда не
только у постели, но и в целом свете нет любящего человека, и чужая рука холодно бросит горсть земли и спокойно положит лопату, чтоб взять шляпу и идти домой. Любонька, когда я умру, приходи почаще ко мне на могилу, мне будет легко…
— Это правда.
Всем на свете можно любоваться, если
только хочешь. Мне часто приходит в голову странный вопрос: отчего человек умеет
всем наслаждаться, во
всем находить прекрасное, кроме в людях?
— Я сомневаюсь в продолжительной полноте такого сочувствия; это
все говорится
только. Люди, совершенно сочувствующие, еще не договорились до тех предметов, где они противоположны; но, рано или поздно, они договорятся.
27 мая. Время тащится тихо,
все то же; смертный приговор или милость… поскорей бы… Что у меня за страшное здоровье, как я могу выносить
все это! Семен Иванович
только и говорит: подождите, подождите… Яша, ангел мой, прощай… прощай, малютка!
Мы мало говорили…
только, прощаясь, он мне сказал: „Я много думал об вас
все это время и… мне очень бы хотелось поговорить, так на душе много“.
Как
только он успокоится, я поговорю с ним и
все,
все расскажу ему…
Я начинаю себя презирать; да, хуже
всего, непонятнее
всего, что у меня совесть покойна; я нанесла страшный удар человеку, которого
вся жизнь посвящена мне, которого я люблю; и я сознаю себя
только несчастной; мне кажется, было бы легче, если б я поняла себя преступной, — о, тогда бы я бросилась к его ногам, я обвила бы моими руками его колени, я раскаянием своим загладила бы
все: раскаяние выводит
все пятна на душе; он так нежен, он не мог бы противиться, он меня бы простил, и мы, выстрадавши друг друга, были бы еще счастливее.
Медузин показывал сам пример гостям: он пил беспрестанно и
все, что ни подавала Пелагея, — пунш и пиво, водку и сантуринское, даже успел хватить стакан меду, которого было
только две бутылки; ободренные таким примером гости не отставали от хозяина; один Круциферский, приглашенный хозяином для почета, потому что он принадлежал к высшему ученому сословию в городе, — один Круциферский не брал участия в общем шуме и гаме: он сидел в углу и курил трубку.
А по сю сторону реки стояла старушка, в белом чепце и белом капоте; опираясь на руку горничной, она махала платком, тяжелым и мокрым от слез, человеку, высунувшемуся из дормеза, и он махал платком, — дорога шла немного вправо; когда карета заворотила туда, видна была
только задняя сторона, но и ее скоро закрыло облаком пыли, и пыль эта рассеялась, и, кроме дороги, ничего не было видно, а старушка
все еще стояла, поднимаясь на цыпочки и стараясь что-то разглядеть.