Неточные совпадения
«Былое и думы» не были писаны подряд; между иными главами лежат целые годы. Оттого
на всем
остался оттенок
своего времени и разных настроений — мне бы не хотелось стереть его.
И, обиженный неблагодарностью
своего друга, он нюхал с гневом табак и бросал Макбету в нос, что
оставалось на пальцах, после чего тот чихал, ужасно неловко лапой снимал с глаз табак, попавший в нос, и, с полным негодованием оставляя залавок, царапал дверь; Бакай ему отворял ее со словами «мерзавец!» и давал ему ногой толчок. Тут обыкновенно возвращались мальчики, и он принимался ковырять масло.
Шиллер
остался нашим любимцем, [Поэзия Шиллера не утратила
на меня
своего влияния, несколько месяцев тому назад я читал моему сыну «Валленштейна», это гигантское произведение!
Я выпил, он поднял меня и положил
на постель; мне было очень дурно, окно было с двойной рамой и без форточки; солдат ходил в канцелярию просить разрешения выйти
на двор; дежурный офицер велел сказать, что ни полковника, ни адъютанта нет налицо, а что он
на свою ответственность взять не может. Пришлось
оставаться в угарной комнате.
Труп Небабы лежал у церковной стены, а возле ружье. Он застрелился супротив окон
своего дома,
на ноге
оставалась веревочка, которой он спустил курок. Инспектор врачебной управы плавно повествовал окружающим, что покойник нисколько не мучился; полицейские приготовлялись нести его в часть.
Это было невозможно… Troppo tardi… [Слишком поздно (ит.).] Оставить ее в минуту, когда у нее, у меня так билось сердце, — это было бы сверх человеческих сил и очень глупо… Я не пошел — она
осталась… Месяц прокладывал
свои полосы в другую сторону. Она сидела у окна и горько плакала. Я целовал ее влажные глаза, утирал их прядями косы, упавшей
на бледно-матовое плечо, которое вбирало в себя месячный свет, терявшийся без отражения в нежно-тусклом отливе.
Оттого-то протестантизм и вытолкнул одну богородицу из
своих сараев богослужения, из
своих фабрик слова божия. Она действительно мешает христианскому чину, она не может отделаться от
своей земной природы, она греет холодную церковь и, несмотря ни
на что,
остается женщиной, матерью. Естественными родами мстит она за неестественное зачатие и вырывает благословение
своему чреву из уст монашеских, проклинающих все телесное.
«L'autre jour done je repassais dans ma mémoire toute ma vie. Un bonheur, qui ne m'a jamais trahi, c'est ton amitié. De toutes mes passions une seuLe, qui est restée intacte, c'est mon amitié pour toi, car mon amitié est une passion». [
На днях я пробежал в памяти всю
свою жизнь. Счастье, которое меня никогда не обманывало, — это твоя дружба. Из всех моих страстей единственная, которая
осталась неизменной, это моя дружба к тебе, ибо моя дружба — страсть (фр.).]
Она
останется на убогом кладбище одним из редких памятников
своего времени, по которым грамотный может прочесть, что тогда хоронилось безгласно.
Круг Станкевича должен был неминуемо распуститься. Он
свое сделал — и сделал самым блестящим образом; влияние его
на всю литературу и
на академическое преподавание было огромно, — стоит назвать Белинского и Грановского; в нем сложился Кольцов, к нему принадлежали Боткин, Катков и проч. Но замкнутым кругом он
оставаться не мог, не перейдя в немецкий доктринаризм, — живые люди из русских к нему не способны.
Но — и в этом его личная мощь — ему вообще не часто нужно было прибегать к таким фикциям, он
на каждом шагу встречал удивительных людей, умел их встречать, и каждый, поделившийся его душою,
оставался на всю жизнь страстным другом его и каждому
своим влиянием он сделал или огромную пользу, или облегчил ношу.
И заметьте, что это отрешение от мира сего вовсе не ограничивалось университетским курсом и двумя-тремя годами юности. Лучшие люди круга Станкевича умерли; другие
остались, какими были, до нынешнего дня. Бойцом и нищим пал, изнуренный трудом и страданиями, Белинский. Проповедуя науку и гуманность, умер, идучи
на свою кафедру, Грановский. Боткин не сделался в самом деле купцом… Никто из них не отличился по службе.
Поль-Луи Курье уже заметил в
свое время, что палачи и прокуроры становятся самыми вежливыми людьми. «Любезнейший палач, — пишет прокурор, — вы меня дружески одолжите, приняв
на себя труд, если вас это не обеспокоит, отрубить завтра утром голову такому-то». И палач торопится отвечать, что «он считает себя счастливым, что такой безделицей может сделать приятное г. прокурору, и
остается всегда готовый к его услугам — палач». А тот — третий,
остается преданным без головы.
Не вызванный ничем с моей стороны, он счел нужным сказать, что он не терпит, чтоб советники подавали голос или
оставались бы письменно при
своем мнении, что это задерживает дела, что если что не так, то можно переговорить, а как
на мнения пойдет, то тот или другой должен выйти в отставку.
В Германии Чаадаев сблизился с Шеллингом; это знакомство, вероятно, много способствовало, чтоб навести его
на мистическую философию. Она у него развилась в революционный католицизм, которому он
остался верен
на всю жизнь. В
своем «Письме» он половину бедствий России относит
на счет греческой церкви,
на счет ее отторжения от всеобъемлющего западного единства.
Один из последних опытов «гостиной» в прежнем смысле слова не удался и потух вместе с хозяйкой. Дельфина Гэ истощала все
свои таланты, блестящий ум
на то, чтоб как-нибудь сохранить приличный мир между гостями, подозревавшими, ненавидевшими друг друга. Может ли быть какое-нибудь удовольствие в этом натянутом, тревожном состоянии перемирия, в котором хозяин,
оставшись один, усталый, бросается
на софу и благодарит небо за то, что вечер сошел с рук без неприятностей.
Добрые люди винили меня за то, что я замешался очертя голову в политические движения и предоставил
на волю божью будущность семьи, — может, оно и было не совсем осторожно; но если б, живши в Риме в 1848 году, я сидел дома и придумывал средства, как спасти
свое именье, в то время как вспрянувшая Италия кипела пред моими окнами, тогда я, вероятно, не
остался бы в чужих краях, а поехал бы в Петербург, снова вступил бы
на службу, мог бы быть «вице-губернатором», за «оберпрокурорским столом» и говорил бы
своему секретарю «ты», а
своему министру «ваше высокопревосходительство!».
Такую роль недоросля мне не хотелось играть, я сказал, что дал слово, и взял чек
на всю сумму. Когда я приехал к нотариусу, там, сверх свидетелей, был еще кредитор, приехавший получить
свои семьдесят тысяч франков. Купчую перечитали, мы подписались, нотариус поздравил меня парижским домохозяином, —
оставалось вручить чек.
Людям свободным
остается одно сознание
своей правоты и надежда
на будущие поколения…
С той минуты, как исчез подъезд Стаффорд Гауза с фактотумами, лакеями и швейцаром сутерландского дюка и толпа приняла Гарибальди
своим ура —
на душе стало легко, все настроилось
на свободный человеческий диапазон и так
осталось до той минуты, когда Гарибальди, снова теснимый, сжимаемый народом, целуемый в плечо и в полы, сел в карету и уехал в Лондон.
Неточные совпадения
Простаков. От которого она и
на тот свет пошла. Дядюшка ее, господин Стародум, поехал в Сибирь; а как несколько уже лет не было о нем ни слуху, ни вести, то мы и считаем его покойником. Мы, видя, что она
осталась одна, взяли ее в нашу деревеньку и надзираем над ее имением, как над
своим.
Стародум. Как! А разве тот счастлив, кто счастлив один? Знай, что, как бы он знатен ни был, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю
свою знатность устремил
на то только, чтоб ему одному было хорошо, который бы и достиг уже до того, чтоб самому ему ничего желать не
оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь есть чего бояться?
Наступала минута, когда ему предстояло
остаться на развалинах одному с
своим секретарем, и он деятельно приготовлялся к этой минуте.
Ибо, ежели градоначальник, выйдя из
своей квартиры, прямо начнет палить, то он достигнет лишь того, что перепалит всех обывателей и, как древний Марий,
останется на развалинах один с письмоводителем.
И
остался бы наш Брудастый
на многие годы пастырем вертограда [Вертоград (церковно-славянск.) — сад.] сего и радовал бы сердца начальников
своею распорядительностью, и не ощутили бы обыватели в
своем существовании ничего необычайного, если бы обстоятельство совершенно случайное (простая оплошность) не прекратило его деятельности в самом ее разгаре.