Неточные совпадения
Многие из
друзей советовали мне начать полное издание «Былого и дум», и в этом затруднения
нет, по крайней мере относительно двух первых частей. Но они говорят, что отрывки, помещенные в «Полярной звезде», рапсодичны, не имеют единства, прерываются случайно, забегают иногда, иногда отстают. Я чувствую, что это правда, — но поправить не могу. Сделать дополнения, привести главы в хронологический порядок — дело не трудное; но все переплавить, d'un jet, [сразу (фр.).] я не берусь.
Жизнь… жизни, народы, революции, любимейшие головы возникали, менялись и исчезали между Воробьевыми горами и Примроз-Гилем; след их уже почти заметен беспощадным вихрем событий. Все изменилось вокруг: Темза течет вместо Москвы-реки, и чужое племя около… и
нет нам больше дороги на родину… одна мечта двух мальчиков — одного 13 лет,
другого 14 — уцелела!
— Так и началось. Папенька-то ваш, знаете, какой, — все в долгий ящик откладывает; собирался, собирался, да вот и собрался! Все говорили, пора ехать, чего ждать, почитай, в городе никого не оставалось.
Нет, все с Павлом Ивановичем переговаривают, как вместе ехать, то тот не готов, то
другой.
За домом, знаете, большой сад, мы туда, думаем, там останемся сохранны; сели, пригорюнившись, на скамеечках, вдруг откуда ни возьмись ватага солдат, препьяных, один бросился с Павла Ивановича дорожный тулупчик скидывать; старик не дает, солдат выхватил тесак да по лицу его и хвать, так у них до кончины шрам и остался;
другие принялись за нас, один солдат вырвал вас у кормилицы, развернул пеленки,
нет ли-де каких ассигнаций или брильянтов, видит, что ничего
нет, так нарочно, озорник, изодрал пеленки, да и бросил.
Но есть и
другой — это тип военачальников, в которых вымерло все гражданское, все человеческое, и осталась одна страсть — повелевать; ум узок, сердца совсем
нет — это монахи властолюбия, в их чертах видна сила и суровая воля.
Я давно любил, и любил страстно, Ника, но не решался назвать его «
другом», и когда он жил летом в Кунцеве, я писал ему в конце письма: «
Друг ваш или
нет, еще не знаю». Он первый стал мне писать ты и называл меня своим Агатоном по Карамзину, а я звал его моим Рафаилом по Шиллеру. [«Philosophische Briefe» — «Философские письма» (нем.) (Прим. А. И. Герцена.)]
Они никогда не сближались потом. Химик ездил очень редко к дядям; в последний раз он виделся с моим отцом после смерти Сенатора, он приезжал просить у него тысяч тридцать рублей взаймы на покупку земли. Отец мой не дал; Химик рассердился и, потирая рукою нос, с улыбкой ему заметил: «Какой же тут риск, у меня именье родовое, я беру деньги для его усовершенствования, детей у меня
нет, и мы
друг после
друга наследники». Старик семидесяти пяти лет никогда не прощал племяннику эту выходку.
Одним утром его не было на лекциях, на
другой день — тоже
нет.
Артистический период оставляет на дне души одну страсть — жажду денег, и ей жертвуется вся будущая жизнь,
других интересов
нет; практические люди эти смеются над общими вопросами, презирают женщин (следствие многочисленных побед над побежденными по ремеслу).
Соколовский предложил откупорить одну бутылку, затем
другую; нас было человек пять, к концу вечера, то есть к началу утра следующего дня, оказалось, что ни вина больше
нет, ни денег у Соколовского.
Через несколько месяцев он написал
другое — тоже
нет ответа.
От скуки Орлов не знал, что начать. Пробовал он и хрустальную фабрику заводить, на которой делались средневековые стекла с картинами, обходившиеся ему дороже, чем он их продавал, и книгу он принимался писать «о кредите», —
нет, не туда рвалось сердце, но
другого выхода не было. Лев был осужден праздно бродить между Арбатом и Басманной, не смея даже давать волю своему языку.
Мы потеряли несколько часов за льдом, который шел по реке, прерывая все сношения с
другим берегом. Жандарм торопился; вдруг станционный смотритель в Покрове объявляет, что лошадей
нет. Жандарм показывает, что в подорожной сказано: давать из курьерских, если
нет почтовых. Смотритель отзывается, что лошади взяты под товарища министра внутренних дел. Как разумеется, жандарм стал спорить, шуметь; смотритель побежал доставать обывательских лошадей. Жандарм отправился с ним.
Я давно не играла на фортепьяно, подали огонь, иду в залу, авось-либо смилосердятся,
нет, воротили, заставили вязать; пожалуй — только сяду у
другого стола, подле них мне невыносимо — можно ли хоть это?
В мире
нет ничего разрушительнее, невыносимее, как бездействие и ожидание в такие минуты.
Друзья делают большую ошибку, снимая с плеч главного пациента всю ношу. Выдумать надобно занятия для него, если их
нет, задавить физической работой, рассеять недосугом, хлопотами.
Я пустился, как из лука стрела… Вот и мостик недалеко от Перова; никого
нет, да по
другую сторону мостик, и тоже никого
нет. Я доехал до Измайловского зверинца, — никого; я отпустил извозчика и пошел пешком. Ходя взад и вперед, я наконец увидел на
другой дороге какой-то экипаж; молодой красивый кучер стоял возле.
Сейчас написал я к полковнику письмо, в котором просил о пропуске тебе, ответа еще
нет. У вас это труднее будет обделать, я полагаюсь на маменьку. Тебе счастье насчет меня, ты была последней из моих
друзей, которого я видел перед взятием (мы расстались с твердой надеждой увидеться скоро, в десятом часу, а в два я уже сидел в части), и ты первая опять меня увидишь. Зная тебя, я знаю, что это доставит тебе удовольствие, будь уверена, что и мне также. Ты для меня родная сестра.
…Круг молодых людей — составившийся около Огарева, не был наш прежний круг. Только двое из старых
друзей, кроме нас, были налицо. Тон, интересы, занятия — все изменилось.
Друзья Станкевича были на первом плане; Бакунин и Белинский стояли в их главе, каждый с томом Гегелевой философии в руках и с юношеской нетерпимостью, без которой
нет кровных, страстных убеждений.
13 апреля. «Любовь!.. Где ее сила? Я, любя, нанес оскорбление. Она, еще больше любя, не может стереть оскорбление. Что же после этого может человек для человека? Есть развития, для которых
нет прошедшего, оно в них живо и не проходит… они не гнутся, а ломятся, они падают падением
другого и не могут сладить с собой».
Мы были уж очень не дети; в 1842 году мне стукнуло тридцать лет; мы слишком хорошо знали, куда нас вела наша деятельность, но шли. Не опрометчиво, но обдуманно продолжали мы наш путь с тем успокоенным, ровным шагом, к которому приучил нас опыт и семейная жизнь. Это не значило, что мы состарелись,
нет, мы были в то же время юны, и оттого одни, выходя на университетскую кафедру,
другие, печатая статьи или издавая газету, каждый день подвергались аресту, отставке, ссылке.
«Хотите вы сегодня в театр или за город?» — «Как вы хотите», — отвечает
другой, и оба не знают, что делать, ожидая с нетерпением, чтоб какое-нибудь обстоятельство решило за них, куда идти и куда
нет.
Возбужденные
другими, они идут до крайних следствий;
нет народа, который глубже и полнее усваивал бы себе мысль
других народов, оставаясь самим собою.
Того упорного непониманья
друг друга, которое существует теперь, как за тысячу лет, между народами германскими и романскими, между ими и славянами
нет.
Грановский и мы еще кой-как с ними ладили, не уступая начал; мы не делали из нашего разномыслия личного вопроса. Белинский, страстный в своей нетерпимости, шел дальше и горько упрекал нас. «Я жид по натуре, — писал он мне из Петербурга, — и с филистимлянами за одним столом есть не могу… Грановский хочет знать, читал ли я его статью в „Москвитянине“?
Нет, и не буду читать; скажи ему, что я не люблю ни видеться с
друзьями в неприличных местах, ни назначать им там свидания».
В ее комнатке было нам душно: всё почернелые лица из-за серебряных окладов, всё попы с причетом, пугавшие несчастную, забитую солдатами и писарями женщину; даже ее вечный плач об утраченном счастье раздирал наше сердце; мы знали, что у ней
нет светлых воспоминаний, мы знали и
другое — что ее счастье впереди, что под ее сердцем бьется зародыш, это наш меньший брат, которому мы без чечевицы уступим старшинство.
Считаться нам странно, патентов на пониманье
нет; время, история, опыт сблизили нас не потому, чтоб они нас перетянули к себе или мы — их, а потому, что и они, и мы ближе к истинному воззрению теперь, чем были тогда, когда беспощадно терзали
друг друга в журнальных статьях, хотя и тогда я не помню, чтобы мы сомневались в их горячей любви к России или они — в нашей.
Восточного единства, вследствие которого турок, подающий чубук, и турок великий визирь похожи
друг на
друга, здесь
нет.
Так как действительно нравственного начала во всем этом
нет, то и место лица в той или
другой стороне определяется внешними условиями состояния, общественного положения.
— Честное слово, — сказал я ему, — и вашу руку — у вас
других долгов
нет, которые касались бы дома?
Каждую минуту отворялась небольшая дверь и входил один биржевой агент за
другим, громко говоря цифру; Ротшильд, продолжая читать, бормотал, не поднимая глаз: «да, —
нет, — хорошо, — пожалуй, — довольно», и цифра уходила.
Везде бывали примеры, что трусы, боясь тюрьмы и ссылки, губят
друзей, открывают тайны, — так слабодушный товарищ погубил Конарского. Но ни у нас, ни в Австрии
нет этого легиона молодых людей, образованных, говорящих нашим языком, произносящих вдохновенные речи в клубах, пишущих революционные статейки и служащих шпионами…
— Говорите о финансах, но не говорите о нравственности, я могу принять это за личность, я вам уже сказал это в комитете. Если же вы будете продолжать, я… я не вызову вас на дуэль (Тьер улыбнулся).
Нет, мне мало вашей смерти, этим ничего не докажешь. Я предложу вам
другой бой. Здесь, с этой трибуны, я расскажу всю мою жизнь, факт за фактом, каждый может мне напомнить, если я что-нибудь забуду или пропущу. И потом пусть расскажет свою жизнь мой противник!
Разве три министра, один не министр, один дюк, один профессор хирургии и один лорд пиетизма не засвидетельствовали всенародно в камере пэров и в низшей камере, в журналах и гостиных, что здоровый человек, которого ты видел вчера, болен, и болен так, что его надобно послать на яхте вдоль Атлантического океана и поперек Средиземного моря?.. «Кому же ты больше веришь: моему ослу или мне?» — говорил обиженный мельник, в старой басне, скептическому
другу своему, который сомневался, слыша рев, что осла
нет дома…
— Без организации, без оружия, без людей, без открытой границы, без всякой опоры выступить против сильной военной державы и продержаться с лишком год — такого примера
нет в истории… Хорошо, если б
другие народы переняли. Столько геройства не должно, не может погибнуть, я полагаю, что Галиция готова к восстанию?
— Разумеется, имею; пойдемте в
другую залу, там никого
нет.
— Мордини, я к вам и к Саффи с просьбой: возьмите энзам [пролетку [то есть извозчика] (от англ. hansom).] и поезжайте сейчас на Ватерлооскую станцию, вы застанете train, а то вот этот господин заботится, что нам негде сесть и
нет времени послать за
другой каретой.