Неточные совпадения
Правда, еще прежде я делал опыты писать что-то вроде повестей; но одна из них
не написана, а другая —
не повесть. В первое время моего переезда из Вятки во Владимир мне хотелось повестью смягчить укоряющее воспоминание, примириться с собою и забросать цветами один женский образ, чтоб на нем
не было видно
слез [
Былое и думы. — Полярная звезда, III, с. 95–98. (Примеч. А. И. Герцена.)].
На эту тему с бесчисленными вариациями сводились все мечты, все помыслы ее, все сновидения, и бедная с ужасом просыпалась каждое утро, видя, что никто ее
не увозит, никто
не говорит: «ты моя навеки», — и тяжело подымалась ее грудь, и
слезы лились на ее подушки, и она с каким-то отчаянием
пила, по приказу тетки, сыворотку, и еще с большим — шнуровалась потом, зная, что некому любоваться на ее стан.
— Я все знаю, Алексис, и прощаю тебя. Я знаю, у тебя
есть дочь, дочь преступной любви… я понимаю неопытность, пылкость юности (Любоньке
было три года!..). Алексис, она твоя, я ее видела: у ней твой нос, твой затылок… О, я ее люблю! Пусть она
будет моей дочерью, позволь мне взять ее, воспитать… и дай мне слово, что
не будешь мстить, преследовать тех, от кого я узнала. Друг мой, я обожаю твою дочь; позволь же,
не отринь моей просьбы! — И
слезы текли обильным ручьем по тармаламе халата.
Снова поток
слез оросил его пылающие щеки. Любонька жала его руку; он облил
слезами ее руку и осыпал поцелуями. Она взяла письмо и спрятала на груди своей. Одушевление его росло, и
не знаю, как случилось, но уста его коснулись ее уст; первый поцелуй любви — горе тому, кто
не испытал его! Любонька, увлеченная, сама запечатлела страстный, долгий, трепещущий поцелуй… Никогда Дмитрий Яковлевич
не был так счастлив; он склонил голову себе на руку, он плакал… и вдруг… подняв ее, вскрикнул...
Раздраженный отказом, Бельтов начал ее преследовать своей любовью, дарил ей брильянтовый перстень, который она
не взяла, обещал брегетовские часы, которых у него
не было, и
не мог надивиться, откуда идет неприступность красавицы; он и ревновать принимался, но
не мог найти к кому; наконец, раздосадованный Бельтов прибегнул к угрозам, к брани, — и это
не помогло; тогда ему пришла другая мысль в голову: предложить тетке большие деньги за Софи, — он
был уверен, что алчность победит ее выставляемое целомудрие; но как человек, вечно поступавший очертя голову, он намекнул о своем намерении бедной девушке; разумеется, это ее испугало, более всего прочего, она бросилась к ногам своей барыни, обливаясь
слезами, рассказала ей все и умоляла позволить ехать в Петербург.
Бельтов писал часто к матери, и тут бы вы могли увидеть, что
есть другая любовь, которая
не так горда,
не так притязательна, чтоб исключительно присвоивать себе это имя, но любовь,
не охлаждающаяся ни летами, ни болезнями, которая и в старых летах дрожащими руками открывает письмо и старыми глазами льет горькие
слезы на дорогие строчки.
Нервная раздражительность поддерживала его беспрерывно в каком-то восторженно-меланхолическом состоянии; он всегда готов
был плакать, грустить — он любил в тихие вечера долго-долго смотреть на небо, и кто знает, какие видения чудились ему в этой тишине; он часто жал руку своей жене и смотрел на нее с невыразимым восторгом; но к этому восторгу примешивалась такая глубокая грусть, что Любовь Александровна сама
не могла удержаться от
слез.
Он смотрел на меня, и глаза его
были полны
слез; он ничего
не сказал, он протянул мне руку, он сжал мою руку крепко, больно… и ушел.
Он пробовал больше заниматься, но ему наука
не шла в голову, книга
не читалась, или пока глаза его читали, воображение вызывало светлые воспоминания
былого, и часто
слезы лились градом на листы какого-нибудь ученого трактата.
Бледная, исхудавшая, с заплаканными глазами, шла несчастная Любовь Александровна под руку с Круповым; она
была в лихорадке, выражение ее глаз
было страшно. Она знала, куда она шла, и знала зачем. Они пришли к заветной лавочке и сели на нее; она плакала, в руках ее
было письмо; Семен Иванович,
не находивший даже нравоучительных замечаний, обтирал
слезу за
слезою.
Вошел Семен Иванович, совсем
не так, как вчера: на глазах его видны
были следы
слез, он как-то вошел тихо, чистил шляпу рукавом, постоял у окна, заметил Григорью, что вага у дормеза
не хорошо привязана, и вообще
был не в своей тарелке.
А по сю сторону реки стояла старушка, в белом чепце и белом капоте; опираясь на руку горничной, она махала платком, тяжелым и мокрым от
слез, человеку, высунувшемуся из дормеза, и он махал платком, — дорога шла немного вправо; когда карета заворотила туда, видна
была только задняя сторона, но и ее скоро закрыло облаком пыли, и пыль эта рассеялась, и, кроме дороги, ничего
не было видно, а старушка все еще стояла, поднимаясь на цыпочки и стараясь что-то разглядеть.
Неточные совпадения
—
Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да в землю сам ушел по грудь // С натуги! По лицу его //
Не слезы — кровь течет! //
Не знаю,
не придумаю, // Что
будет? Богу ведомо! // А про себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? // На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!
19) Грустилов, Эраст Андреевич, статский советник. Друг Карамзина. Отличался нежностью и чувствительностью сердца, любил
пить чай в городской роще и
не мог без
слез видеть, как токуют тетерева. Оставил после себя несколько сочинений идиллического содержания и умер от меланхолии в 1825 году. Дань с откупа возвысил до пяти тысяч рублей в год.
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он
не кашлял ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со
слезами благодаря ее, и говорил, что ему хорошо, нигде
не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он
был, как ни очевидно
было при взгляде на него, что он
не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час в одном и том же счастливом и робком, как бы
не ошибиться, возбуждении.
― Левин! ― сказал Степан Аркадьич, и Левин заметил, что у него на глазах
были не слезы, а влажность, как это всегда бывало у него, или когда он
выпил, или когда он расчувствовался. Нынче
было то и другое. ― Левин,
не уходи, ― сказал он и крепко сжал его руку за локоть, очевидно ни за что
не желая выпустить его.
— Мне очень жаль, что тебя
не было, — сказала она. —
Не то, что тебя
не было в комнате… я бы
не была так естественна при тебе… Я теперь краснею гораздо больше, гораздо, гораздо больше, — говорила она, краснея до
слез. — Но что ты
не мог видеть в щелку.