Неточные совпадения
Многие из друзей советовали мне начать полное издание «Былого и дум», и в этом затруднения нет, по крайней мере относительно двух первых частей. Но они говорят, что отрывки, помещенные в «Полярной звезде», рапсодичны,
не имеют единства, прерываются случайно, забегают иногда, иногда отстают. Я чувствую, что это правда, — но поправить
не могу. Сделать дополнения, привести главы в хронологический порядок —
дело не трудное; но все переплавить, d'un jet, [сразу (фр.).] я
не берусь.
Несмотря на то что политические мечты занимали меня
день и ночь, понятия мои
не отличались особенной проницательностью; они были до того сбивчивы, что я воображал в самом
деле, что петербургское возмущение
имело, между прочим, целью посадить на трон цесаревича, ограничив его власть.
Прежде мы
имели мало долгих бесед. Карл Иванович мешал, как осенняя муха, и портил всякий разговор своим присутствием, во все мешался, ничего
не понимая, делал замечания, поправлял воротник рубашки у Ника, торопился домой, словом, был очень противен. Через месяц мы
не могли провести двух
дней, чтоб
не увидеться или
не написать письмо; я с порывистостью моей натуры привязывался больше и больше к Нику, он тихо и глубоко любил меня.
Года за полтора перед тем познакомились мы с В., это был своего рода лев в Москве. Он воспитывался в Париже, был богат, умен, образован, остер, вольнодум, сидел в Петропавловской крепости по
делу 14 декабря и был в числе выпущенных; ссылки он
не испытал, но слава оставалась при нем. Он служил и
имел большую силу у генерал-губернатора. Князь Голицын любил людей с свободным образом мыслей, особенно если они его хорошо выражали по-французски. В русском языке князь был
не силен.
Я
имею отвращение к людям, которые
не умеют,
не хотят или
не дают себе труда идти далее названия, перешагнуть через преступление, через запутанное, ложное положение, целомудренно отворачиваясь или грубо отталкивая. Это делают обыкновенно отвлеченные, сухие, себялюбивые, противные в своей чистоте натуры или натуры пошлые, низшие, которым еще
не удалось или
не было нужды заявить себя официально: они по сочувствию дома на грязном
дне, на которое другие упали.
Жаль было прежней жизни, и так круто приходилось ее оставить…
не простясь. Видеть Огарева я
не имел надежды. Двое из друзей добрались ко мне в последние
дни, но этого мне было мало.
Года через два-три исправник или становой отправляются с попом по деревням ревизовать, кто из вотяков говел, кто нет и почему нет. Их теснят, сажают в тюрьму, секут, заставляют платить требы; а главное, поп и исправник ищут какое-нибудь доказательство, что вотяки
не оставили своих прежних обрядов. Тут духовный сыщик и земский миссионер подымают бурю, берут огромный окуп, делают «черная
дня», потом уезжают, оставляя все по-старому, чтоб
иметь случай через год-другой снова поехать с розгами и крестом.
Падение князя А. Н. Голицына увлекло Витберга; все опрокидывается на него, комиссия жалуется, митрополит огорчен, генерал-губернатор недоволен. Его ответы «дерзки» (в его
деле дерзость поставлена в одно из главных обвинений); его подчиненные воруют, — как будто кто-нибудь находящийся на службе в России
не ворует. Впрочем, вероятно, что у Витберга воровали больше, чем у других: он
не имел никакой привычки заведовать смирительными домами и классными ворами.
Наконец наследник приехал. Сухо поклонился Тюфяеву,
не пригласил его и тотчас послал доктора Енохина свидетельствовать арестованного купца. Все ему было известно. Орловская вдова свою просьбу подала, другие купцы и мещане рассказали все, что делалось. Тюфяев еще на два градуса перекосился.
Дело было нехорошо. Городничий прямо сказал, что он на все
имел письменные приказания от губернатора.
На другой
день мерзавец офицер Соколов донес полковнику, и я, таким образом, замешал трех лучших офицеров, которые мне делали бог знает сколько одолжений; все они
имели выговор, и все наказаны и теперь должны,
не сменяясь, дежурить три недели (а тут Святая).
Я
не имел сил отогнать эти тени, — пусть они светлыми сенями, думалось мне, встречают в книге, как было на самом
деле.
— Я
имею к вам, генерал, небольшую просьбу. Если вам меня нужно,
не посылайте, пожалуйста, ни квартальных, ни жандармов, они пугают, шумят, особенно вечером. За что же больная жена моя будет больше всех наказана в
деле будочника?
Все это вздор, это подчиненные его небось распускают слух. Все они
не имеют никакого влияния; они
не так себя держат и
не на такой ноге, чтоб
иметь влияние… Вы уже меня простите, взялась
не за свое
дело; знаете, что я вам посоветую? Что вам в Новгород ездить! Поезжайте лучше в Одессу, подальше от них, и город почти иностранный, да и Воронцов, если
не испортился, человек другого «режиму».
Сначала губернатор мне дал IV отделение, — тут откупные
дела и всякие денежные. Я просил его переменить, он
не хотел, говорил, что
не имеет права переменить без воли другого советника. Я в присутствии губернатора спросил советника II отделения, он согласился, и мы поменялись. Новое отделение было меньше заманчиво; там были паспорты, всякие циркуляры,
дела о злоупотреблении помещичьей власти, о раскольниках, фальшивых монетчиках и людях, находящихся под полицейским надзором.
У нас раскольников
не постоянно гонят, так, вдруг найдет что-то на синод или на министерство внутренних
дел, они и сделают набег на какой-нибудь скит, на какую-нибудь общину, ограбят ее и опять затихнут. Раскольники обыкновенно
имеют смышленых агентов в Петербурге, они предупреждают оттуда об опасности, остальные тотчас собирают деньги, прячут книги и образа, поят православного попа, поят православного исправника, дают выкуп; тем
дело и кончается лет на десять.
Какая-то барыня держала у себя горничную,
не имея на нее никаких документов, горничная просила разобрать ее права на вольность. Мой предшественник благоразумно придумал до решения
дела оставить ее у помещицы в полном повиновении. Мне следовало подписать; я обратился к губернатору и заметил ему, что незавидна будет судьба девушки у ее барыни после того, как она подавала на нее просьбу.
Он, как нянька, ходил за Сашей, наконец, он
имел ко мне безграничное доверие и слепую преданность, которые шли из пониманья, что я
не в самом
деле барин.
Распущенность ли наша, недостаток ли нравственной оседлости, определенной деятельности, юность ли в
деле образования, аристократизм ли воспитания, но мы в жизни, с одной стороны, больше художники, с другой — гораздо проще западных людей,
не имеем их специальности, но зато многостороннее их. Развитые личности у нас редко встречаются, но они пышно, разметисто развиты, без шпалер и заборов. Совсем
не так на Западе.
Он горячо принялся за
дело, потратил много времени, переехал для этого в Москву, но при всем своем таланте
не мог ничего сделать. «Москвитянин»
не отвечал ни на одну живую, распространенную в обществе потребность и, стало быть,
не мог
иметь другого хода, как в своем кружке. Неуспех должен был сильно огорчить Киреевского.
Либерализм составляет последнюю религию, но его церковь
не другого мира, а этого, его теодицея — политическое учение; он стоит на земле и
не имеет мистических примирений, ему надобно мириться в самом
деле.
После Июньских
дней мое положение становилось опаснее; я познакомился с Ротшильдом и предложил ему разменять мне два билета московской сохранной казны.
Дела тогда, разумеется,
не шли, курс был прескверный; условия его были невыгодны, но я тотчас согласился и
имел удовольствие видеть легкую улыбку сожаления на губах Ротшильда — он меня принял за бессчетного prince russe, задолжавшего в Париже, и потому стал называть «monsieur le comte». [русского князя… «господин граф» (фр.).]
— Мне объявлен приказ ехать через три
дня. Так как я знаю, что министр у вас
имеет право высылать,
не говоря причины и
не делая следствия, то я и
не стану ни спрашивать, почему меня высылают, ни защищаться; но у меня есть, сверх собственного дома…
Через месяц
дело еще
не было окончено; к нам ездил старик доктор Пальмье, который всякую неделю
имел удовольствие делать в префектуре инспекторский смотр интересному классу парижанок.
…Гарибальди вспомнил разные подробности о 1854 годе, когда он был в Лондоне, как он ночевал у меня, опоздавши в Indian Docks; я напомнил ему, как он в этот
день пошел гулять с моим сыном и сделал для меня его фотографию у Кальдези, об обеде у американского консула с Бюхананом, который некогда наделал бездну шума и, в сущности,
не имел смысла. [В ненапечатанной части «Былого и дум» обед этот рассказан. (Прим. А. И. Герцена.)]
—
Дела идут превосходно. Империя
не знает, что делать. Elle est débordée. [Ее захлестнуло (фр.).] Сегодня еще я
имел вести: невероятный успех в общественном мнении. Да и довольно, кто мог думать, что такая нелепость продержится до 1864.
День этот удался необыкновенно и был одним из самых светлых, безоблачных и прекрасных
дней — последних пятнадцати лет. В нем была удивительная ясность и полнота, в нем была эстетическая мера и законченность — очень редко случающиеся. Одним
днем позже — и праздник наш
не имел бы того характера. Одним неитальянцем больше, и тон был бы другой, по крайней мере была бы боязнь, что он исказится. Такие
дни представляют вершины… Дальше, выше, в сторону — ничего, как в пропетых звуках, как в распустившихся цветах.
Теперь вы понимаете, что одним
днем позже — и наш праздник и речь Гарибальди, его слова о Маццини
не имели бы того значения.