Неточные совпадения
Я решился писать; но одно воспоминание вызывало сотни других; все старое, полузабытое воскресало: отроческие мечты,
юношеские надежды, удаль молодости, тюрьма и ссылка — эти ранние несчастия, не оставившие никакой горечи на душе, пронесшиеся, как вешние грозы, освежая и укрепляя своими ударами молодую жизнь».
Иная восторженность лучше всяких нравоучений хранит от истинных падений. Я помню
юношеские оргии, разгульные минуты, хватавшие иногда через край; я не помню ни одной безнравственной истории в нашем кругу, ничего такого, отчего человек серьезно должен был краснеть, что старался бы забыть, скрыть. Все делалось открыто, открыто редко делается дурное. Половина, больше половины сердца была не туда направлена, где праздная страстность и болезненный эгоизм сосредоточиваются на нечистых помыслах и троят пороки.
Юношеское существование в нашем дружеском кружке оканчивалось.
Сначала и мне было жутко, к тому же ветер с дождем прибавлял какой-то беспорядок, смятение. Но мысль, что это нелепо, чтоб я мог погибнуть, ничего не сделав, это
юношеское «Quid timeas? Caesarem vehis!» [Чего ты боишься? Ты везешь Цезаря! (лат.)] взяло верх, и я спокойно ждал конца, уверенный, что не погибну между Услоном и Казанью. Жизнь впоследствии отучает от гордой веры, наказывает за нее; оттого-то юность и отважна и полна героизма, а в летах человек осторожен и редко увлекается.
Не из суетного чувства выписал я эти строки, а потому, что они мне очень дороги. За эти
юношеские призывы и
юношескую любовь, за эту возбужденную в них тоску можно было примириться с девятимесячной тюрьмой и трехлетней жизнию в Вятке.
Да, я был влюблен, и память об этой
юношеской, чистой любви мне мила, как память весенней прогулки на берегу моря, середь цветов и песен. Это было сновидение, навеявшее много прекрасного и исчезнувшее, как обыкновенно сновидения исчезают!
Я решился писать; но одно воспоминание вызывало сотни других, все старое, полузабытое воскресало — отроческие мечты,
юношеские надежды, удаль молодости, тюрьма и ссылка [Рассказ о «Тюрьме и ссылке» составляет вторую часть записок. В нем всего меньше речь обо мне, он мне показался именно потому занимательнее для публики. (Прим. А. И. Герцена.)] — эти ранние несчастия, не оставившие никакой горечи на душе, пронесшиеся, как вешние грозы, освежая и укрепляя своими ударами молодую жизнь.
…Круг молодых людей — составившийся около Огарева, не был наш прежний круг. Только двое из старых друзей, кроме нас, были налицо. Тон, интересы, занятия — все изменилось. Друзья Станкевича были на первом плане; Бакунин и Белинский стояли в их главе, каждый с томом Гегелевой философии в руках и с
юношеской нетерпимостью, без которой нет кровных, страстных убеждений.
В 1835 году сослали нас; через пять лет мы возвратились, закаленные испытанным.
Юношеские мечты сделались невозвратным решением совершеннолетних. Это было самое блестящее время Станкевичева круга. Его самого я уже не застал, — он был в Германии; но именно тогда статьи Белинского начинали обращать на себя внимание всех.
Вместо того чтоб первое время показать усердие, смыть пятна, оставшиеся от
юношеских заблуждений, обратить свои способности на пользу, — нет! куда!
Тюрьма и ссылка в молодых летах, во времена душного и серого гонения, чрезвычайно благотворны; это — закал; одни слабые организации смиряются тюрьмой, те, у которых борьба была мимолетным
юношеским порывом, а не талантом, не внутренней необходимостью.
Революция пала, как Агриппина, под ударами своих детей и, что всего хуже, без их сознания; героизма,
юношеского самоотвержения было больше, чем разумения, и чистые, благородные жертвы пали, не зная за что.
Я говорю об этом совершенно объективно; после
юношеских попыток, окончившихся моей ссылкой в 1835 году, я не участвовал никогда ни в каком тайном обществе, но совсем не потому, что я считаю расточение сил на индивидуальные попытки за лучшее.
Неточные совпадения
Одно, что он нашел с тех пор, как вопросы эти стали занимать его, было то, что он ошибался, предполагая по воспоминаниям своего
юношеского, университетского круга, что религия уж отжила свое время и что ее более не существует.
Стоя у первой обедни, Левин попытался освежить в себе
юношеские воспоминания того сильного религиозного чувства, которое он пережил от шестнадцати до семнадцати лет.
С той минуты, как при виде любимого умирающего брата Левин в первый раз взглянул на вопросы жизни и смерти сквозь те новые, как он называл их, убеждения, которые незаметно для него, в период от двадцати до тридцати четырех лет, заменили его детские и
юношеские верования, — он ужаснулся не столько смерти, сколько жизни без малейшего знания о том, откуда, для чего, зачем и что она такое.
Я обещался. Он побежал, как будто члены его получили вновь
юношескую силу и гибкость.
В глазах у меня потемнело, голова закружилась, я сжал ее в моих объятиях со всею силою
юношеской страсти, но она, как змея, скользнула между моими руками, шепнув мне на ухо: «Нынче ночью, как все уснут, выходи на берег», — и стрелою выскочила из комнаты.