Неточные совпадения
Лет до десяти я не замечал ничего странного, особенного в моем положении; мне казалось естественно и просто, что я живу в доме моего отца, что у него на половине я держу себя чинно, что у моей матери другая половина, где я кричу и шалю сколько душе угодно. Сенатор баловал меня и дарил игрушки, Кало носил на руках, Вера Артамоновна одевала меня, клала спать и мыла в корыте, m-me Прово водила гулять и говорила
со мной по-немецки;
все шло своим порядком, а между
тем я начал призадумываться.
В 1823 я еще совсем был ребенком,
со мной были детские книги, да и
тех я не читал, а занимался
всего больше зайцем и векшей, которые жили в чулане возле моей комнаты.
Мудрые правила —
со всеми быть учтивым и ни с кем близким, никому не доверяться — столько же способствовали этим сближениям, как неотлучная мысль, с которой мы вступили в университет, — мысль, что здесь совершатся наши мечты, что здесь мы бросим семена, положим основу союзу. Мы были уверены, что из этой аудитории выйдет
та фаланга, которая пойдет вслед за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем в ней.
Свечи потушены, лица у
всех посинели, и черты колеблются с движением огня. А между
тем в небольшой комнате температура от горящего рома становится тропическая.
Всем хочется пить, жженка не готова. Но Joseph, француз, присланный от «Яра», готов; он приготовляет какой-то антитезис жженки, напиток
со льдом из разных вин, a la base de cognac; [на коньяке (фр.).] неподдельный сын «великого народа», он, наливая французское вино, объясняет нам, что оно потому так хорошо, что два раза проехало экватор.
В Вильне был в
то время начальником,
со стороны победоносного неприятеля,
тот знаменитый ренегат Муравьев, который обессмертил себя историческим изречением, что «он принадлежит не к
тем Муравьевым, которых вешают, а к
тем, которые вешают». Для узкого мстительного взгляда Николая люди раздражительного властолюбия и грубой беспощадности были
всего пригоднее, по крайней мере
всего симпатичнее.
Пожилых лет, небольшой ростом офицер, с лицом, выражавшим много перенесенных забот, мелких нужд, страха перед начальством, встретил меня
со всем радушием мертвящей скуки. Это был один из
тех недальних, добродушных служак, тянувший лет двадцать пять свою лямку и затянувшийся, без рассуждений, без повышений, в
том роде, как служат старые лошади, полагая, вероятно, что так и надобно на рассвете надеть хомут и что-нибудь тащить.
Я сначала жил в Вятке не один. Странное и комическое лицо, которое время от времени является на
всех перепутьях моей жизни, при
всех важных событиях ее, — лицо, которое тонет для
того, чтоб меня познакомить с Огаревым, и машет фуляром с русской земли, когда я переезжаю таурогенскую границу, словом К. И. Зонненберг жил
со мною в Вятке; я забыл об этом, рассказывая мою ссылку.
Я отправился к ним. В этот день мужу было легче, хотя на новой квартире он уже не вставал с постели; я был монтирован, [возбужден, взвинчен (от фр. être monté).] дурачился, сыпал остротами, рассказывал всякий вздор, морил больного
со смеху и, разумеется,
все это для
того, чтоб заглушить ее и мое смущение. Сверх
того, я чувствовал, что смех этот увлекает и пьянит ее.
Немки пропадали
со скуки и, увидевши человека, который если не хорошо,
то понятно мог объясняться по-немецки, пришли в совершенный восторг, запоили меня кофеем и еще какой-то «калтешале», [прохладительным напитком (от нем. kaLte SchaLe).] рассказали мне
все свои тайны, желания и надежды и через два дня называли меня другом и еще больше потчевали сладкими мучнистыми яствами с корицей.
Мирная жизнь моя во Владимире скоро была возмущена вестями из Москвы, которые теперь приходили
со всех сторон. Они сильно огорчали меня. Для
того чтоб сделать их понятными, надобно воротиться к 1834 году.
Не знаю. В последнее время,
то есть после окончания моего курса, она была очень хорошо расположена ко мне; но мой арест, слухи о нашем вольном образе мыслей, об измене православной церкви при вступлении в сен-симонскую «секту» разгневали ее; она с
тех пор меня иначе не называла, как «государственным преступником» или «несчастным сыном брата Ивана».
Весь авторитет Сенатора был нужен, чтоб она решилась отпустить NataLie в Крутицы проститься
со мной.
Вид «подсудимой» смешал ареопаг. Им было неловко; наконец Дмитрий Павлович, L'orateur de la famille, [семейный оратор (фр.).] изложил пространно причину их съезда, горесть княгини, ее сердечное желание устроить судьбу своей воспитанницы и странное противудействие
со стороны
той, в пользу которой
все делается. Сенатор подтверждал головой и указательным пальцем слова племянника. Княгиня молчала, сидела отвернувшись и нюхала соль.
Опасность могла только быть
со стороны тайной полиции, но
все было сделано так быстро, что ей трудно было знать; да если она что-нибудь и проведала,
то кому же придет в голову, чтоб человек, тайно возвратившийся из ссылки, который увозит свою невесту, спокойно сидел в Перовом трактире, где народ толчется с утра до ночи.
Только в
том и была разница, что Natalie вносила в наш союз элемент тихий, кроткий, грациозный, элемент молодой девушки
со всей поэзией любящей женщины, а я — живую деятельность, мое semper in motu, [всегда в движении (лат.).] беспредельную любовь да, сверх
того, путаницу серьезных идей, смеха, опасных мыслей и кучу несбыточных проектов.
Между
теми записками и этими строками прошла и совершилась целая жизнь, — две жизни, с ужасным богатством счастья и бедствий. Тогда
все дышало надеждой,
все рвалось вперед, теперь одни воспоминания, один взгляд назад, — взгляд вперед переходит пределы жизни, он обращен на детей. Я иду спиной, как эти дантовские тени,
со свернутой головой, которым il veder dinanziera tolto. [не дано было смотреть вперед (ит.).]
— На что же это по трактирам-то, дорого стоит, да и так нехорошо женатому человеку. Если не скучно вам
со старухой обедать — приходите-ка, а я, право, очень рада, что познакомилась с вами; спасибо вашему отцу, что прислал вас ко мне, вы очень интересный молодой человек, хорошо понимаете вещи, даром что молоды, вот мы с вами и потолкуем о
том о сем, а
то, знаете, с этими куртизанами [царедворцами (от фр. courtisan).] скучно —
все одно: об дворе да кому орден дали —
все пустое.
Вот этого-то общества, которое съезжалось
со всех сторон Москвы и теснились около трибуны, на которой молодой воин науки вел серьезную речь и пророчил былым, этого общества не подозревала Жеребцова. Ольга Александровна была особенно добра и внимательна ко мне потому, что я был первый образчик мира, неизвестного ей; ее удивил мой язык и мои понятия. Она во мне оценила возникающие всходы другой России, не
той, на которую
весь свет падал из замерзших окон Зимнего дворца. Спасибо ей и за
то!
Новые друзья приняли нас горячо, гораздо лучше, чем два года
тому назад. В их главе стоял Грановский — ему принадлежит главное место этого пятилетия. Огарев был почти
все время в чужих краях. Грановский заменял его нам, и лучшими минутами
того времени мы обязаны ему. Великая сила любви лежала в этой личности.
Со многими я был согласнее в мнениях, но с ним я был ближе — там где-то, в глубине души.
Такого круга людей талантливых, развитых, многосторонних и чистых я не встречал потом нигде, ни на высших вершинах политического мира, ни на последних маковках литературного и артистического. А я много ездил, везде жил и
со всеми жил; революцией меня прибило к
тем краям развития, далее которых ничего нет, и я по совести должен повторить
то же самое.
Оттого-то национальные чувства
со всеми их преувеличениями исполнены поэзии в Италии, в Польше и в
то же время пошлы в Германии.
Сначала меня принял какой-то шпионствующий юноша, с бородкой, усиками и
со всеми приемами недоношенного фельетониста и неудавшегося демократа; лицо его, взгляд носили печать
того утонченного растления души,
того завистливого голода наслаждений, власти, приобретений, которые я очень хорошо научился читать на западных лицах и которого вовсе нет у англичан.
Прием его меня удивил. Он мне сказал
все то, что я ему хотел сказать; что-то подобное было
со мной в одно из свиданий с Дубельтом, но граф Понс перещеголял.
Но
со всем этим к 1 марту,
то есть через полгода, не только в кассе не было ничего, но уже доля залога пошла на уплату штрафов. Гибель была неминуема. Прудон значительно ускорил ее. Это случилось так: раз я застал у него в С.-Пелажи д'Альтон-Ше и двух из редакторов. Д'Альтон-Ше —
тот пэр Франции, который скандализовал Пакье и испугал
всех пэров, отвечая с трибуны на вопрос...