Неточные совпадения
В конце 1840 г. были напечатаны
в «Отечественных записках» отрывки из «Записок одного молодого
человека», — «Город Малинов и малиновцы» нравились многим; что касается до остального,
в них заметно сильное влияние гейневских «Reisebilder» [«Путевых картин» (нем.).].
Белинский взял у меня как-то потом рукопись, и со своей способностью увлекаться он, совсем напротив, переценил повесть
в сто раз больше ее достоинства и писал ко мне: «Если бы я не ценил
в тебе
человека, так же много или еще и больше, нежели писателя, я, как Потемкин Фонвизину после представления „Бригадира“, сказал бы тебе: „Умри, Герцен!“ Но Потемкин ошибся, Фонвизин не умер и потому написал „Недоросля“.
Молодой
человек лет двадцати трех-четырех, жиденький, бледный, с белокурыми волосами и
в довольно узком черном фраке, робко и смешавшись, явился на сцену.
Молодой
человек все это время молчал, краснел, перебирал носовой платок и собирался что-то сказать; у него шумело
в ушах от прилива крови; он даже не вовсе отчетливо понимал слова генерала, но чувствовал, что вся его речь вместе делает ощущение, похожее на то, когда рукою ведешь по моржовой коже против шерсти. По окончании воззвания он сказал...
Не все бедствия кончились для Дмитрия Яковлевича аудиенцией у Алексея Абрамовича; он сидел, молчаливый и взволнованный,
в классной комнате, когда вошел
человек и позвал его к чаю.
Глафире Львовне с первого взгляда понравился молодой
человек; на это было много причин: во-первых, Дмитрий Яковлевич с своими большими голубыми глазами был интересен; во-вторых, Глафира Львовна, кроме мужа, лакеев, кучеров да старика доктора, редко видала мужчин, особенно молодых, интересных, — а она, как мы после узнаем, любила, по старой памяти, платонические мечтания; в-третьих, женщины
в некоторых летах смотрят на юношу с тем непонятно влекущим чувством, с которым обыкновенно мужчины смотрят на девушек.
Но что это за
люди такие — генеральская чета, блаженствующая и преуспевающая
в счастливом браке, этот юноша, назначенный для выделки Мишиной головы настолько, чтоб мальчик мог вступить
в какую-нибудь военную школу?
Строгий, вспыльчивый, жесткий на словах и часто жестокий на деле, нельзя сказать, что он был злой
человек от природы; всматриваясь
в резкие черты его лица, не совсем уничтожившиеся
в мясных дополнениях,
в густые черные брови и блестящие глаза, можно было предполагать, что жизнь задавила
в нем не одну возможность.
В длинной и довольно нескладной речи (что служит к большой чести Негрова, ибо
в этой нескладности отразилось что-то вроде того, что у
людей называется совестью) он изъявил ему свое благоволение за его службу и намерение наградить его примерным образом.
Камердинер был
человек умный и сметливый, и хотя его очень поразила нежданная милость господина, но
в два мига он расчел все шансы pro и contra [за и против (лат.).] и попросил у него поцеловать ручку за милость и неоставление: нареченный жених понял,
в чем дело; однако ж, думал он, не совсем же
в немилость посылают Авдотью Емельяновну, коли за меня отдают: я
человек близкий, да и баринов нрав знаю; да и жену иметь такую красивую недурно.
Я полагаю, что ее поступок сам
в себе был величайшею необдуманностью, — по крайней мере, равною необдуманности выйти замуж за
человека, о котором она только и знала, что он мужчина и генерал.
В обоих случаях Круциферскому не приходилось ничего делать, а смерть падала на его счет, и молодой доктор всякий раз говорил дамам: «Странная вещь, ведь Яков Иванович очень хорошо знает свое дело, а как не догадался употребить t-rae opii Sydenhamii капель X, solutum in aqua distil lata [Сиденгэмовой настойки опия капель 10, разведенных
в дистиллированной воде (лат.).] да не поставил под ложечку сорок пять пиявок; ведь человек-то бы был жив».
В эту тяжелую минуту для кандидата отворилась дверь его комнатки, и какая-то фигура, явным образом не столичная, вошла, снимая темный картуз с огромным козырьком. Козырек этот бросал тень на здоровое, краснощекое и веселое лицо
человека пожилых лет; черты его выражали эпикурейское спокойствие и добродушие. Он был
в поношенном коричневом сюртуке с воротником, какого именно тогда не носили, с бамбуковой палкой
в руках и, как мы сказали, с видом решительного провинциала.
С этими словами он хотел было сесть на стул, на котором висел вицмундирный фрак; но оказалось, что этот стул может только выносить тяжесть фрака без
человека, а не
человека в сюртуке. Круциферский, сконфузившись, просил его поместиться на кровать, а сам взял другой (и последний) стул.
Круциферский не делал никаких требований, краснея говорил о деньгах, расспрашивал о занятиях и откровенно сознавался, что боится смертельно вступить
в посторонний дом, жить у чужих
людей.
Инспектор был обленившийся
в провинциальной жизни
человек, но, однако,
человек.
Ничто
в мире не портит так
человека, как жизнь
в провинции.
Давно известно, что
человек везде может оклиматиться,
в Лапландии и Сенегалии.
Странное дело:
в доме Негрова ничего не было ни разительного, ни особенного; но свежему
человеку, юноше, как-то неловко, трудно было дышать
в нем.
Она приехала
в последние годы царствования покойной императрицы Екатерины портнихой при французской труппе; муж ее был второй любовник, но, по несчастию, климат Петербурга оказался для него гибелен, особенно после того, как, оберегая с большим усердием, чем нужно женатому
человеку, одну из артисток труппы, он был гвардейским сержантом выброшен из окна второго этажа на улицу; вероятно, падая, он не взял достаточных предосторожностей от сырого воздуха, ибо с той минуты стал кашлять, кашлял месяца два, а потом перестал — по очень простой причине, потому что умер.
Лицом она была похожа на отца, только темно-голубые глаза наследовала она от Дуни; но
в этом сходстве была такая необъятная противоположность, что два лица эти могли бы послужить Лафатеру предметом нового тома кудрявых фраз: жесткие черты Алексея Абрамовича, оставаясь теми же, искуплялись, так сказать,
в лице Любоньки; по ее лицу можно было понять, что
в Негрове могли быть хорошие возможности, задавленные жизнию и погубленные ею; ее лицо было объяснением лица Алексея Абрамовича:
человек, глядя на нее, примирялся с ним.
Положение ее
в доме генерала не было завидно — не потому, чтобы ее хотели гнать или теснить, а потому, что, исполненные предрассудков и лишенные деликатности, которую дает одно развитие, эти
люди были бессознательно грубы.
Эта деликатность была невозможна для такого
человека, как Негров; ему и
в голову не приходило, чтоб эта девочка могла обидеться его словами; что она такое, чтоб обижаться?
Любонька при
людях не показывала, как глубоко ее оскорбляют подобные сцены, или, лучше,
люди, окружавшие ее, не могли понять и видеть прежде, нежели им было указано и растолковано; но, уходя
в свою комнату, она горько плакала…
Пять лет
в развитии девушки — огромная эпоха; задумчивая, скрытно пламенная, Любонька
в эти пять лет стала чувствовать и понимать такие вещи, о которых добрые
люди часто не догадываются до гробовой доски; она иногда боялась своих мыслей, упрекала себя за свое развитие — но не усыпила деятельности своего духа.
— «Неужели все
люди похожи на них, и везде так живут, как
в этом доме?
Едва многолетние усилия воспитания и светская жизнь достигают до притупления
в молодых
людях способности и готовности любить.
Первое, что сблизило молодых
людей, была отеческая простота
в обращении Негрова с своими домашними и с прислугой.
До какой степени опасно и вредно для молодого
человека читать молодой девице что-нибудь, кроме курса чистой математики, это рассказала на том свете Франческа да Римини Данту, вертясь
в проклятом вальсе della bufera infernale [адского вихря (ит.).]: она рассказала, как перешла от чтения к поцелую и от поцелуя к трагической развязке.
остановился и зарыдал
в три ручья; книга выпала у него из рук, голова склонилась — и он рыдал, рыдал безумно, рыдал, как только может рыдать
человек,
в первый раз влюбленный.
Элиза Августовна не проронила ни одной из этих перемен; когда же она, случайно зашедши
в комнату Глафиры Львовны во время ее отсутствия и случайно отворив ящик туалета, нашла
в нем початую баночку rouge végétal [румян (фр.).], которая лет пятнадцать покоилась рядом с какой-то глазной примочкой
в кладовой, — тогда она воскликнула внутри своей души: «Теперь пора и мне выступить на сцену!»
В тот же вечер, оставшись наедине с Глафирой Львовной, мадам начала рассказывать о том, как одна — разумеется, княгиня — интересовалась одним молодым
человеком, как у нее (то есть у Элизы Августовны) сердце изныло, видя, что ангел-княгиня сохнет, страдает; как княгиня, наконец, пала на грудь к ней, как к единственному другу, и живописала ей свои волнения, свои сомнения, прося ее совета; как она разрешила ее сомнения, дала советы; как потом княгиня перестала сохнуть и страдать, напротив, начала толстеть и веселиться.
Алексис не был одарен способностью особенно быстро понимать дела и обсуживать их. К тому же он был удивлен не менее, как
в медовый месяц после свадьбы, когда Глафира Львовна заклинала его могилой матери, прахом отца позволить ей взять дитя преступной любви. Сверх всего этого, Негров хотел смертельно спать; время для доклада о перехваченной переписке было дурно выбрано:
человек сонный может только сердиться на того, кто ему мешает спать, — нервы действуют слабо, все находится под влиянием устали.
Дмитрий Яковлевич встал, и на душе у него сделалось легче; перед ним вилась и пропадала дорога, он долго смотрел на нее и думал; не уйти ли ему по ней, не убежать ли от этих
людей, поймавших его тайну, его святую тайну, которую он сам уронил
в грязь?
Молодой
человек долго стоял, погруженный
в созерцание; его взгляд был полон любви и благочестия; наконец он решился подойти к ней.
Как
в юности хорош
человек!..
— Как же вы, милостивый государь, осмелились
в моем доме заводить такие шашни? Да что же вы думаете об моем доме? Да и я-то что, болван, что ли? Стыдно, молодой
человек, и безнравственно совращать бедную девушку, у которой ни родителей, ни защитников, ни состояния… Вот нынешний век! Оттого что всему учат вашего брата — грамматике, арифметике, а морали не учат… Ославить девушку, лишить доброго имени…
Первое, что ему пришло
в голову, когда он открыл любовь Круциферского, — заставить его жениться; он думал, что письмо было шалостью, что молодой
человек не так-то легко наденет на себя ярмо брачной жизни; из ответов Круциферского Негров ясно видел, что тот жениться не прочь, и потому он тотчас переменил сторону атаки и завел речь о состоянии, боясь, что Круциферский, решась на брак, спросит его о приданом.
— Вот то-то, любезнейший; с конца добрые
люди не начинают. Прежде, нежели цидулки писать да сбивать с толку, надобно бы подумать, что вперед; если вы
в самом деле ее любите да хотите руки просить, отчего же вы не позаботились о будущем устройстве?
— Что делать? Ведь вы — классный чиновник да еще, кажется, десятого класса. Арифметику-то да стихи
в сторону; попроситесь на службу царскую; полно баклуши бить — надобно быть полезным; подите-ка на службу
в казенную палату: вице-губернатор нам свой
человек; со временем будете советником, — чего вам больше? И кусок хлеба обеспечен, и почетное место.
— Очень многое! — Старик сделал пресерьезное лицо. — Я вас люблю, молодой
человек, и потому жалею. Вы, Дмитрий Яковлевич, на закате моих дней напомнили мне мою юность, много прошедшего напомнили; я вам желаю добра, и молчать теперь мне показалось преступлением. Ну, как вам жениться
в ваши лета? Ведь это Негров вас надул… Вот видите ли, как вы взволнованы, вы не хотите меня слушать, я это вижу, но я вас заставлю выслушать меня; лета имеют свои права…
Беда
в том, что одни те и не думают, что такое брак, которые вступают
в него, то есть после-то и раздумают на досуге, да поздненько: это все — febris erotica; где
человеку обсудить такой шаг, когда у него пульс бьется, как у вас, любезный друг мой?
А
в женитьбе непременно с собою топишь еще
человека.
Вы ведь все
людей видите
в ливреях да
в маскарадных платьях, — а мы за кулисы ходим; нагляделся я на семейные картины; стыдиться-то тут некого,
люди тут нараспашку, без церемонии.
— ferus [дикий (лат.).], зверь, самый дикий,
в своей берлоге кроток, а
человек в берлоге-то своей и делается хуже зверя…
— Есть случаи,
в которых принимающие участие помогают, а не читают диссертации. Может быть, все то, что вы говорите, правда, — я не стану возражать; будущее — дело темное; я знаю одно: мне теперь два выхода, — куда они ведут, трудно сказать, но третьего нет: или броситься
в воду, или быть счастливейшим
человеком.
Правитель дел думал, что очень остро называть
человека раз по батюшке да раз по самому себе. И он
в тот же вечер составил несколько строк, руководствуясь речью князя Холмского из «Марфы Посадницы» Карамзина.
Наконец, года три совсем о нем не говорили, и вдруг это странное лицо, совестный судья от парижской масонской ложи
в Америке,
человек, ссорившийся с теми, которым надобно свидетельствовать глубочайшее почтение, уехавший во Францию на веки веков, — явился перед NN-ским обществом, как лист перед травой, и явился для того, чтобы приискивать себе голоса на выборах.
— Но Антон Антонович был не такой
человек, к которому можно было так вдруг адресоваться: «Что вы думаете о г. Бельтове?» Далеко нет; он даже, как нарочно (а весьма может быть, что и
в самом деле нарочно), три дня не был видим ни на висте у вице-губернатора, ни на чае у генерала Хрящова.
Возражений он не мог терпеть, да и не приходилось никогда их слышать ни от кого, кроме доктора Крупова; остальным
в голову не приходило спорить с ним, хотя многие и не соглашались; сам губернатор, чувствуя внутри себя все превосходство умственных способностей председателя, отзывался о нем как о
человеке необыкновенно умном и говорил: «Помилуйте, ему не председателем быть уголовной палаты, повыше бы мог подняться.
— Конечно-с, сомнения нет. Признаюсь, дорого дал бы я, чтоб вы его увидели: тогда бы тотчас узнали,
в чем дело. Я вчера после обеда прогуливался, — Семен Иванович для здоровья приказывает, — прошел так раза два мимо гостиницы; вдруг выходит
в сени молодой
человек, — я так и думал, что это он, спросил полового, говорит: «Это — камердинер». Одет, как наш брат, нельзя узнать, что
человек… Ах, боже мой, да у вашего подъезда остановилась карета!