Неточные совпадения
Не привыкнув решительно
ни к
какого рода делам, он не мог сообразить, что надобно делать, занимался мелочами и
был доволен.
Как бы то
ни было, сельская жизнь, в свою очередь, надоела Негрову; он уверил себя, что исправил все недостатки по хозяйству и, что еще важнее, дал такое прочное направление ему, что оно и без него идти может, и снова собрался ехать в Москву.
Мудрено сказать, что побудило ее к этому: фамильная гордость, участие к ребенку или ненависть к брату, —
как бы то
ни было, жизнь маленькой девочки
была некрасива, она
была лишена всех радостей своего возраста, застращена, запугана, притеснена.
— Дуня
была на верху счастия; она на Глафиру Львовну смотрела
как на ангела; ее благодарность
была без малейшей примеси
какого бы то
ни было неприязненного чувства; она даже не обижалась тем, что дочь отучали
быть дочерью; она видела ее в кружевах, она видела ее в барских покоях — и только говорила: «Да отчего это моя Любонька уродилась такая хорошая, — кажись, ей и нельзя надеть другого платьица; красавица
будет!» Дуня обходила все монастыри и везде служила заздравные молебны о доброй барыне.
Кто считает высшей целью жизни человеческой развитие, во что бы оно
ни стало,
какие бы оно последствия
ни привело, — тот
будет со стороны Глафиры Львовны.
Кто считает высшей целью жизни счастье, довольство, в
каком бы кругу оно
ни было и насчет чего бы оно
ни досталось, — тот
будет против нее.
Когда же они убедились в чрезвычайной кротости Любоньки, в ее невзыскательности, когда увидели, что она никогда не ябедничает на них Глафире Львовне, тогда она
была совершенно потеряна в их мнении, и они почти вслух, в минуты негодования, говорили: «Холопку
как ни одевай, все
будет холопка: осанки, виду барственного совсем нет».
Элиза Августовна не проронила
ни одной из этих перемен; когда же она, случайно зашедши в комнату Глафиры Львовны во время ее отсутствия и случайно отворив ящик туалета, нашла в нем початую баночку rouge végétal [румян (фр.).], которая лет пятнадцать покоилась рядом с какой-то глазной примочкой в кладовой, — тогда она воскликнула внутри своей души: «Теперь пора и мне выступить на сцену!» В тот же вечер, оставшись наедине с Глафирой Львовной, мадам начала рассказывать о том,
как одна — разумеется, княгиня — интересовалась одним молодым человеком,
как у нее (то
есть у Элизы Августовны) сердце изныло, видя, что ангел-княгиня сохнет, страдает;
как княгиня, наконец, пала на грудь к ней,
как к единственному другу, и живописала ей свои волнения, свои сомнения, прося ее совета;
как она разрешила ее сомнения, дала советы;
как потом княгиня перестала сохнуть и страдать, напротив, начала толстеть и веселиться.
Чего
было бояться ему? Кажется, не
было никакого сомнения, что Любонька его любит: чего ему еще? Однако он
был ни жив
ни мертв от страха, да и
был ни жив
ни мертв от стыда; он никак не мог сообразить, что роль Глафиры Львовны вовсе не лучше его роли. Он не мог себе представить,
как встретится с нею. Известное дело, что совершались преступления для поправки неловкости…
Выдать Любу замуж за кого бы то
ни было —
было его любимою мечтою, особенно после того,
как почтенные родители заметили, что при ней милая Лизонька теряет очень много.
Отроду Круциферскому не приходило в голову идти на службу в казенную или в
какую бы то
ни было палату; ему
было так же мудрено себя представить советником,
как птицей, ежом, шмелем или не знаю чем. Однако он чувствовал, что в основе Негров прав; он так
был непроницателен, что не сообразил оригинальной патриархальности Негрова, который уверял, что у Любоньки ничего нет и что ей ждать неоткуда, и вместе с тем распоряжался ее рукой,
как отец.
Среди этих всеобщих и трудных занятий вдруг вниманье города, уже столь напряженное, обратилось на совершенно неожиданное, никому не известное лицо, — лицо, которого никто не ждал,
ни даже корнет Дрягалов, ждавший всех, — лицо, о котором никто не думал, которое
было вовсе не нужно в патриархальной семье общинных глав, которое свалилось,
как с неба, а в самом деле приехало в прекрасном английском дормезе.
— Но Антон Антонович
был не такой человек, к которому можно
было так вдруг адресоваться: «Что вы думаете о г. Бельтове?» Далеко нет; он даже,
как нарочно (а весьма может
быть, что и в самом деле нарочно), три дня не
был видим
ни на висте у вице-губернатора,
ни на чае у генерала Хрящова.
Всех любопытнее, с своей стороны, и всех предприимчивее в городе
был один советник с Анною в петлице, употреблявший чрезвычайно ловко свой орден, так, что,
как бы он
ни сидел или
ни стоял, орден можно
было видеть со всех точек комнаты.
Возражений он не мог терпеть, да и не приходилось никогда их слышать
ни от кого, кроме доктора Крупова; остальным в голову не приходило спорить с ним, хотя многие и не соглашались; сам губернатор, чувствуя внутри себя все превосходство умственных способностей председателя, отзывался о нем
как о человеке необыкновенно умном и говорил: «Помилуйте, ему не председателем
быть уголовной палаты, повыше бы мог подняться.
Оставимте на несколько минут, или на несколько страниц, председателя и советника, который, после получения Анны в петлицу,
ни разу не
был в таком восторге,
как теперь: он пожирал сердцем, умом, глазами и ушами приезжего; он все высмотрел: и то, что у него жилет
был не застегнут на последнюю пуговицу, и то, что у него в нижней челюсти с правой стороны зуб
был выдернут, и проч. и проч. Оставимте их и займемтесь,
как NN-цы, исключительно странным гостем.
Как очевидно
было, что на этого стройного, гибкого отрока с светлым взором жизнь не клала
ни одного ярма, что чувство страха не посещало этой груди, что ложь не переходила чрез эти уста, что он совсем не знал, что ожидает его с летами.
Как бы то
ни было, но примета исполнилась над головой Бельтова.
Но он в эту аудиторию не принес той чистой любви к науке, которая его сопровождала в Московском университете;
как он
ни обманывал себя, но медицина
была для него местом бегства: он в нее шел от неудач, шел от скуки, от нечего делать; много легло уже расстояния между веселым студентом и отставным чиновником, дилетантом медицины.
Ничто в мире не заманчиво так для пламенной натуры,
как участие в текущих делах, в этой воочию совершающейся истории; кто допустил в свою грудь мечты о такой деятельности, тот испортил себя для всех других областей; тот, чем бы
ни занимался, во всем
будет гостем: его безусловная область не там — он внесет гражданский спор в искусство, он мысль свою нарисует, если
будет живописец, пропоет, если
будет музыкант.
Как бы то
ни было, но хозяин, молча и отшучиваясь, с апатической твердостью, с уступчивой непреклонностью русского купца поставил на своем.
Очень замечательная вещь, что
есть добрые люди, считающие нас вообще и провинциалов в особенности патриархальными, по преимуществу семейными, а мы нашу семейную жизнь не умеем перетащить через порог образования, и еще замечательнее, может
быть, что, остывая к семейной жизни, мы не пристаем
ни к
какой другой; у нас не личность, не общие интересы развиваются, а только семья глохнет.
Мы все еще похожи на тех жидов, которые не
пьют, не
едят, а откладывают копейку на черный день; и
какой бы черный день
ни пришел, мы не раскроем сундуков, — что это за жизнь?
У дубасовского уездного предводителя
была дочь, — и в этом еще не
было бы большого зла
ни для почтеннейшего Карпа Кондратьича,
ни для милой Варвары Карповны; но у него, сверх дочери,
была жена, а у Вавы,
как звали ее дома,
была, сверх отца, милая маменька, Марья Степановна, это изменяло существенно положение дела.
Понятно, что все это очень хорошо и необходимо в домашнем обиходе;
как ни мечтай, но надобно же подумать о судьбе дочери, о ее благосостоянии; да то жаль, что эти приготовительные, закулисные меры лишают девушку прекраснейших минут первой, откровенной, нежданной встречи — разоблачают при ней тайну, которая не должна еще
быть разоблачена, и показывают слишком рано, что для успеха надобна не симпатия, не счастье, а крапленые карты.
Сад
был разбит по горе; на самом высоком месте стояли две лавочки, обыкновенно иллюстрированные довольно отчетливыми политипажами неизвестной работы; частный пристав, сколько
ни старался, не мог никак поймать виновников и самоотверженно посылал перед всяким праздником пожарного солдата (
как привычного к разрушениям) уничтожать художественные произведения, периодически высыпавшие на скамейке.
— Я вообще мало встречаю людей, особенно таких, которые бы мне
были близки; но думаю, что
есть, что может
быть, по крайней мере, такое сочувствие между лицами, что все внешние препятствия непониманья пали между ними, они не могут помешать друг другу
ни в
каком случае жизни.
Дружба считает лучшим правом своим привязать друга к позорному столбу… потом требовать исполнения советов…
как бы они
ни были противны тому, которому советуют…
Между тем
как дело шло на пульку, неутомимая Пелагея принесла на маленький столик поднос с графином и стаканчиками на ножках, потом тарелку с селедками, пересыпанными луком. Селедки хотя и
были нарублены поперек, но, впрочем, не лишены
ни позвоночного столба,
ни ребер, что им придавало особенную, очень приятную остроту. Игра кончилась мелким проигрышем и крупным ругательством между людьми, жившими вместе целый бостон. Медузин
был в выигрыше, а следовательно, в самом лучшем расположении духа.