Неточные совпадения
С нами была тогда Наталья Константиновна, знаете, бой-девка, она увидела, что в углу солдаты что-то едят, взяла вас — и прямо к ним, показывает: маленькому, мол, манже; [ешь (от фр. manger).] они сначала посмотрели на нее так сурово, да и говорят: «Алле, алле», [Ступай (от фр. aller).] а она их ругать, — экие, мол, окаянные, такие, сякие, солдаты ничего
не поняли, а таки вспрынули со смеха и
дали ей для вас хлеба моченого с водой и ей
дали краюшку.
— Я пропусков
не велел никому
давать, зачем вы едете? чего вы боитесь? я велел открыть рынки.
Много толкуют у нас о глубоком разврате слуг, особенно крепостных. Они действительно
не отличаются примерной строгостью поведения, нравственное падение их видно уже из того, что они слишком многое выносят, слишком редко возмущаются и
дают отпор. Но
не в этом дело. Я желал бы знать — которое сословие в России меньше их развращено? Неужели дворянство или чиновники? быть может, духовенство?
При мне он
не боялся
давать волю языку; он меня любил и часто, фамильярно трепля меня по плечу, говорил: «Добрая ветвь испорченного древа».
Далес, толстый старик за шестьдесят лет, с чувством глубокого сознания своих достоинств, но и с
не меньше глубоким чувством скромности отвечал, что «он
не может судить о своих талантах, но что часто
давал советы в балетных танцах au grand opera!».
Затем старичок, «ничего
не боявшийся, кроме бога», смотрел на часы, свертывал роман и брал стул: это была моя
дама.
[Органист и учитель музыки, о котором говорится в «Записках одного молодого человека», И. И. Экк
давал только уроки музыки,
не имев никакого влияния.
Надобно же было для последнего удара Федору Карловичу, чтоб он раз при Бушо, французском учителе, похвастался тем, что он был рекрутом под Ватерлоо и что немцы
дали страшную таску французам. Бушо только посмотрел на него и так страшно понюхал табаку, что победитель Наполеона несколько сконфузился. Бушо ушел, сердито опираясь на свою сучковатую палку, и никогда
не называл его иначе, как le soldat de Vilainton. Я тогда еще
не знал, что каламбур этот принадлежит Беранже, и
не мог нарадоваться на выдумку Бушо.
Мне было около пятнадцати лет, когда мой отец пригласил священника
давать мне уроки богословия, насколько это было нужно для вступления в университет. Катехизис попался мне в руки после Вольтера. Нигде религия
не играет такой скромной роли в деле воспитания, как в России, и это, разумеется, величайшее счастие. Священнику за уроки закона божия платят всегда полцены, и даже это так, что тот же священник, если
дает тоже уроки латинского языка, то он за них берет дороже, чем за катехизис.
Когда священник начал мне
давать уроки, он был удивлен
не только общим знанием Евангелия, но тем, что я приводил тексты буквально. «Но господь бог, — говорил он, — раскрыв ум,
не раскрыл еще сердца». И мой теолог, пожимая плечами, удивлялся моей «двойственности», однако же был доволен мною, думая, что у Терновского сумею держать ответ.
В крепости ничего
не знали о позволении, и бедная девушка, добравшись туда, должна была ждать, пока начальство спишется с Петербургом, в каком-то местечке, населенном всякого рода бывшими преступниками, без всякого средства узнать что-нибудь об Ивашеве и
дать ему весть о себе.
Природа с своими вечными уловками и экономическими хитростями
дает юность человеку, но человека сложившегося берет для себя, она его втягивает, впутывает в ткань общественных и семейных отношений, в три четверти
не зависящих от него, он, разумеется,
дает своим действиям свой личный характер, но он гораздо меньше принадлежит себе, лирический элемент личности ослаблен, а потому и чувства и наслаждение — все слабее, кроме ума и воли.
В нескольких верстах от Вяземы князя Голицына дожидался васильевский староста, верхом, на опушке леса, и провожал проселком. В селе, у господского дома, к которому вела длинная липовая аллея, встречал священник, его жена, причетники, дворовые, несколько крестьян и дурак Пронька, который один чувствовал человеческое достоинство,
не снимал засаленной шляпы, улыбался, стоя несколько поодаль, и
давал стречка, как только кто-нибудь из городских хотел подойти к нему.
А впрочем, — прибавил он, — мы люди бедные, просить
не просим, ну, а коли
дают, отчего
не взять, покорнейше благодарим».
Я
не знаю, почему
дают какой-то монополь воспоминаниям первой любви над воспоминаниями молодой дружбы. Первая любовь потому так благоуханна, что она забывает различие полов, что она — страстная дружба. С своей стороны, дружба между юношами имеет всю горячность любви и весь ее характер: та же застенчивая боязнь касаться словом своих чувств, то же недоверие к себе, безусловная преданность, та же мучительная тоска разлуки и то же ревнивое желание исключительности.
Университет, впрочем,
не должен оканчивать научное воспитание; его дело — поставить человека à même [
дать ему возможность (фр.).] продолжать на своих ногах; его дело — возбудить вопросы, научить спрашивать.
Слава Гумбольдта, тайного советника его прусского величества, которому государь император изволил
дать Анну и приказал
не брать с него денег за материал и диплом, дошла и до них.
Публичность,
не известная в обыкновенное время,
давала новую жизнь.
Не вынес больше отец, с него было довольно, он умер. Остались дети одни с матерью, кой-как перебиваясь с дня на день. Чем больше было нужд, тем больше работали сыновья; трое блестящим образом окончили курс в университете и вышли кандидатами. Старшие уехали в Петербург, оба отличные математики, они, сверх службы (один во флоте, другой в инженерах),
давали уроки и, отказывая себе во всем, посылали в семью вырученные деньги.
Товарищ попечителя признался ему, что они получили бумагу, в силу которой им
не велено ему
давать кафедры за известные правительству связи его с злоумышленными людьми.
Он как-то удачно продал, помнится, рукопись «Хевери» и потому решился
дать праздник
не только нам, но и pour les gros bonnets, [для важных особ, для «шишек» (фр.).] то есть позвал Полевого, Максимовича и прочих.
От скуки Орлов
не знал, что начать. Пробовал он и хрустальную фабрику заводить, на которой делались средневековые стекла с картинами, обходившиеся ему дороже, чем он их продавал, и книгу он принимался писать «о кредите», — нет,
не туда рвалось сердце, но другого выхода
не было. Лев был осужден праздно бродить между Арбатом и Басманной,
не смея даже
давать волю своему языку.
— Я
не могу вам
дать позволения, — сказал он, — ваш родственник au secret. [под строгим арестом (фр.).] Очень жаль!
— Это-то и прекрасно, — сказал он, пристально посмотревши на меня, — и
не знайте ничего. Вы меня простите, а я вам
дам совет: вы молоды, у вас еще кровь горяча, хочется поговорить, это — беда;
не забудьте же, что вы ничего
не знаете, это единственный путь спасения.
— «Можно, мол, ваше высокоблагородие», — говорим мы ему, да и припасли с товарищем мешочек; сидим-с; только едак к полночи бежит молдаванка; мы, знаете, говорим ей: «Что, мол, сударыня, торопитесь?» — да и
дали ей раз по голове; она, голубушка,
не пикнула, мы ее в мешок — да и в реку.
Один студент, окончивший курс,
давал своим приятелям праздник 24 июня 1834 года. Из нас
не только
не было ни одного на пиру, но никто
не был приглашен. Молодые люди перепились, дурачились, танцевали мазурку и, между прочим, спели хором известную песню Соколовского...
Домочадцы качали головой и говорили: «Er hat einen Raptus»; [«Он человек с причудами» (нем.).] благотворительные
дамы говорили: «C'est un brave homme, mais се n'est pas tout à fait en règle là», [«Этот человек честный, но тут вот у него
не все в порядке» (фр.).] и они указывали на лоб. А Гааз потирал руки и делал свое.
Уткин, «вольный художник, содержащийся в остроге», как он подписывался под допросами, был человек лет сорока; он никогда
не участвовал ни в каком политическом деле, но, благородный и порывистый, он
давал волю языку в комиссии, был резок и груб с членами. Его за это уморили в сыром каземате, в котором вода текла со стен.
«У нас всё так, — говаривал А. А., — кто первый
даст острастку, начнет кричать, тот и одержит верх. Если, говоря с начальником, вы ему позволите поднять голос, вы пропали: услышав себя кричащим, он сделается дикий зверь. Если же при первом грубом слове вы закричали, он непременно испугается и уступит, думая, что вы с характером и что таких людей
не надобно слишком дразнить».
Жандарм пошел к смотрителю и требовал дощаника. Смотритель
давал его нехотя, говорил, что, впрочем, лучше обождать, что
не ровен час. Жандарм торопился, потому что был пьян, потому что хотел показать свою власть.
Какие чудовищные преступления безвестно схоронены в архивах злодейского, безнравственного царствования Николая! Мы к ним привыкли, они делались обыденно, делались как ни в чем
не бывало, никем
не замеченные, потерянные за страшной
далью, беззвучно заморенные в немых канцелярских омутах или задержанные полицейской цензурой.
Чеботарев никогда
не отказывал
давать взаймы небольшие суммы в сто, двести рублей ассигнациями. Когда кто у него просил, он вынимал свою записную книжку и подробно спрашивал, когда тот ему отдаст.
Зависимость моя от него была велика. Стоило ему написать какой-нибудь вздор министру, меня отослали бы куда-нибудь в Иркутск. Да и зачем писать? Он имел право перевести в какой-нибудь дикий город Кай или Царево-Санчурск без всяких сообщений, без всяких ресурсов. Тюфяев отправил в Глазов одного молодого поляка за то, что
дамы предпочитали танцевать с ним мазурку, а
не с его превосходительством.
Вообще поляков, сосланных на житье,
не теснят, но материальное положение ужасно для тех, которые
не имеют состояния. Правительство
дает неимущим по 15 рублей ассигнациями в месяц; из этих денег следует платить за квартиру, одеваться, есть и отапливаться. В довольно больших городах, в Казани, Тобольске, можно было что-нибудь выработать уроками, концертами, играя на балах, рисуя портреты, заводя танцклассы. В Перми и Вятке
не было и этих средств, И несмотря на то, у русских они
не просили ничего.
Чиновничество царит в северо-восточных губерниях Руси и в Сибири; тут оно раскинулось беспрепятственно, без оглядки…
даль страшная, все участвуют в выгодах, кража становится res publica. [общим делом (лат.).] Самая власть, царская, которая бьет как картечь,
не может пробить эти подснежные болотистые траншеи из топкой грязи. Все меры правительства ослаблены, все желания искажены; оно обмануто, одурачено, предано, продано, и все с видом верноподданнического раболепия и с соблюдением всех канцелярских форм.
Другие, благоразумнее его,
не делали опыта, а наживались и
давали наживаться.
«Ты, мол, в чужой деревне
не дерись», — говорю я ему, да хотел так, то есть, пример сделать, тычка ему
дать, да спьяну, что ли, или нечистая сила, — прямо ему в глаз — ну, и попортил, то есть, глаз, а он со старостой церковным сейчас к становому, — хочу, дескать, суд по форме.
…Вятские мужики вообще
не очень выносливы. Зато их и считают чиновники ябедниками и беспокойными. Настоящий клад для земской полиции это вотяки, мордва, чуваши; народ жалкий, робкий, бездарный. Исправники
дают двойной окуп губернаторам за назначение их в уезды, населенные финнами.
Правила, по которым велено отмежевывать земли, довольно подробны: нельзя
давать берегов судоходной реки, строевого леса, обоих берегов реки; наконец, ни в каком случае
не велено выделять земель, обработанных крестьянами, хотя бы крестьяне
не имели никаких прав на эти земли, кроме давности…
Тогда казенная палата и министерство финансов отделили новое дело от прежнего и, найдя закон, в котором сказано, что если попадется неудобная земля, идущая в надел, то
не вырезывать ее, а прибавлять еще половинное количество, велели
дать даровским крестьянам к болоту еще полболота.
…Знаменитый Тюрго, видя ненависть французов к картофелю, разослал всем откупщикам, поставщикам и другим подвластным лицам картофель на посев, строго запретив
давать крестьянам. С тем вместе он сообщил им тайно, чтоб они
не препятствовали крестьянам красть на посев картофель. В несколько лет часть Франции обсеялась картофелем.
Они спокойно пели песни и крали кур, но вдруг губернатор получил высочайшее повеление, буде найдутся цыгане беспаспортные (ни у одного цыгана никогда
не бывало паспорта, и это очень хорошо знали и Николай, и его люди), то
дать им такой-то срок, чтоб они приписались там, где их застанет указ, к сельским, городским обществам.
Взяв все это во внимание, Тюфяев, и тут нельзя ему
не отдать справедливости, представлял министерству о том, чтоб им
дать льготы и отсрочки.
Прежде при приказах общественного призрения были воспитательные домы, ничего
не стоившие казне. Но прусское целомудрие Николая их уничтожило, как вредные для нравственности. Тюфяев
дал вперед своих денег и спросил министра. Министры никогда и ни за чем
не останавливаются, велели отдать малюток, впредь до распоряжения, на попечение стариков и старух, призираемых в богадельне.
Я ничего в самом деле
не понимал и наконец спросил его:
дали ли ему какой-нибудь вид. Он подал мне его. В нем было написано все решение и в конце сказано, что, учинив, по указу уголовной палаты, наказание плетьми в стенах тюремного замка, «выдать ему оное свидетельство и из замка освободить».
«Я
не стыжусь тебе признаться, — писал мне 26 января 1838 один юноша, — что мне очень горько теперь. Помоги мне ради той жизни, к которой призвал меня, помоги мне своим советом. Я хочу учиться, назначь мне книги, назначь что хочешь, я употреблю все силы,
дай мне ход, — на тебе будет грех, если ты оттолкнешь меня».
Он позвал секретаря и
дал ему прочесть. Секретарь тоже
не мог ясно изложить дела.
Когда мне было лет пять-шесть и я очень шалил, Вера Артамоновна говаривала: «Хорошо, хорошо,
дайте срок, погодите, я все расскажу княгине, как только она приедет». Я тотчас усмирялся после этой угрозы и умолял ее
не жаловаться.
С летами страх прошел, но дома княгини я
не любил — я в нем
не мог дышать вольно, мне было у нее
не по себе, и я, как пойманный заяц, беспокойно смотрел то в ту, то в другую сторону, чтоб
дать стречка.
И княгиня оставляла ее в покое, нисколько
не заботясь, в сущности, о грусти ребенка и
не делая ничего для его развлечения. Приходили праздники, другим детям дарили игрушки, другие дети рассказывали о гуляньях, об обновах. Сироте ничего
не дарили. Княгиня думала, что довольно делает для нее,
давая ей кров; благо есть башмаки, на что еще куклы!