Неточные совпадения
Дело шло к вечеру. Алексей Абрамович стоял на балконе; он еще
не мог прийти в себя после двухчасового послеобеденного сна; глаза его лениво раскрывались, и он время от времени зевал. Вошел слуга с каким-то докладом; но Алексей Абрамович
не считал нужным его заметить, а слуга
не смел потревожить барина. Так прошло минуты две-три,
по окончании которых Алексей Абрамович спросил...
Правда, купцы и духовные остались верными Круциферскому, но купцы никогда
не бывали больны, всегда, слава богу, здоровы, а когда и случалось прихворнуть, то
по собственному усмотрению терлись и мазались в бане всякой дрянью — скапидаром, дегтем, муравьиным спиртом — и всегда выздоравливали — или умирали через несколько
дней.
Вы знаете,
по плоти я ей отец, так вы бы и пришли ко мне, да и попросили бы моего согласия и позволения; а вы задним крыльцом пошли, да и попались, — прошу на меня
не пенять, я у себя в доме таких романов
не допущу; мудреное ли
дело девке голову вскружить!
Злоумна ненависть, судя повсюду строго, Очей имеет много И видит сквозь покров закрытые
дела. Вотще от сестр своих царевна их скрывала. И
день, и два, и три притворство продолжала, Как будто бы она супруга въявь ждала. Сестры темнили вид, под чем он был неявен, Чего
не вымыслит коварная хула? Он был,
по их речам, и страшен и злонравен.
Двумя грязными двориками, имевшими вид какого-то
дна не вовсе просохнувшего озера, надобно было дойти до маленькой двери, едва заметной в колоссальной стене; оттуда вела сырая, темная, каменная, с изломанными ступенями, бесконечная лестница, на которую отворялись, при каждой площадке, две-три двери; в самом верху, на финском небе, как выражаются петербургские остряки, нанимала комнатку немка-старуха; у нее паралич отнял обе ноги, и она полутрупом лежала четвертый год у печки, вязала чулки
по будням и читала Лютеров перевод Библии
по праздникам.
Софи поговорила с немкой и наняла этот будуар; в этом будуаре было грязно, черно, сыро и чадно; дверь отворялась в холодный коридор,
по которому ползали какие-то дети, жалкие, оборванные, бледные, рыжие, с глазами, заплывшими золотухой; кругом все было битком набито пьяными мастеровыми; лучшую квартиру в этом этаже занимали швеи; никогда
не было,
по крайней мере
днем, заметно, чтоб они работали, но
по образу жизни видно было, что они далеки от крайности; кухарка, жившая у них, ежедневно раз пять бегала в полпивную с кувшином, у которого был отбит нос…
Он был человек отлично образованный, славно знал по-латыни, был хороший ботаник; в
деле воспитания мечтатель с юношескою добросовестностью видел исполнение долга, страшную ответственность; он изучил всевозможные трактаты о воспитании и педагогии от «Эмиля» и Песталоцци до Базедова и Николаи; одного он
не вычитал в этих книгах — что важнейшее
дело воспитания состоит в приспособлении молодого ума к окружающему, что воспитание должно быть климатологическое, что для каждой эпохи, так, как для каждой страны, еще более для каждого сословия, а может быть, и для каждой семьи, должно быть свое воспитание.
Менялись главные начальники, менялись директоры, мелькали начальники отделения, а столоначальник четвертого стола оставался тот же, и все его любили, потому что он был необходим и потому что он тщательно скрывал это; все отличали его и отдавали ему справедливость, потому что он старался совершенно стереть себя; он все знал, все помнил
по делам канцелярии; у него справлялись, как в архиве, и он
не лез вперед; ему предлагал директор место начальника отделения — он остался верен четвертому столу; его хотели представить к кресту — он на два года отдалил от себя крест, прося заменить его годовым окладом жалованья, единственно потому, что столоначальник третьего стола мог позавидовать ему.
Вы можете себе представить, сколько разных
дел прошло в продолжение сорока пяти лет через его руки, и никогда никакое
дело не вывело Осипа Евсеича из себя,
не привело в негодование,
не лишило веселого расположения духа; он отроду
не переходил мысленно от делопроизводства на бумаге к действительному существованию обстоятельств и лиц; он на
дела смотрел как-то отвлеченно, как на сцепление большого числа отношений, сообщений, рапортов и запросов, в известном порядке расположенных и
по известным правилам разросшихся; продолжая
дело в своем столе или сообщая ему движение, как говорят романтики-столоначальники, он имел в виду, само собою разумеется, одну очистку своего стола и оканчивал
дело у себя как удобнее было: справкой в Красноярске, которая
не могла ближе двух лет возвратиться, или заготовлением окончательного решения, или — это он любил всего больше — пересылкою
дела в другую канцелярию, где уже другой столоначальник оканчивал
по тем же правилам этот гранпасьянс; он до того был беспристрастен, что вовсе
не думал, например, что могут быть лица, которые пойдут
по миру прежде, нежели воротится справка из Красноярска, — Фемида должна быть слепа…
— Видел и я, — у меня глаз-то, правда, и стар, ну, да
не совсем, однако, и слеп, — формы
не знает, да кабы
не знал
по глупости,
по непривычке —
не велика беда: когда-нибудь научился бы, а то из ума
не знает; у него из
дела выходит роман, а главное-то между палец идет; от кого сообщено, достодолжное ли течение, кому переслать — ему все равно; это называется по-русски: вершки хватать; а спроси его — он нас, стариков, пожалуй, поучит.
Покричит, покричит, да так на всю жизнь чиновником без всяких поручений и останется, а сдуру над нами будет подсмеивать: это-де канцелярские чернорабочие; а чернорабочие-то все и делают; в гражданскую палату просьбу
по своему
делу надо подать —
не умеет, давай чернорабочего…
Вдруг из переулка раздалась лихая русская песня, и через минуту трое бурлаков, в коротеньких красных рубашках, с разукрашенными шляпами, с атлетическими формами и с тою удалью в лице, которую мы все знаем, вышли обнявшись на улицу; у одного была балалайка,
не столько для музыкального тона, сколько для тона вообще; бурлак с балалайкой едва удерживал свои ноги; видно было
по движению плечей, как ему хочется пуститься вприсядку, — за чем же
дело?
Вот причина,
по которой Бельтов, гонимый тоскою
по деятельности, во-первых, принял прекрасное и достохвальное намерение служить
по выборам и, во-вторых,
не только удивился, увидев людей, которых он должен был знать со
дня рождения или о которых ему следовало бы справиться, вступая с ними в такие близкие сношения, — но был до того ошеломлен их языком, их манерами, их образом мыслей, что готов был без всяких усилий, без боя отказаться от предложения, занимавшего его несколько месяцев.
— Именно. Они шумят потому, что он богат, а
дело в том, что он действительно замечательный человек, все на свете знает, все видел, умница такой; избалован немножко, ну, знаете, матушкин сынок; нужда
не воспитывала его по-нашему, жил спустя рукава, а теперь умирает здесь от скуки, хандрит; можете себе представить, каково после Парижа.
Почтенная глава этого патриархального фаланстера допивала четвертую чашку чаю у Марьи Степановны; она успела уже повторить в сотый раз, как за нее сватался грузинский князь, умерший генерал-аншефом, как она в 1809 году ездила в Питер к родным, как всякий
день у ее родных собирался весь генералитет и как она единственно потому
не осталась там жить, что невская вода ей
не по вкусу и
не по желудку.
Хандра Бельтова, впрочем,
не имела ни малейшей связи с известным разговором за шестой чашкой чаю; он в этот
день встал поздно, с тяжелой головой; с вечера он долго читал, но читал невнимательно, в полудремоте, — в последние
дни в нем более и более развивалось какое-то болезненное
не по себе,
не приходившее в ясность, но располагавшее к тяжелым думам, — ему все чего-то недоставало, он
не мог ни на чем сосредоточиться; около часу он докурил сигару, допил кофей, и, долго думая, с чего начать
день, со чтения или с прогулки, он решился на последнее, сбросил туфли, но вспомнил, что дал себе слово
по утрам читать новейшие произведения
по части политической экономии, и потому надел туфли, взял новую сигару и совсем расположился заняться политической экономией, но,
по несчастию, возле ящика с сигарами лежал Байрон; он лег на диван и до пяти часов читал — «Дон-Жуана».
По слабости ли сил,
по недостатку ли характера, но
дело в том, что я — бесполезный человек, и, убедившись в этом, я полагаю, что я один хозяин над моей жизнию; я еще
не настолько разлюбил жизнь, чтоб застрелиться, и уж
не люблю ее настолько, чтоб жить на диете, водить себя на помочах, устранять сильные ощущения и вкусные блюда для того, чтоб продлить на долгое время эту жизнь больничного пациента.
Раздосадованный, я бросил мои поиски; занятья
не клеились,
дело было ранней весною, погода стояла ясная и прохладная; скитальческая жизнь моя оставила во мне страсть к бродяжничеству: я решился сделать несколько маленьких путешествий пешком
по окрестностям Женевы.
Если начальник губернии в хороших отношениях с полковым командиром, то в эти
дни являются трубы или большой барабан с товарищами, смотря
по тому, какое войско стоит в губернии; и увертюра из «Лодоиски» и «Калифа Багдадского» вместе с французскими кадрилями, напоминающими незапамятные времена греческого освобождения и «Московского телеграфа», увеселяют слух купчих, одетых по-летнему — в атлас и бархат, и тех провинциальных барынь, за которыми никто
не ухаживает, каких, впрочем, моложе сорока лет почти
не бывает.
Давно замечено поэтами, что природа до отвратительной степени равнодушна к тому, что делают люди на ее спине,
не плачет над стихами и
не хохочет над прозой, а делает свое
дело по крайнему разумению.
Не станем винить его; подобные противуестественные добродетели, преднамеренные самозаклания вовсе
не по натуре человека и бывают большею частию только в воображении, а
не на
деле.
— А ведь кажется, Иван Афанасьич,
день тезоименитства вашего, если
не ошибаюсь, приближается. Конечно, мы отпразднуем его и ныне
по принятому уже вами обыкновению?