Неточные совпадения
…А между тем я тогда едва начинал
приходить в себя, оправляться после ряда страшных событий, несчастий, ошибок. История последних годов моей жизни представлялась мне яснее и яснее, и я с ужасом видел, что ни один
человек, кроме меня, не знает ее и что с моей смертью умрет истина.
Очень может быть, что я далеко переценил его, что в этих едва обозначенных очерках схоронено так много только для меня одного; может, я гораздо больше читаю, чем написано; сказанное будит во мне сны, служит иероглифом, к которому у меня есть ключ. Может, я один слышу, как под этими строками бьются духи… может, но оттого книга эта мне не меньше дорога. Она долго заменяла мне и
людей и утраченное.
Пришло время и с нею расстаться.
Пока
человек идет скорым шагом вперед, не останавливаясь, не задумываясь, пока не
пришел к оврагу или не сломал себе шеи, он все полагает, что его жизнь впереди, свысока смотрит на прошедшее и не умеет ценить настоящего. Но когда опыт прибил весенние цветы и остудил летний румянец, когда он догадывается, что жизнь, собственно, прошла, а осталось ее продолжение, тогда он иначе возвращается к светлым, к теплым, к прекрасным воспоминаниям первой молодости.
В последний день масленицы все
люди, по старинному обычаю,
приходили вечером просить прощения к барину; в этих торжественных случаях мой отец выходил в залу, сопровождаемый камердинером. Тут он делал вид, будто не всех узнает.
Он
прислал А. Писарева, генерал-майора «Калужских вечеров», попечителем, велел студентов одеть в мундирные сертуки, велел им носить шпагу, потом запретил носить шпагу; отдал Полежаева в солдаты за стихи, Костенецкого с товарищами за прозу, уничтожил Критских за бюст, отправил нас в ссылку за сен-симонизм, посадил князя Сергея Михайловича Голицына попечителем и не занимался больше «этим рассадником разврата», благочестиво советуя молодым
людям, окончившим курс в лицее и в школе правоведения, не вступать в него.
Вот этот-то профессор, которого надобно было вычесть для того, чтоб осталось девять, стал больше и больше делать дерзостей студентам; студенты решились прогнать его из аудитории. Сговорившись, они
прислали в наше отделение двух парламентеров, приглашая меня
прийти с вспомогательным войском. Я тотчас объявил клич идти войной на Малова, несколько
человек пошли со мной; когда мы
пришли в политическую аудиторию, Малов был налицо и видел нас.
Мы стали спрашивать, казеннокоштные студенты сказали нам по секрету, что за ним
приходили ночью, что его позвали в правление, потом являлись какие-то
люди за его бумагами и пожитками и не велели об этом говорить.
—
Придет время, и вам, в награду за целую жизнь усилий и трудов, какой-нибудь молодой
человек, улыбаясь, скажет: «Ступайте прочь, вы отсталый
человек».
Что тут винить с натянутой регуловской точки зрения
человека, — надобно винить грустную среду, в которой всякое благородное чувство передается, как контрабанда, под полой да затворивши двери; а сказал слово громко — так день целый и думаешь, скоро ли
придет полиция…
Этот анекдот, которого верность не подлежит ни малейшему сомнению, бросает большой свет на характер Николая. Как же ему не
пришло в голову, что если
человек, которому он не отказывает в уважении, храбрый воин, заслуженный старец, — так упирается и так умоляет пощадить его честь, то, стало быть, дело не совсем чисто? Меньше нельзя было сделать, как потребовать налицо Голицына и велеть Стаалю при нем объяснить дело. Он этого не сделал, а велел нас строже содержать.
— Вы продаете коляску, мне нужно ее, вы богатый
человек, вы миллионер, за это вас все уважают, и я потому
пришел свидетельствовать вам мое почтение; как богатый
человек, вам ни копейки не стоит, продадите ли вы коляску или нет, мне же ее очень нужно, а денег у меня мало.
Министр Киселев
прислал из Петербурга чиновника; он,
человек умный и практический, взял в первой волости по рублю с души и позволил не сеять картофельные выморозки.
Пришло время конкурса. Проектов было много, были проекты из Италии и из Германии, наши академики представили свои. И неизвестный молодой
человек представил свой чертеж в числе прочих. Недели прошли, прежде чем император занялся планами. Это были сорок дней в пустыне, дни искуса, сомнений и мучительного ожидания.
Вот этот-то народный праздник, к которому крестьяне привыкли веками, переставил было губернатор, желая им потешить наследника, который должен был приехать 19 мая; что за беда, кажется, если Николай-гость тремя днями раньше
придет к хозяину? На это надобно было согласие архиерея; по счастию, архиерей был
человек сговорчивый и не нашел ничего возразить против губернаторского намерения отпраздновать 23 мая 19-го.
Немки пропадали со скуки и, увидевши
человека, который если не хорошо, то понятно мог объясняться по-немецки,
пришли в совершенный восторг, запоили меня кофеем и еще какой-то «калтешале», [прохладительным напитком (от нем. kaLte SchaLe).] рассказали мне все свои тайны, желания и надежды и через два дня называли меня другом и еще больше потчевали сладкими мучнистыми яствами с корицей.
Опасность могла только быть со стороны тайной полиции, но все было сделано так быстро, что ей трудно было знать; да если она что-нибудь и проведала, то кому же
придет в голову, чтоб
человек, тайно возвратившийся из ссылки, который увозит свою невесту, спокойно сидел в Перовом трактире, где народ толчется с утра до ночи.
— Видишь, — сказал Парфений, вставая и потягиваясь, — прыткий какой, тебе все еще мало Перми-то, не укатали крутые горы. Что, я разве говорю, что запрещаю? Венчайся себе, пожалуй, противузаконного ничего нет; но лучше бы было семейно да кротко. Пришлите-ка ко мне вашего попа, уломаю его как-нибудь; ну, только одно помните: без документов со стороны невесты и не пробуйте. Так «ни тюрьма, ни ссылка» — ишь какие нынче, подумаешь,
люди стали! Ну, господь с вами, в добрый час, а с княгиней-то вы меня поссорите.
— В герольдии-с, — заметил он, обезоруженный мною, — был прежде секретарь, удивительный
человек, вы, может, слыхали о нем, брал напропалую, и все с рук сходило. Раз какой-то провинциальный чиновник
пришел в канцелярию потолковать о своем деле да, прощаясь, потихоньку из-под шляпы ему и подает серенькую бумажку.
Как эти
люди бесчеловечны, когда на них
приходит каприз быть человечными!
— На что же это по трактирам-то, дорого стоит, да и так нехорошо женатому
человеку. Если не скучно вам со старухой обедать — приходите-ка, а я, право, очень рада, что познакомилась с вами; спасибо вашему отцу, что
прислал вас ко мне, вы очень интересный молодой
человек, хорошо понимаете вещи, даром что молоды, вот мы с вами и потолкуем о том о сем, а то, знаете, с этими куртизанами [царедворцами (от фр. courtisan).] скучно — все одно: об дворе да кому орден дали — все пустое.
Через день утром она
прислала за мной. Я застал у нее несколько
человек гостей. Она была повязана белым батистовым платком вместо чепчика, это обыкновенно было признаком, что она не в духе, щурила глаза и не обращала почти никакого внимания на тайных советников и явных генералов, приходивших свидетельствовать свое почтение.
Люди добросовестной учености, ученики Гегеля, Ганса, Риттера и др., они слушали их именно в то время, когда остов диалектики стал обрастать мясом, когда наука перестала считать себя противуположною жизни, когда Ганс
приходил на лекцию не с древним фолиантом в руке, а с последним нумером парижского или лондонского журнала.
Проповедник умолк; но мичман поднялся в моих глазах, он с таким недвусмысленным чувством отвращения смотрел на взошедшую депутацию, что мне
пришло в голову, вспоминая проповедь его приятеля, что он принимает этих
людей если не за мечи и кортики сатаны, то хоть за его перочинные ножики и ланцеты.
Ехать к Гарибальди было поздно. Я отправился к Маццини и не застал его, потом — к одной даме, от которой узнал главные черты министерского сострадания к болезни великого
человека. Туда
пришел и Маццини, таким я его еще не видал: в его чертах, в его голосе были слезы.
Накануне отъезда, часа в два, я сидел у него, когда
пришли сказать, что в приемной уже тесно. В этот день представлялись ему члены парламента с семействами и разная nobility и gentry, [знать и дворянство (англ.).] всего, по «Теймсу», до двух тысяч
человек, — это было grande levee, [большое вставание (фр.).] царский выход, да еще такой, что не только король виртембергский, но и прусский вряд натянет ли без профессоров и унтер-офицеров.