Неточные совпадения
Теперь вообразите себе мою небольшую комнатку, печальный зимний вечер, окна замерзли, и
с них течет вода по веревочке, две сальные свечи на столе и наш tête-à-tête. [разговор наедине (фр.).] Далес на сцене еще говорил довольно естественно, но за уроком считал своей обязанностью наиболее удаляться от натуры в своей декламации. Он читал Расина как-то нараспев и делал тот пробор, который англичане носят на затылке, на цезуре
каждого стиха, так что он выходил похожим на надломленную трость.
Каждый год отец мой приказывал мне говеть. Я побаивался исповеди, и вообще церковная mise en scene [постановка (фр.).] поражала меня и пугала;
с истинным страхом подходил я к причастию; но религиозным чувством я этого не назову, это был тот страх, который наводит все непонятное, таинственное, особенно когда ему придают серьезную торжественность; так действует ворожба, заговаривание. Разговевшись после заутрени на святой неделе и объевшись красных яиц, пасхи и кулича, я целый год больше не думал о религии.
Мы сидели раз вечером
с Иваном Евдокимовичем в моей учебной комнате, и Иван Евдокимович, по обыкновению запивая кислыми щами всякое предложение, толковал о «гексаметре», страшно рубя на стопы голосом и рукой
каждый стих из Гнедичевой «Илиады», — вдруг на дворе снег завизжал как-то иначе, чем от городских саней, подвязанный колокольчик позванивал остатком голоса, говор на дворе… я вспыхнул в лице, мне было не до рубленого гнева «Ахиллеса, Пелеева сына», я бросился стремглав в переднюю, а тверская кузина, закутанная в шубах, шалях, шарфах, в капоре и в белых мохнатых сапогах, красная от морозу, а может, и от радости, бросилась меня целовать.
Одно из главных наслаждений состояло в разрешении моего отца
каждый вечер раз выстрелить из фальконета, причем, само собою разумеется, вся дворня была занята и пятидесятилетние люди
с проседью так же тешились, как я.
И вот теперь в вечерний час
Заря блестит стезею длинной,
Я вспоминаю, как у нас
Давно обычай был старинный,
Пред воскресеньем
каждый раз
Ходил к нам поп седой и чинный
И перед образом святым
Молился
с причетом своим.
В
каждом воспоминании того времени, отдельном и общем, везде на первом плане он
с своими отроческими чертами,
с своей любовью ко мне.
Чтоб дать полное понятие о нашем житье-бытье, опишу целый день
с утра; однообразность была именно одна из самых убийственных вещей, жизнь у нас шла как английские часы, у которых убавлен ход, — тихо, правильно и громко напоминая
каждую секунду.
— Impressario! [Здесь: предприимчивый (ит.).] какой живой еще Н. Н.! Слава богу, здоровый человек, ему понять нельзя нашего брата, Иова многострадального; мороз в двадцать градусов, он скачет в санках, как ничего…
с Покровки… а я благодарю создателя
каждое утро, что проснулся живой, что еще дышу. О… о… ох! недаром пословица говорит: сытый голодного не понимает!
Как большая часть живых мальчиков, воспитанных в одиночестве, я
с такой искренностью и стремительностью бросался
каждому на шею,
с такой безумной неосторожностью делал пропаганду и так откровенно сам всех любил, что не мог не вызвать горячий ответ со стороны аудитории, состоящей из юношей почти одного возраста (мне был тогда семнадцатый год).
Мы до сих пор смотрим на европейцев и Европу в том роде, как провинциалы смотрят на столичных жителей, —
с подобострастием и чувством собственной вины, принимая
каждую разницу за недостаток, краснея своих особенностей, скрывая их, подчиняясь и подражая.
Он познакомил нас
с нею. В этой семье все носило следы царского посещения; она вчера пришла из Сибири, она была разорена, замучена и вместе
с тем полна того величия, которое кладет несчастие не на
каждого страдальца, а на чело тех, которые умели вынести.
После ужина возникал обыкновенно капитальный вопрос, — вопрос, возбуждавший прения, а именно: «Как варить жженку?» Остальное обыкновенно елось и пилось, как вотируют по доверию в парламентах, без спору. Но тут
каждый участвовал, и притом
с высоты ужина.
К тому же часовые
с двух сторон коридора кричали
каждые четверть часа протяжно и громко: «Слу-у-шай!»
Кстати, говоря о сосланных, — за Нижним начинают встречаться сосланные поляки,
с Казани число их быстро возрастает. В Перми было человек сорок, в Вятке не меньше; сверх того, в
каждом уездном городе было несколько человек.
…Последнее пламя потухавшей любви осветило на минуту тюремный свод, согрело грудь прежними мечтами, и
каждый пошел своим путем. Она уехала в Украину, я собирался в ссылку.
С тех пор не было вести об ней.
Я встретился впоследствии
с нею; дружески подала она мне руку, но нам было неловко,
каждый чего-то не договаривал,
каждый старался кой-чего не касаться.
Меня нарядили и повезли к
С., которая
с детства была ко мне милостива через меру, к ним
каждый вторник ездит полковник З. играть в карты.
Кетчер махал мне рукой. Я взошел в калитку, мальчик, который успел вырасти, провожал меня, знакомо улыбаясь. И вот я в передней, в которую некогда входил зевая, а теперь готов был пасть на колена и целовать
каждую доску пола. Аркадий привел меня в гостиную и вышел. Я, утомленный, бросился на диван, сердце билось так сильно, что мне было больно, и, сверх того, мне было страшно. Я растягиваю рассказ, чтоб дольше остаться
с этими воспоминаниями, хотя и вижу, что слово их плохо берет.
На дворе была оттепель, рыхлый снег местами чернел, бесконечная белая поляна лежала
с обеих сторон, деревеньки мелькали
с своим дымом, потом взошел месяц и иначе осветил все; я был один
с ямщиком и все смотрел и все был там
с нею, и дорога, и месяц, и поляны как-то смешивались
с княгининой гостиной. И странно, я помнил
каждое слово нянюшки, Аркадия, даже горничной, проводившей меня до ворот, но что я говорил
с нею, что она мне говорила, не помнил!
Каждое слово об этом времени тяжело потрясает душу, сжимает ее, как редкие и густые звуки погребального колокола, и между тем я хочу говорить об нем — не для того, чтоб от него отделаться, от моего прошедшего, чтоб покончить
с ним, — нет, я им не поступлюсь ни за что на свете: у меня нет ничего, кроме его.
…Круг молодых людей — составившийся около Огарева, не был наш прежний круг. Только двое из старых друзей, кроме нас, были налицо. Тон, интересы, занятия — все изменилось. Друзья Станкевича были на первом плане; Бакунин и Белинский стояли в их главе,
каждый с томом Гегелевой философии в руках и
с юношеской нетерпимостью, без которой нет кровных, страстных убеждений.
Статьи Белинского судорожно ожидались молодежью в Москве и Петербурге
с 25 числа
каждого месяца. Пять раз хаживали студенты в кофейные спрашивать, получены ли «Отечественные записки»; тяжелый номер рвали из рук в руки. «Есть Белинского статья?» — «Есть», — и она поглощалась
с лихорадочным сочувствием, со смехом, со спорами… и трех-четырех верований, уважений как не бывало.
Вероятно,
каждому из них отец
с матерью, благословляя на жизнь, говорили — и кто осмелится упрекнуть их за это?
Сорок лет спустя я видел то же общество, толпившееся около кафедры одной из аудиторий Московского университета; дочери дам в чужих каменьях, сыновья людей, не смевших сесть,
с страстным сочувствием следили за энергической, глубокой речью Грановского, отвечая взрывами рукоплесканий на
каждое слово, глубоко потрясавшее сердца смелостью и благородством.
Мы были уж очень не дети; в 1842 году мне стукнуло тридцать лет; мы слишком хорошо знали, куда нас вела наша деятельность, но шли. Не опрометчиво, но обдуманно продолжали мы наш путь
с тем успокоенным, ровным шагом, к которому приучил нас опыт и семейная жизнь. Это не значило, что мы состарелись, нет, мы были в то же время юны, и оттого одни, выходя на университетскую кафедру, другие, печатая статьи или издавая газету,
каждый день подвергались аресту, отставке, ссылке.
Я не думаю, чтоб люди всегда были здесь таковы; западный человек не в нормальном состоянии — он линяет. Неудачные революции взошли внутрь, ни одна не переменила его,
каждая оставила след и сбила понятия, а исторический вал естественным чередом выплеснул на главную сцену тинистый слой мещан, покрывший собою ископаемый класс аристократий и затопивший народные всходы. Мещанство несовместно
с нашим характером — и слава богу!
Наш небольшой кружок собирался часто то у того, то у другого, всего чаще у меня. Рядом
с болтовней, шуткой, ужином и вином шел самый деятельный, самый быстрый обмен мыслей, новостей и знаний;
каждый передавал прочтенное и узнанное, споры обобщали взгляд, и выработанное
каждым делалось достоянием всех. Ни в одной области ведения, ни в одной литературе, ни в одном искусстве не было значительного явления, которое не попалось бы кому-нибудь из нас и не было бы тотчас сообщено всем.
Его аристократическая натура, его благородные, рыцарские понятия были оскорбляемы на
каждом шагу; он смотрел
с тем отвращением,
с которым гадливые люди смотрят на что-нибудь сальное — на мещанство, окружавшее его там.
…Unterzeichner Peroffski, Minister der Innern, Kammercherr, Senator und Ritter des Ordens St. Wladimir… Inhaber eines goldenen Degens mit der Inschrift fur Tapferkeit…» [По указу е. и. в. Николая I… всем и
каждому, кому ведать надлежит и т. д. и т. д….Подписал Перовский, министр внутренних дел, камергер, сенатор и кавалер ордена св. Владимира… Обладатель золотого оружия
с надписью «За храбрость» (нем.).]
Лица, составляющие слои в тамошнем обществе, беспрестанно меняются, они подымаются, опускаются
с итогом credit и debet
каждого.
Разберите моральные правила, которые в ходу
с полвека, чего тут нет? Римские понятия о государстве
с готическим разделением властей, протестантизм и политическая экономия, Salus populi и chacun pour soi. [народное благо (лат.);…
каждый за себя (фр.).] Брут и Фома Кемпийский, Евангелие и Бентам, приходо-расходное счетоводство и Ж.-Ж. Руссо.
С таким сумбуром в голове и
с магнитом, вечно притягиваемым к золоту, в груди нетрудно было дойти до тех нелепостей, до которых дошли передовые страны Европы.
К нему-то я и обернулся. Я оставил чужой мне мир и воротился к вам; и вот мы
с вами живем второй год, как бывало, видаемся
каждый день, и ничего не переменилось, никто не отошел, не состарелся, никто не умер — и мне так дома
с вами и так ясно, что у меня нет другой почвы — кроме нашей, другого призвания, кроме того, на которое я себя обрекал
с детских лет.
За неимением другого, тут есть наследство примера, наследство фибрина.
Каждый начинает сам и знает, что придет время и его выпроводит старушка бабушка по стоптанной каменной лестнице, — бабушка, принявшая своими руками в жизнь три поколения, мывшая их в маленькой ванне и отпускавшая их
с полною надеждой; он знает, что гордая старушка уверена и в нем, уверена, что и из него выйдет что-нибудь… и выйдет непременно!
В Швейцарии для натурализации необходимо, чтоб предварительно какое-нибудь сельское или городское общество было согласно на принятие нового согражданина, что совершенно согласно
с самозаконностью
каждого кантона и
каждого местечка, в свою очередь.
— Говорите о финансах, но не говорите о нравственности, я могу принять это за личность, я вам уже сказал это в комитете. Если же вы будете продолжать, я… я не вызову вас на дуэль (Тьер улыбнулся). Нет, мне мало вашей смерти, этим ничего не докажешь. Я предложу вам другой бой. Здесь,
с этой трибуны, я расскажу всю мою жизнь, факт за фактом,
каждый может мне напомнить, если я что-нибудь забуду или пропущу. И потом пусть расскажет свою жизнь мой противник!
Не останавливаясь в Соутамтоне, я отправился в Крус. На пароходе, в отелях все говорило о Гарибальди, о его приеме. Рассказывали отдельные анекдоты, как он вышел на палубу, опираясь на дюка Сутерландского, как, сходя в Коусе
с парохода, когда матросы выстроились, чтоб проводить его, Гарибальди пошел было, поклонившись, но вдруг остановился, подошел к матросам и
каждому подал руку, вместо того чтоб подать на водку.