Неточные совпадения
Преданность и кротость,
с которой он говорил, его несчастный вид, космы желто-седых волос по обеим сторонам
голого черепа глубоко трогали меня.
Главное занятие его, сверх езды за каретой, — занятие, добровольно возложенное им на себя, состояло в обучении мальчишек аристократическим манерам передней. Когда он был трезв, дело еще шло кой-как
с рук, но когда у него в
голове шумело, он становился педантом и тираном до невероятной степени. Я иногда вступался за моих приятелей, но мой авторитет мало действовал на римский характер Бакая; он отворял мне дверь в залу и говорил...
Лабзин был мистик и издатель «Сионского вестника»; сам Александр был такой же мистик, но
с падением министерства Голицына отдал
головой Аракчееву своих прежних «братий о Христе и о внутреннем человеке».
Всего более раздражен был камердинер моего отца, он чувствовал всю важность укладки,
с ожесточением выбрасывал все положенное другими, рвал себе волосы на
голове от досады и был неприступен.
В кухне сидел обыкновенно бурмистр, седой старик
с шишкой на
голове; повар, обращаясь к нему, критиковал плиту и очаг, бурмистр слушал его и по временам лаконически отвечал: «И то — пожалуй, что и так», — и невесело посматривал на всю эту тревогу, думая: «Когда нелегкая их пронесет».
При выезде из деревни, в нише, стояла небольшая мадонна, перед нею горел фонарь; крестьянские девушки, шедшие
с работы, покрытые своим белым убрусом на
голове, опустились на колени и запели молитву, к ним присоединились шедшие мимо нищие пиферари; [музыканты, играющие на дудке (от ит. pifferare).] я был глубоко потрясен, глубоко тронут.
У самой реки мы встретили знакомого нам француза-гувернера в одной рубашке; он был перепуган и кричал: «Тонет! тонет!» Но прежде, нежели наш приятель успел снять рубашку или надеть панталоны, уральский казак сбежал
с Воробьевых гор, бросился в воду, исчез и через минуту явился
с тщедушным человеком, у которого
голова и руки болтались, как платье, вывешенное на ветер; он положил его на берег, говоря: «Еще отходится, стоит покачать».
Он знал это и потому, предчувствуя что-нибудь смешное, брал мало-помалу свои меры: вынимал носовой платок, смотрел на часы, застегивал фрак, закрывал обеими руками лицо и, когда наступал кризис, — вставал, оборачивался к стене, упирался в нее и мучился полчаса и больше, потом, усталый от пароксизма, красный, обтирая пот
с плешивой
головы, он садился, но еще долго потом его схватывало.
Итак, наконец затворничество родительского дома пало. Я был au large; [на просторе (фр.).] вместо одиночества в нашей небольшой комнате, вместо тихих и полускрываемых свиданий
с одним Огаревым — шумная семья в семьсот
голов окружила меня. В ней я больше оклиматился в две недели, чем в родительском доме
с самого дня рождения.
Мы и наши товарищи говорили в аудитории открыто все, что приходило в
голову; тетрадки запрещенных стихов ходили из рук в руки, запрещенные книги читались
с комментариями, и при всем том я не помню ни одного доноса из аудитории, ни одного предательства.
Солдат клялся, что не дает. Мы отвечали, что у нас был
с собою трут. Инспектор обещал его отнять и обобрать сигары, и Панин удалился, не заметив, что количество фуражек было вдвое больше количества
голов.
Пока я придумывал,
с чего начать, мне пришла счастливая мысль в
голову; если я и ошибусь, заметят, может, профессора, но ни слова не скажут, другие же сами ничего не смыслят, а студенты, лишь бы я не срезался на полдороге, будут довольны, потому что я у них в фаворе.
Она склонила
голову перед Петром, потому что в звериной лапе его была будущность России. Но она
с ропотом и презрением приняла в своих стенах женщину, обагренную кровью своего мужа, эту леди Макбет без раскаяния, эту Лукрецию Борджиа без итальянской крови, русскую царицу немецкого происхождения, — и она тихо удалилась из Москвы, хмуря брови и надувая губы.
Что они все вынесли друг для друга, что они делали для семьи — невероятно, и всё
с поднятой
головой, нисколько не сломившись.
— Папенька-то ваш меня спрашивал: «Как это, говорит, еще не вставал?» Я, знаете, не промах:
голова изволит болеть,
с утра-с жаловались, так я так и сторы не подымал-с. «Ну, говорит, и хорошо сделал».
— Как взяли? — спрашивал я, вскочив
с постели и щупая
голову, чтоб знать, сплю я или нет.
Ехавши от Орлова домой мимо обер-полицмейстерского дома, мне пришло в
голову попросить у него открыто дозволение повидаться
с Огаревым.
В моей комнате стояла кровать без тюфяка, маленький столик, на нем кружка
с водой, возле стул, в большом медном шандале горела тонкая сальная свеча. Сырость и холод проникали до костей; офицер велел затопить печь, потом все ушли. Солдат обещал принесть сена; пока, подложив шинель под
голову, я лег на
голую кровать и закурил трубку.
— «Можно, мол, ваше высокоблагородие», — говорим мы ему, да и припасли
с товарищем мешочек; сидим-с; только едак к полночи бежит молдаванка; мы, знаете, говорим ей: «Что, мол, сударыня, торопитесь?» — да и дали ей раз по
голове; она, голубушка, не пикнула, мы ее в мешок — да и в реку.
Я видел, куда шла его речь — кровь у меня бросилась в
голову — я
с досадой грыз перо. Он продолжал...
Домочадцы качали
головой и говорили: «Er hat einen Raptus»; [«Он человек
с причудами» (нем.).] благотворительные дамы говорили: «C'est un brave homme, mais се n'est pas tout à fait en règle là», [«Этот человек честный, но тут вот у него не все в порядке» (фр.).] и они указывали на лоб. А Гааз потирал руки и делал свое.
Я кивнул ему
головой, не дожидаясь окончания речи, и быстрыми шагами пошел в станционный дом. В окно мне было слышно, как он горячился
с жандармом, как грозил ему. Жандарм извинялся, но, кажется, мало был испуган. Минуты через три они взошли оба, я сидел, обернувшись к окну, и не смотрел на них.
Он сначала сильно намылил
голову исправнику за дорогу, по которой вчера ехал. Исправник стоял
с несколько опущенной, в знак уважения и покорности,
головою и ко всему прибавлял, как это встарь делывали слуги: «Слушаю, ваше превосходительство».
— Это так, вертопрахи, — говорил он, — конечно, они берут, без этого жить нельзя, но, то есть, эдак ловкости или знания закона и не спрашивайте. Я расскажу вам, для примера, об одном приятеле. Судьей был лет двадцать, в прошедшем году помре, — вот был
голова! И мужики его лихом не поминают, и своим хлеба кусок оставил. Совсем особенную манеру имел. Придет, бывало, мужик
с просьбицей, судья сейчас пускает к себе, такой ласковый, веселый.
В тот же день проект был утвержден и Витберг назначен строителем храма и директором комиссии о постройке. Александр не знал, что вместе
с лавровым венком он надевает и терновый на
голову артиста.
Молодой человек лет двадцати, в светло-зеленом шитом кафтане,
с пудреной
головой, вежливо улыбавшийся
с холста, — это был мой отец.
При посторонних печальные фигуры эти обыкновенно молчали,
с завистливой ненавистью поглядывали друг на друга… вздыхая, качали
головой, крестились и бормотали себе под нос счет петель, молитвы, а может, и брань.
Одно существо поняло положение сироты; за ней была приставлена старушка няня, она одна просто и наивно любила ребенка. Часто вечером, раздевая ее, она спрашивала: «Да что же это вы, моя барышня, такие печальные?» Девочка бросалась к ней на шею и горько плакала, и старушка, заливаясь слезами и качая
головой, уходила
с подсвечником в руке.
Старик, исхудалый и почернелый, лежал в мундире на столе, насупив брови, будто сердился на меня; мы положили его в гроб, а через два дня опустили в могилу.
С похорон мы воротились в дом покойника; дети в черных платьицах, обшитых плерезами, жались в углу, больше удивленные и испуганные, чем огорченные; они шептались между собой и ходили на цыпочках. Не говоря ни одного слова, сидела Р., положив
голову на руку, как будто что-то обдумывая.
В то время как я терял
голову и не знал, что делать, пока я ждал
с малодушной слабостью случайной перемены от времени, от обстоятельств, — время и обстоятельства еще больше усложнили положение.
Сначала она осмотрелась кругом, несколько дней она находила себе соперницу в молодой, милой, живой немке, которую я любил как дитя,
с которой мне было легко именно потому, что ни ей не приходило в
голову кокетничать со мной, ни мне
с ней. Через неделю она увидела, что Паулина вовсе не опасна. Но я не могу идти дальше, не сказав несколько слов о ней.
Аптекарь был в Ревеле; там он познакомился
с какой-то молодой девушкой и предложил ей руку, девушка, едва знавшая его, шла за него очертя
голову, как следует девушке вообще и немке в особенности, она даже не имела понятия, в какую дичь он ее везет.
Чтоб утешить новобрачную, аптекарь пригласил ехать
с ними в Вятку молодую девушку лет семнадцати, дальнюю родственницу его жены; она, еще более очертя
голову и уже совсем не зная, что такое «Вьатка», согласилась.
Мы были больше часу в особой комнате Перова трактира, а коляска
с Матвеем еще не приезжала! Кетчер хмурился. Нам и в
голову не шла возможность несчастия, нам так хорошо было тут втроем и так дома, как будто мы и всё вместе были. Перед окнами была роща, снизу слышалась музыка и раздавался цыганский хор; день после грозы был прекрасный.
Опасность могла только быть со стороны тайной полиции, но все было сделано так быстро, что ей трудно было знать; да если она что-нибудь и проведала, то кому же придет в
голову, чтоб человек, тайно возвратившийся из ссылки, который увозит свою невесту, спокойно сидел в Перовом трактире, где народ толчется
с утра до ночи.
Между теми записками и этими строками прошла и совершилась целая жизнь, — две жизни,
с ужасным богатством счастья и бедствий. Тогда все дышало надеждой, все рвалось вперед, теперь одни воспоминания, один взгляд назад, — взгляд вперед переходит пределы жизни, он обращен на детей. Я иду спиной, как эти дантовские тени, со свернутой
головой, которым il veder dinanziera tolto. [не дано было смотреть вперед (ит.).]
Чиновники знают только гражданские и уголовные дела, купец считает делом одну торговлю, военные называют делом шагать по-журавлиному и вооружаться
с ног до
головы в мирное время.
Через месяц она опять проезжала Владимиром — одна. Петербург и две-три аристократические гостиные вскружили ей
голову. Ей хотелось внешнего блеска, ее тешило богатство. «Как-то сладит она
с этим?» — думал я. Много бед могло развиться из такой противуположности вкусов. Но ей было ново и богатство, и Петербург, и салоны; может, это было минутное увлеченье — она была умна, она любила Огарева — и я надеялся.
Лариса Дмитриевна, давно прошедшая этими «задами» пантеизма, сбивала его и, улыбаясь, показывала мне на него глазами. Она, разумеется, была правее его, и я добросовестно ломал себе
голову и досадовал, когда мой доктор торжественно смеялся. Споры эти занимали меня до того, что я
с новым ожесточением принялся за Гегеля. Мученье моей неуверенности недолго продолжалось, истина мелькнула перед глазами и стала становиться яснее и яснее; я склонился на сторону моей противницы, но не так, как она хотела.
Милый Белинский! Как его долго сердили и расстроивали подобные происшествия, как он об них вспоминал
с ужасом — не улыбаясь, а похаживая по комнате и покачивая
головой.
Шершавый немецкий студент, в круглой фуражке на седьмой части
головы,
с миросокрушительными выходками, гораздо ближе, чем думают, к немецкому шпис-бюргеру, [мещанину (от нем.
Чернея сквозь ночной туман,
С поднятой гордо
головою,
Надменно выпрямив свой стан,
Куда-то кажет вдаль рукою
С коня могучий великан;
А конь, притянутый уздою,
Поднялся вверх
с передних ног,
Чтоб всадник дальше видеть мог.
Я вспоминал, глядя на новых товарищей, как он раз, на пирушке у губернского землемера, выпивши, играл на гитаре плясовую и, наконец, не вытерпел, вскочил
с гитарой и пустился вприсядку; ну эти ничем не увлекутся, в них не кипит кровь, вино не вскружит им
голову.
Генерал отступил торжественным маршем, юноша
с беличьим лицом и
с ногами журавля отправился за ним. Сцена эта искупила мне много горечи того дня. Генеральский фрунт, прощание по доверенности и, наконец, лукавая морда Рейнеке-Фукса, целующего безмозглую
голову его превосходительства, — все это было до того смешно, что я чуть-чуть удержался. Мне кажется, что Дубельт заметил это и
с тех пор начал уважать меня.
Сколько невинных жертв прошли его руками, сколько погибли от невнимания, от рассеяния, оттого, что он занят был волокитством — и сколько, может, мрачных образов и тяжелых воспоминаний бродили в его
голове и мучили его на том пароходе, где, преждевременно опустившийся и одряхлевший, он искал в измене своей религии заступничества католической церкви
с ее всепрощающими индульгенциями…
— Воюет
с студентами, — заметила она, — все в
голове одно — конспирации; ну, а те и рады подслуживаться; все пустяками занимаются. Людишки такие дрянные около него — откуда это он их набрал? — без роду и племени. Так, видите, mon cher conspirateur, [мой милый заговорщик (фр.).] что же вам было тогда — лет шестнадцать?
Духоборцы, как квекеры, не снимают шапки —
с покрытой
головой взошел седой старец к гатчинскому императору.
Но когда человек
с глубоким сознанием своей вины,
с полным раскаянием и отречением от прошедшего просит, чтоб его избили, казнили, он не возмутится никаким приговором, он вынесет все, смиренно склоняя
голову, он надеется, что ему будет легче по ту сторону наказания, жертвы, что казнь примирит, замкнет прошедшее.
С людьми самыми симпатичными как раз здесь договоришься до таких противуречий, где уж ничего нет общего и где убедить невозможно. В этой упрямой упорности и непроизвольном непонимании так и стучишь
головой о предел мира завершенного.
Он ездил в этой стране исторического бесправия для «юридыческих» комментарий к Пухте и Савиньи, вместо фанданго и болеро смотрел на восстание в Барцелоне (окончившееся совершенно тем же, чем всякая качуча, то есть ничем) и так много рассказывал об нем, что куратор Строганов, качая
головой, стал посматривать на его больную ногу и бормотал что-то о баррикадах, как будто сомневаясь, что «радикальный юрист» зашиб себе ногу, свалившись в верноподданническом Дрездене
с дилижанса на мостовую.