«Ты что-то смущен, — отвечает она, — я знала, что твое письмо испугало тебя больше, чем меня. Успокойся, друг мой, оно не переменило во мне решительно ничего, оно уже не могло заставить
меня любить тебя ни больше, ни меньше».
Неточные совпадения
Я давно
любил, и
любил страстно, Ника, но не решался назвать его «другом», и когда он жил летом в Кунцеве,
я писал ему в конце письма: «Друг ваш или нет, еще не знаю». Он первый стал
мне писать
ты и называл
меня своим Агатоном по Карамзину, а
я звал его моим Рафаилом по Шиллеру. [«Philosophische Briefe» — «Философские письма» (нем.) (Прим. А. И. Герцена.)]
У
тебя, говорят, мысль идти в монастырь; не жди от
меня улыбки при этой мысли,
я понимаю ее, но ее надобно взвесить очень и очень. Неужели мысль любви не волновала твою грудь? Монастырь — отчаяние, теперь нет монастырей для молитвы. Разве
ты сомневаешься, что встретишь человека, который
тебя будет
любить, которого
ты будешь
любить?
Я с радостью сожму его руку и твою. Он будет счастлив. Ежели же этот он не явится — иди в монастырь, это в мильон раз лучше пошлого замужества.
Я понимаю Le ton d'exaltation [восторженный тон (фр.).] твоих записок —
ты влюблена! Если
ты мне напишешь, что
любишь серьезно,
я умолкну, — тут оканчивается власть брата. Но слова эти
мне надобно, чтоб
ты сказала. Знаешь ли
ты, что такое обыкновенные люди? они, правда, могут составить счастье, — но твое ли счастье, Наташа?
ты слишком мало ценишь себя! Лучше в монастырь, чем в толпу. Помни одно, что
я говорю это, потому что
я твой брат, потому что
я горд за
тебя и
тобою!
…В заключение еще слово. Если он
тебя любит, что же тут мудреного? что же бы он был, если б не
любил, видя тень внимания? Но
я умоляю
тебя, не говори ему о своей любви — долго, долго.
Наташа, друг мой, сестра, ради бога, не унывай, презирай этих гнусных эгоистов,
ты слишком снисходительна к ним, презирай их всех — они мерзавцы! ужасная была для
меня минута, когда
я читал твою записку к Emilie. Боже, в каком
я положении, ну, что
я могу сделать для
тебя? Клянусь, что ни один брат не
любит более сестру, как
я тебя, — но что
я могу сделать?
Мы встречали Новый год дома, уединенно; только А. Л. Витберг был у нас. Недоставало маленького Александра в кружке нашем, малютка покоился безмятежным сном, для него еще не существует ни прошедшего, ни будущего. Спи, мой ангел, беззаботно,
я молюсь о
тебе — и о
тебе, дитя мое, еще не родившееся, но которого
я уже
люблю всей любовью матери, твое движение, твой трепет так много говорят моему сердцу. Да будет твое пришествие в мир радостно и благословенно!»
— Друг мой,
я скажу
тебе правду; может, это самолюбие, эгоизм, сумасшествие, но
я чувствую, вижу, что не могу развлечь
тебя;
тебе скучно, —
я понимаю это,
я оправдываю
тебя, но
мне больно, больно, и
я плачу.
Я знаю, что
ты меня любишь, что
тебе меня жаль, но
ты не знаешь, откуда у
тебя тоска, откуда это чувство пустоты,
ты чувствуешь бедность твоей жизни — и в самом деле, что
я могу сделать для
тебя?
— Что за неуважение к науке!
Ты, братец, знаешь, что
я таких шуток не
люблю, — говорит строго Редкин и вовсе не сердится.
От этого
я так полно и горячо
люблю тебя».
— Ты знаешь, Алексей, — сказала она, выслушав его, — как
я люблю тебя и как готова всё для тебя сделать; но я молчала, потому что знала, что не могу тебе и Анне Аркадьевне быть полезною, — сказала она, особенно старательно выговорив «Анна Аркадьевна».
«Послушай, гетман, для тебя // Я позабыла всё на свете. // Навек однажды полюбя, // Одно имела я в предмете: // Твою любовь. Я для нее // Сгубила счастие мое, // Но ни о чем я не жалею… // Ты помнишь: в страшной тишине, // В ту ночь, как стала я твоею, //
Меня любить ты клялся мне. // Зачем же ты меня не любишь?»
— Славный! — повторил Райский, приглаживая ей волосы на висках, — и ты славная! Как жаль, что я стар, Марфенька: как бы
я любил тебя! — тихо прибавил он, притянув ее немного к себе.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Цветное!.. Право, говоришь — лишь бы только наперекор. Оно
тебе будет гораздо лучше, потому что
я хочу надеть палевое;
я очень
люблю палевое.
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже
любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они
мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у
меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка
ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
Я не
люблю церемонии. Напротив,
я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А один раз
меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который
мне очень знаком, говорит
мне: «Ну, братец, мы
тебя совершенно приняли за главнокомандующего».
Так как
я знаю, что за
тобою, как за всяким, водятся грешки, потому что
ты человек умный и не
любишь пропускать того, что плывет в руки…» (остановясь), ну, здесь свои… «то советую
тебе взять предосторожность, ибо он может приехать во всякий час, если только уже не приехал и не живет где-нибудь инкогнито…
Не так ли, благодетели?» // — Так! — отвечали странники, // А про себя подумали: // «Колом сбивал их, что ли,
ты // Молиться в барский дом?..» // «Зато, скажу не хвастая, //
Любил меня мужик!