Неточные совпадения
«Я с вами примирился за ваши „Письма об изучении природы“; в них я понял (насколько человеческому уму можно понимать)
немецкую философию — зачем же, вместо продолжения серьезного труда, вы пишете сказки?» Я отвечал ему несколькими дружескими строками —
тем наши сношения и кончились.
Вроде патента он носил в кармане письмо от Гете, в котором Гете ему сделал прекурьезный комплимент, говоря: «Напрасно извиняетесь вы в вашем слоге: вы достигли до
того, до чего я не мог достигнуть, — вы забыли
немецкую грамматику».
Даже учитель
немецкого языка в гимназии не знал его; это меня до
того удивило, что я решился его спросить, как же он преподает.
Обе были довольно образованны,
то есть знали на память Шиллера, поигрывали на фортепьяно и пели
немецкие романсы.
Немецкая наука, и это ее главный недостаток, приучилась к искусственному, тяжелому, схоластическому языку своему именно потому, что она жила в академиях,
то есть в монастырях идеализма. Это язык попов науки, язык для верных, и никто из оглашенных его не понимал; к нему надобно было иметь ключ, как к шифрованным письмам. Ключ этот теперь не тайна; понявши его, люди были удивлены, что наука говорила очень дельные вещи и очень простые на своем мудреном наречии; Фейербах стал первый говорить человечественнее.
Механическая слепка
немецкого церковно-ученого диалекта была
тем непростительнее, что главный характер нашего языка состоит в чрезвычайной легкости, с которой все выражается на нем — отвлеченные мысли, внутренние лирические чувствования, «жизни мышья беготня», крик негодования, искрящаяся шалость и потрясающая страсть.
Все люди дельные и живые перешли на сторону Белинского, только упорные формалисты и педанты отдалились; одни из них дошли до
того немецкого самоубийства наукой, схоластической и мертвой, что потеряли всякий жизненный интерес и сами потерялись без вести.
Если аристократы прошлого века, систематически пренебрегавшие всем русским, оставались в самом деле невероятно больше русскими, чем дворовые оставались мужиками,
то тем больше русского характера не могло утратиться у молодых людей оттого, что они занимались науками по французским и
немецким книгам. Часть московских славян с Гегелем в руках взошли в ультраславянизм.
Но что же доказывает все это? Многое, но на первый случай
то, что
немецкой работы китайские башмаки, в которых Россию водят полтораста лет, натерли много мозолей, но, видно, костей не повредили, если всякий раз, когда удается расправить члены, являются такие свежие и молодые силы. Это нисколько не обеспечивает будущего, но делает его крайне возможным.
Сколько я ни настаивал, чтоб он занялся арифметикой и чистописанием, не мог дойти до этого; вместо русской грамматики он брался
то за французскую азбуку,
то за
немецкие диалоги, разумеется, это было потерянное время и только обескураживало его.
— Некогда; вот в прошлом месяце попались мне два
немецких тома — Фукидид и Тацит. Немцы и того и другого чуть наизнанку не выворотили. Знаешь, и у меня терпения не хватило уследить за мелочью. Я зарылся, — а ей, говорит она, «тошно смотреть на меня»! Вот хоть бы ты зашел. Спасибо, еще француз Шарль не забывает… Болтун веселый — ей и не скучно!
Неточные совпадения
Утро было прекрасное: опрятные, веселые дома с садиками, вид краснолицых, красноруких, налитых пивом, весело работающих
немецких служанок и яркое солнце веселили сердце; но чем ближе они подходили к водам,
тем чаще встречались больные, и вид их казался еще плачевнее среди обычных условий благоустроенной
немецкой жизни.
Князь разложил подле себя свои покупки, резные сундучки, бирюльки, разрезные ножики всех сортов, которых он накупил кучу на всех водах, и раздаривал их всем, в
том числе Лисхен, служанке и хозяину, с которым он шутил на своем комическом дурном
немецком языке, уверяя его, что не воды вылечили Кити, но его отличные кушанья, в особенности суп с черносливом.
— Wünscht man Dochots, so hat man auch Klopots, [Кто хочет иметь доходы,
тот должен иметь хлопоты,] — сказал Васенька Весловский, подтрунивая над Немцем. — J’adore l’allemand, [Обожаю
немецкий язык,] — обратился он опять с
той же улыбкой к Анне.
Хотя в ее косвенных взглядах я читал что-то дикое и подозрительное, хотя в ее улыбке было что-то неопределенное, но такова сила предубеждений: правильный нос свел меня с ума; я вообразил, что нашел Гётеву Миньону, это причудливое создание его
немецкого воображения, — и точно, между ими было много сходства:
те же быстрые переходы от величайшего беспокойства к полной неподвижности,
те же загадочные речи,
те же прыжки, странные песни…
Деревня показалась ему довольно велика; два леса, березовый и сосновый, как два крыла, одно темнее, другое светлее, были у ней справа и слева; посреди виднелся деревянный дом с мезонином, красной крышей и темно-серыми или, лучше, дикими стенами, — дом вроде
тех, как у нас строят для военных поселений и
немецких колонистов.