Что нового в прокламациях, что в „Proscrit“? Где следы грозных уроков после 24 февраля? Это продолжение прежнего либерализма, а
не начало новой свободы, — это эпилог, а не пролог. Почему нет в Лондоне той организации, которую вы желаете? Потому что нельзя устроиваться на основании неопределенных стремлений, а только на глубокой общей мысли, — но где же она?
Неточные совпадения
Когда я
начинал новый труд, я совершенно
не помнил о существовании «Записок одного молодого человека» и как-то случайно попал на них в British Museum'e, [Британском музее (англ.).] перебирая русские журналы.
Сперанский пробовал облегчить участь сибирского народа. Он ввел всюду коллегиальное
начало; как будто дело зависело от того, как кто крадет — поодиночке или шайками. Он сотнями отрешал старых плутов и сотнями принял
новых. Сначала он нагнал такой ужас на земскую полицию, что мужики брали деньги с чиновников, чтобы
не ходить с челобитьем. Года через три чиновники наживались по
новым формам
не хуже, как по старым.
Разрыв становился неминуем, но Огарев еще долго жалел ее, еще долго хотел спасти ее, надеялся. И когда на минуту в ней пробуждалось нежное чувство или поэтическая струйка, он был готов забыть на веки веков прошедшее и
начать новую жизнь гармонии, покоя, любви; но она
не могла удержаться, теряла равновесие и всякий раз падала глубже. Нить за нитью болезненно рвался их союз до тех пор, пока беззвучно перетерлась последняя нитка, — и они расстались навсегда.
Под этим большим светом безучастно молчал большой мир народа; для него ничего
не переменилось, — ему было скверно, но
не сквернее прежнего,
новые удары сыпались
не на его избитую спину. Его время
не пришло. Между этой крышей и этой основой дети первые приподняли голову, может, оттого, что они
не подозревали, как это опасно; но, как бы то ни было, этими детьми ошеломленная Россия
начала приходить в себя.
В тридцатых годах убеждения наши были слишком юны, слишком страстны и горячи, чтоб
не быть исключительными. Мы могли холодно уважать круг Станкевича, но сблизиться
не могли. Они чертили философские системы, занимались анализом себя и успокоивались в роскошном пантеизме, из которого
не исключалось христианство. Мы мечтали о том, как
начать в России
новый союз по образцу декабристов, и самую науку считали средством. Правительство постаралось закрепить нас в революционных тенденциях наших.
Неугомонные французские работники, воспитанные двумя революциями и двумя реакциями, выбились наконец из сил, сомнения
начали одолевать ими; испугавшись их, они обрадовались
новому делу, отреклись от бесцельной свободы и покорились в Икарии такому строгому порядку и подчинению, которое, конечно,
не меньше монастырского чина каких-нибудь бенедиктинцев.
И зачем тупая случайность унесла Грановского, этого благородного деятеля, этого глубоко настрадавшегося человека, в самом
начале какого-то другого времени для России, еще неясного, но все-таки другого; зачем
не дала она ему подышать
новым воздухом, которым повеяло у нас и который
не так крепко пахнет застенком и казармами!
А. И. Герцена.)] может иметь перемирия, но
не кончится прежде
начала всеобщего переворота, который смешает все карты и
начнет новую игру.
С 1852 года тон
начал меняться, добродушные беришоны уже
не приезжали затем, чтоб отдохнуть и посмеяться, но со злобой в глазах, исполненные желчи, терзали друг друга заочно и в лицо, выказывали
новую ливрею, другие боялись доносов; непринужденность, которая делала легкой и милой шутку и веселость, исчезла.
Если роды кончатся хорошо, все пойдет на пользу; но мы
не должны забывать, что по дороге может умереть ребенок или мать, а может, и оба, и тогда — ну, тогда история с своим мормонизмом
начнет новую беременность…
Евгений застал мать радостной, довольной. Она устраивала всё в доме и сама собиралась уехать, как только он привезет молодую жену. Евгений уговаривал ее оставаться. И вопрос оставался нерешенным. Вечером, по обыкновению, после чая Марья Павловна делала пасьян. Евгений сидел, помогая ей. Это было время самых задушевных разговоров. Окончив один пасьян и
не начиная новый, Марья Павловна взглянула на Евгения и, несколько заминаясь, начала так:
Неточные совпадения
Был, после
начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то что внутренние враги были побеждены и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то
не по себе, так как о
новом градоначальнике все еще
не было ни слуху ни духу. Они слонялись по городу, словно отравленные мухи, и
не смели ни за какое дело приняться, потому что
не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи
новому начальнику.
С тех пор законодательная деятельность в городе Глупове закипела.
Не проходило дня, чтоб
не явилось
нового подметного письма и чтобы глуповцы
не были чем-нибудь обрадованы. Настал наконец момент, когда Беневоленский
начал даже помышлять о конституции.
Но глуповцам приходилось
не до бунтовства; собрались они,
начали тихим манером сговариваться, как бы им «о себе промыслить», но никаких
новых выдумок измыслить
не могли, кроме того, что опять выбрали ходока.
Не вопрос о порядке сотворения мира тут важен, а то, что вместе с этим вопросом могло вторгнуться в жизнь какое-то совсем
новое начало, которое, наверное, должно было испортить всю кашу.
К удивлению, бригадир
не только
не обиделся этими словами, но, напротив того, еще ничего
не видя, подарил Аленке вяземский пряник и банку помады. Увидев эти дары, Аленка как будто опешила; кричать —
не кричала, а только потихоньку всхлипывала. Тогда бригадир приказал принести свой
новый мундир, надел его и во всей красе показался Аленке. В это же время выбежала в дверь старая бригадирова экономка и
начала Аленку усовещивать.