Неточные совпадения
Когда вас оболванишь и
сделаешь похожими на
людей!
Молодой
человек все это время молчал, краснел, перебирал носовой платок и собирался что-то сказать; у него шумело в ушах от прилива крови; он даже не вовсе отчетливо понимал слова генерала, но чувствовал, что вся его речь вместе
делает ощущение, похожее на то, когда рукою ведешь по моржовой коже против шерсти. По окончании воззвания он сказал...
Животное полагает, что все его дело — жить, а
человек жизнь принимает только за возможность что-нибудь
делать.
В обоих случаях Круциферскому не приходилось ничего
делать, а смерть падала на его счет, и молодой доктор всякий раз говорил дамам: «Странная вещь, ведь Яков Иванович очень хорошо знает свое дело, а как не догадался употребить t-rae opii Sydenhamii капель X, solutum in aqua distil lata [Сиденгэмовой настойки опия капель 10, разведенных в дистиллированной воде (лат.).] да не поставил под ложечку сорок пять пиявок; ведь человек-то бы был жив».
Круциферский не
делал никаких требований, краснея говорил о деньгах, расспрашивал о занятиях и откровенно сознавался, что боится смертельно вступить в посторонний дом, жить у чужих
людей.
—
Сделайте одолжение, — отвечал молодой
человек.
— Что мне
делать? — спросил Круциферский голосом, который потряс бы всякого
человека с душою.
— Что
делать? Ведь вы — классный чиновник да еще, кажется, десятого класса. Арифметику-то да стихи в сторону; попроситесь на службу царскую; полно баклуши бить — надобно быть полезным; подите-ка на службу в казенную палату: вице-губернатор нам свой
человек; со временем будете советником, — чего вам больше? И кусок хлеба обеспечен, и почетное место.
— Очень многое! — Старик
сделал пресерьезное лицо. — Я вас люблю, молодой
человек, и потому жалею. Вы, Дмитрий Яковлевич, на закате моих дней напомнили мне мою юность, много прошедшего напомнили; я вам желаю добра, и молчать теперь мне показалось преступлением. Ну, как вам жениться в ваши лета? Ведь это Негров вас надул… Вот видите ли, как вы взволнованы, вы не хотите меня слушать, я это вижу, но я вас заставлю выслушать меня; лета имеют свои права…
В последнее время я не брал у вас денег; не
делайте опыта мне их пересылать, а отдайте половину
человеку, который ходил за мною, а половину — прочим слугам, которым прошу дружески от меня поклониться: я подчас доставлял много хлопот этим бедным
людям. Оставшиеся книги примет от меня в подарок Вольдемар. К нему я пишу особо.
Видно было, что скука снедает молодого
человека, что роль зрителя, на которую обрекает себя путешественник, стала надоедать ему: он досмотрел Европу — ему ничего не оставалось
делать; все возле были заняты, как обыкновенно
люди дома бывают заняты; он увидел себя гостем, которому предлагают стул, которого осыпают вежливостью, но в семейные тайны не посвящают, которому, наконец, бывает пора идти к себе.
Жозеф
сделал из него
человека вообще, как Руссо из Эмиля; университет продолжал это общее развитие; дружеский кружок из пяти-шести юношей, полных мечтами, полных надеждами, настолько большими, насколько им еще была неизвестна жизнь за стенами аудитории, — более и более поддерживал Бельтова в кругу идей, не свойственных, чуждых среде, в которой ему приходилось жить.
Он
сделал мало визитов, он
сделал их поздно, он всюду ездил по утрам в сюртуке, он губернатору реже обыкновенного говорил «ваше превосходительство», а предводителю, отставному драгунскому ротмистру, и вовсе не говорил, несмотря на то, что он по месту был временно превосходительный; он с своим камердинером обращался так вежливо, что это оскорбляло гостя; он с дамами говорил, как с
людьми, и вообще изъяснялся «слишком вольно».
Разумеется, Бельтов был рад-радехонек познакомиться с порядочным
человеком, и ему вовсе не пришло в голову, что он
сделает первый визит.
— Маменька, маменька, — говорила полушепотом Вава с каким-то отчаянием во взгляде, — что же мне
делать, я не могу иначе; да рассудите сами, я не знаю совсем этого
человека, да и он, может быть, на меня не обратит вовсе никакого внимания. Не броситься же мне к нему на шею.
Конечно, легче было бы распечатать письмо и на конце четвертой странички прочитать, от кого оно, нежели отгадывать. Без сомнения. Отчего же все
делают подобные гадания над письмом? Это — тайна сердца человеческого, основанная, впрочем, на том, что лестно
человеку признать себя догадливым и проницательным.
— Вы предпочитаете хроническое самоубийство, — возразил Крупов, начинавший уже сердиться, — понимаю, вам жизнь надоела от праздности, — ничего не
делать, должно быть, очень скучно; вы, как все богатые
люди, не привыкли к труду. Дай вам судьба определенное занятие да отними она у вас Белое Поле, вы бы стали работать, положим, для себя, из хлеба, а польза-то вышла бы для других; так-то все на свете и делается.
Ты увидишь —
человек, прямо и благородно идущий на дело, много
сделает, и, — прибавил старик дрожащим голосом, — да будет спокойствие на душе твоей».
— Представьте себе, что я именно этого ответа и не ждал, а теперь мне кажется, что другого и
сделать нельзя. Однако позвольте, разве непременно вы должны отвернуться от одного сочувствия другому, как будто любви у
человека дается известная мера?
24 июня. Вечером, поздно. Жизнь! Жизнь! Среди тумана и грусти, середь болезненных предчувствий и настоящей боли вдруг засияет солнце, и так сделается светло, хорошо. Сейчас пошел Вольдемар; долго говорили мы с ним… Он тоже грустен и много страдает, и как понятно мне каждое слово его! Зачем
люди, обстоятельства придают какой-то иной характер нашей симпатии, портят ее? Зачем они все это
делают?
27 июня. Его грусть принимает вид безвыходного отчаяния. В те дни после грустных разговоров являлись минуты несколько посветлее. Теперь нет. Я не знаю, что мне
делать. Я изнемогаю. Много надобно было, чтоб довесть этого кроткого
человека до отчаяния, — я довела его, я не умела сохранить эту любовь. Он не верит больше словам моей любви, он гибнет. Умереть бы мне теперь… сейчас, сейчас бы умерла!
— Эк ведь лукавый-то вас, — отвечала Пелагея, — а туда же, ученые! Как, прости господи, мальчишка точно неразумный, эдакую ораву назвать, а другой раз десяти копеек на портомойное не выпросишь! Что теперь станем
делать? Перед людьми-то страм: точно погорелое место.
Но наибольшее действие этот рассказ
сделал не на Густава Ивановича, а на
человека, который почти не слыхал его, то есть на Круциферского.
— Владимир Петрович! — начал Крупов, и сколько он ни хотел казаться холодным и спокойным, не мог, — я пришел с вами поговорить не сбрызгу, а очень подумавши о том, что
делаю. Больно мне вам сказать горькие истины, да ведь не легко и мне было, когда я их узнал. Я на старости лет остался в дураках; так ошибся в
человеке, что мальчику в шестнадцать лет надобно было бы краснеть.
— Вы думаете, что я равнодушно смотрю на эти плоды, что я ждал, чтоб вы пришли мне рассказать? Прежде вас я понял, что мое счастье потускло, что эпоха, полная поэзии и упоенья, прошла, что эту женщину затерзают… потому что она удивительно высоко стоит. Дмитрий Яковлевич хороший
человек, он ее безумно любит, но у него любовь — мания; он себя погубит этой любовью, что ж с этим
делать?.. Хуже всего, что он и ее погубит.