Неточные совпадения
Мы все скорей со двора долой, пожар-то все страшнее и страшнее, измученные,
не евши, взошли мы в какой-то уцелевший дом и бросились отдохнуть;
не прошло часу, наши люди с улицы кричат: «Выходите, выходите, огонь, огонь!» — тут я взяла кусок равендюка с бильярда и завернула вас от ночного ветра; добрались мы так до Тверской площади, тут французы тушили, потому что их набольшой жил в губернаторском доме; сели мы так
просто на улице, караульные везде ходят, другие, верховые, ездят.
Лет до десяти я
не замечал ничего странного, особенного в моем положении; мне казалось естественно и
просто, что я живу в доме моего отца, что у него на половине я держу себя чинно, что у моей матери другая половина, где я кричу и шалю сколько душе угодно. Сенатор баловал меня и дарил игрушки, Кало носил на руках, Вера Артамоновна одевала меня, клала спать и мыла в корыте, m-me Прово водила гулять и говорила со мной по-немецки; все шло своим порядком, а между тем я начал призадумываться.
Мы редко лучше черни, но выражаемся мягче, ловчее скрываем эгоизм и страсти; наши желания
не так грубы и
не так явны от легости удовлетворения, от привычки
не сдерживаться, мы
просто богаче, сытее и вследствие этого взыскательнее.
Встарь бывала, как теперь в Турции, патриархальная, династическая любовь между помещиками и дворовыми. Нынче нет больше на Руси усердных слуг, преданных роду и племени своих господ. И это понятно. Помещик
не верит в свою власть,
не думает, что он будет отвечать за своих людей на Страшном судилище Христовом, а пользуется ею из выгоды. Слуга
не верит в свою подчиненность и выносит насилие
не как кару божию,
не как искус, — а
просто оттого, что он беззащитен; сила солому ломит.
Новое поколение
не имеет этого идолопоклонства, и если бывают случаи, что люди
не хотят на волю, то это
просто от лени и из материального расчета. Это развратнее, спору нет, но ближе к концу; они, наверно, если что-нибудь и хотят видеть на шее господ, то
не владимирскую ленту.
Лет до четырнадцати я
не могу сказать, чтоб мой отец особенно теснил меня, но
просто вся атмосфера нашего дома была тяжела для живого мальчика.
Разве он унес с собой в могилу какое-нибудь воспоминание, которого никому
не доверил, или это было
просто следствие встречи двух вещей до того противоположных, как восемнадцатый век и русская жизнь, при посредстве третьей, ужасно способствующей капризному развитию, — помещичьей праздности.
Отец перед смертию страшно теснил сына, он
не только оскорблял его зрелищем седого отцовского разврата, разврата цинического, но
просто ревновал его к своей серали. Химик раз хотел отделаться от этой неблагородной жизни лауданумом; его спас случайно товарищ, с которым он занимался химией. Отец перепугался и перед смертью стал смирнее с сыном.
Он
не был ни консерватор, ни отсталый человек, он
просто не верил в людей, то есть верил, что эгоизм — исключительное начало всех действий, и находил, что его сдерживает только безумие одних и невежество других.
Это
не значило: на поле сражения едут пушки, а
просто, что на марже [полях книги (от фр. marge).] такое заглавие. Как жаль, что Николай обходил университет, если б он увидел Мягкова, он его сделал бы попечителем.
Я считаю большим несчастием положение народа, которого молодое поколение
не имеет юности; мы уже заметили, что одной молодости на это недостаточно. Самый уродливый период немецкого студентства во сто раз лучше мещанского совершеннолетия молодежи во Франции и Англии; для меня американские пожилые люди лет в пятнадцать от роду —
просто противны.
— Я сижу две недели в тюрьме по этому делу, да
не только ничего
не понимаю, но
просто не знаю ничего.
Эти вопросы были легки, но
не были вопросы. В захваченных бумагах и письмах мнения были высказаны довольно
просто; вопросы, собственно, могли относиться к вещественному факту: писал ли человек или нет такие строки. Комиссия сочла нужным прибавлять к каждой выписанной фразе: «Как вы объясняете следующее место вашего письма?»
— Ваше счастие, что следов
не нашли, что вы
не успели ничего наделать. Мы вовремя вас остановили, то есть,
просто сказать, мы спасли вас.
Спустя несколько дней я гулял по пустынному бульвару, которым оканчивается в одну сторону Пермь; это было во вторую половину мая, молодой лист развертывался, березы цвели (помнится, вся аллея была березовая), — и никем никого. Провинциалы наши
не любят платонических гуляний. Долго бродя, я увидел наконец по другую сторону бульвара, то есть на поле, какого-то человека, гербаризировавшего или
просто рвавшего однообразные и скудные цветы того края. Когда он поднял голову, я узнал Цехановича и подошел к нему.
Не говоря уже о том, что эти люди «за гордость» рано или поздно подставили бы мне ловушку,
просто нет возможности проводить несколько часов дня с одними и теми же людьми,
не перезнакомившись с ними.
Это дело казалось безмерно трудным всей канцелярии; оно было
просто невозможно; но на это никто
не обратил внимания, хлопотали о том, чтоб
не было выговора. Я обещал Аленицыну приготовить введение и начало, очерки таблиц с красноречивыми отметками, с иностранными словами, с цитатами и поразительными выводами — если он разрешит мне этим тяжелым трудом заниматься дома, а
не в канцелярии. Аленицын переговорил с Тюфяевым и согласился.
Когда я это рассказывал полицмейстеру, тот мне заметил: «То-то и есть, что все эти господа
не знают дела; прислал бы его
просто ко мне, я бы ему, дураку, вздул бы спину, —
не суйся, мол, в воду,
не спросясь броду, — да и отпустил бы его восвояси, — все бы и были довольны; а теперь поди расчихивайся с палатой».
Жизнь в непрактических сферах и излишнее чтение долго
не позволяют юноше естественно и
просто говорить и писать; умственное совершеннолетие начинается для человека только тогда, когда его слог устанавливается и принимает свой последний склад.
Я мог переносить разлуку, перенес бы и молчание, но, встретившись с другим ребенком-женщиной, в котором все было так непритворно
просто, я
не мог удержаться, чтоб
не разболтать ей мою тайну.
Молодой девушке
не хотелось еще раз играть ту же отвратительную и скучную роль, она, видя, что дело принимает серьезный оборот, написала ему письмо, прямо, открыто и
просто говорила ему, что любит другого, доверялась его чести и просила
не прибавлять ей новых страданий.
Дома мы выпили с шаферами и Матвеем две бутылки вина, шаферы посидели минут двадцать, и мы остались одни, и нам опять, как в Перове, это казалось так естественно, так
просто, само собою понятно, что мы совсем
не удивлялись, а потом месяцы целые
не могли надивиться тому же.
Внутренний мир ее разрушен, ее уверили, что ее сын — сын божий, что она — богородица; она смотрит с какой-то нервной восторженностью, с магнетическим ясновидением, она будто говорит: «Возьмите его, он
не мой». Но в то же время прижимает его к себе так, что если б можно, она убежала бы с ним куда-нибудь вдаль и стала бы
просто ласкать, кормить грудью
не спасителя мира, а своего сына. И все это оттого, что она женщина-мать и вовсе
не сестра всем Изидам, Реям и прочим богам женского пола.
— Вы никогда
не дойдете, — говорила она, — ни до личного бога, ни до бессмертия души никакой философией, а храбрости быть атеистом и отвергнуть жизнь за гробом у вас у всех нет. Вы слишком люди, чтобы
не ужаснуться этих последствий, внутреннее отвращение отталкивает их, — вот вы и выдумываете ваши логические чудеса, чтоб отвести глаза, чтоб дойти до того, что
просто и детски дано религией.
— Вы меня
просто стращаете, — отвечал я. — Как же это возможно за такое ничтожное дело сослать семейного человека за тысячу верст, да и притом приговорить, осудить его, даже
не спросив, правда или нет?
— Ах, помилуйте, я совсем
не думал напоминать вам, я вас
просто так спросил. Мы вас передали с рук на руки графу Строганову и
не очень торопим, как видите, сверх того, такая законная причина, как болезнь вашей супруги… (Учтивейший в мире человек!)
Он взошел к губернатору, это было при старике Попове, который мне рассказывал, и сказал ему, что эту женщину невозможно сечь, что это прямо противно закону; губернатор вскочил с своего места и, бешеный от злобы, бросился на исправника с поднятым кулаком: «Я вас сейчас велю арестовать, я вас отдам под суд, вы — изменник!» Исправник был арестован и подал в отставку; душевно жалею, что
не знаю его фамилии, да будут ему прощены его прежние грехи за эту минуту — скажу
просто, геройства, с такими разбойниками вовсе была
не шутка показать человеческое чувство.
Ни французы, ни немцы его
не надули, и он смотрел несколько свысока на многих из тогдашних героев — чрезвычайно
просто указывая их мелочную ничтожность, денежные виды и наглое самолюбие.
Грановский напоминает мне ряд задумчиво покойных проповедников-революционеров времен Реформации —
не тех бурных, грозных, которые в «гневе своем чувствуют вполне свою жизнь», как Лютер, а тех ясных, кротких, которые так же
просто надевали венок славы на свою голову, как и терновый венок. Они невозмущаемо тихи, идут твердым шагом, но
не топают; людей этих боятся судьи, им с ними неловко; их примирительная улыбка оставляет по себе угрызение совести у палачей.
Я ему заметил, что в Кенигсберге я спрашивал и мне сказали, что места останутся, кондуктор ссылался на снег и на необходимость взять дилижанс на полозьях; против этого нечего было сказать. Мы начали перегружаться с детьми и с пожитками ночью, в мокром снегу. На следующей станции та же история, и кондуктор уже
не давал себе труда объяснять перемену экипажа. Так мы проехали с полдороги, тут он объявил нам очень
просто, что «нам дадут только пять мест».
Отрицание мира рыцарского и католического было необходимо и сделалось
не мещанами, а
просто свободными людьми, то есть людьми, отрешившимися от всяких гуртовых определений. Тут были рыцари, как Ульрих фон Гуттен, и дворяне, как Арует Вольтер, ученики часовщиков, как Руссо, полковые лекаря, как Шиллер, и купеческие дети, как Гете. Мещанство воспользовалось их работой и явилось освобожденным
не только от царей, рабства, но и от всех общественных тяг, кроме складчины для найма охраняющего их правительства.
Мне казалось, что в основе его
не было ни глубокой мысли, ни единства, ни даже необходимости, а форма его была
просто ошибочна.
— Так-таки,
просто не поеду.
Фази еще в 1849 году обещал меня натурализировать в Женеве, но все оттягивал дело; может, ему
просто не хотелось прибавить мною число социалистов в своем кантоне. Мне это надоело, приходилось переживать черное время, последние стены покривились, могли рухнуть на голову, долго ли до беды… Карл Фогт предложил мне списаться о моей натурализации с Ю. Шаллером, который был тогда президентом Фрибургского кантона и главою тамошней радикальной партии.
Фогт обладает огромным талантом преподавания. Он, полушутя, читал у нас несколько лекций физиологии для дам. Все у него выходило так живо, так
просто и так пластически выразительно, что дальний путь, которым он достиг этой ясности,
не был заметен. В этом-то и состоит вся задача педагогии — сделать науку до того понятной и усвоенной, чтоб заставить ее говорить простым, обыкновенным языком.
Я
не намерен вступать с ними в соревнование, а
просто хочу передать из моего небольшого фотографического снаряда несколько картинок, взятых с того скромного угла, из которого я смотрел.
Хотелось мне этого по-многому: во-первых,
просто потому, что я его люблю и
не видал около десяти лет.
То же в его взгляде, то же в его голосе, и все это так
просто, так от души, что если человек
не имеет задней мысли, жалованья от какого-нибудь правительства и вообще
не остережется, то он непременно его полюбит.
— Это очень
просто, — сказал Гарибальди, — значит, надо ехать
не в одиннадцать, а в десять; кажется, ясно?
— Неужели вы думаете, — говорил он Гверцони, — что лошади дюка вынесут двенадцать или тринадцать миль взад и вперед? Да их
просто не дадут на такую поездку.
Он сказал святую истину, говоря, что он
не солдат, а
просто человек, вооружившийся, чтоб защитить поруганный очаг свой.
В наш век все это делается
просто людьми, а
не аллегориями; они собираются в светлых залах, а
не во «тьме ночной», без растрепанных фурий, а с пудреными лакеями; декорации и ужасы классических поэм и детских пантомим заменены простой мирной игрой — в крапленые карты, колдовство — обыденными коммерческими проделками, в которых честный лавочник клянется, продавая какую-то смородинную ваксу с водкой, что это «порт», и притом «олд-порт***», [старый портвейн, «Три звездочки» (англ.).] зная, что ему никто
не верит, но и процесса
не сделает, а если сделает, то сам же и будет в дураках.
Гарибальди сначала стоял, потом садился и вставал, наконец
просто сел. Нога
не позволяла ему долго стоять, конца приему нельзя было и ожидать… кареты все подъезжали… церемониймейстер все читал памятцы.