Неточные совпадения
Первое следствие этих открытий было отдаление от моего отца — за сцены, о которых я говорил. Я их видел и прежде, но мне казалось, что это в совершенном порядке; я так привык, что всё в доме,
не исключая Сенатора, боялось моего отца, что он всем делал замечания, что
не находил этого странным. Теперь я
стал иначе понимать дело, и мысль, что доля всего выносится за меня, заволакивала иной раз темным и
тяжелым облаком светлую, детскую фантазию.
На минуту мне
стало досадно, я покраснела, и вдруг
тяжелое чувство грусти сдавило грудь, но
не оттого, что я должна быть их рабою, нет… мне смертельно
стало жаль их».
Немецкая наука, и это ее главный недостаток, приучилась к искусственному,
тяжелому, схоластическому языку своему именно потому, что она жила в академиях, то есть в монастырях идеализма. Это язык попов науки, язык для верных, и никто из оглашенных его
не понимал; к нему надобно было иметь ключ, как к шифрованным письмам. Ключ этот теперь
не тайна; понявши его, люди были удивлены, что наука говорила очень дельные вещи и очень простые на своем мудреном наречии; Фейербах
стал первый говорить человечественнее.
Статьи Белинского судорожно ожидались молодежью в Москве и Петербурге с 25 числа каждого месяца. Пять раз хаживали студенты в кофейные спрашивать, получены ли «Отечественные записки»;
тяжелый номер рвали из рук в руки. «Есть Белинского
статья?» — «Есть», — и она поглощалась с лихорадочным сочувствием, со смехом, со спорами… и трех-четырех верований, уважений как
не бывало.
К концу
тяжелой эпохи, из которой Россия выходит теперь, когда все было прибито к земле, одна официальная низость громко говорила, литература была приостановлена и вместо науки преподавали теорию рабства, ценсура качала головой, читая притчи Христа, и вымарывала басни Крылова, — в то время, встречая Грановского на кафедре,
становилось легче на душе. «
Не все еще погибло, если он продолжает свою речь», — думал каждый и свободнее дышал.
Как ни привык Гарибальди ко всему этому, но, явным образом взволнованный, он сел на небольшой диван, дамы окружили его, я
стал возле дивана, и на него налетело облако
тяжелых дум — но на этот раз он
не вытерпел и сказал...
Неточные совпадения
Уж налились колосики. // Стоят столбы точеные, // Головки золоченые, // Задумчиво и ласково // Шумят. Пора чудесная! // Нет веселей, наряднее, // Богаче нет поры! // «Ой, поле многохлебное! // Теперь и
не подумаешь, // Как много люди Божии // Побились над тобой, // Покамест ты оделося //
Тяжелым, ровным колосом // И
стало перед пахарем, // Как войско пред царем! //
Не столько росы теплые, // Как пот с лица крестьянского // Увлажили тебя!..»
Минуты этой задумчивости были самыми
тяжелыми для глуповцев. Как оцепенелые застывали они перед ним,
не будучи в силах оторвать глаза от его светлого, как
сталь, взора. Какая-то неисповедимая тайна скрывалась в этом взоре, и тайна эта
тяжелым, почти свинцовым пологом нависла над целым городом.
Пребывание в Петербурге казалось Вронскому еще тем
тяжелее, что всё это время он видел в Анне какое-то новое, непонятное для него настроение. То она была как будто влюблена в него, то она
становилась холодна, раздражительна и непроницаема. Она чем-то мучалась и что-то скрывала от него и как будто
не замечала тех оскорблений, которые отравляли его жизнь и для нее, с ее тонкостью понимания, должны были быть еще мучительнее.
То
не было отражение жара душевного или играющего воображения: то был блеск, подобный блеску гладкой
стали, ослепительный, но холодный; взгляд его — непродолжительный, но проницательный и
тяжелый, оставлял по себе неприятное впечатление нескромного вопроса и мог бы казаться дерзким, если б
не был столь равнодушно спокоен.
Дождь, однако же, казалось, зарядил надолго. Лежавшая на дороге пыль быстро замесилась в грязь, и лошадям ежеминутно
становилось тяжелее тащить бричку. Чичиков уже начинал сильно беспокоиться,
не видя так долго деревни Собакевича. По расчету его, давно бы пора было приехать. Он высматривал по сторонам, но темнота была такая, хоть глаз выколи.