Неточные совпадения
Тихо и важно подвигался «братец», Сенатор и мой отец пошли ему навстречу. Он нес с собою, как носят
на свадьбах и похоронах, обеими
руками перед грудью — образ и протяжным голосом, несколько в нос, обратился к братьям с следующими словами...
— Разумеется, — добавляла Вера Артамоновна, — да вот что связало по
рукам и ногам, — и она указывала спичками чулка
на меня. — Взять с собой — куда? к чему? — покинуть здесь одного, с нашими порядками, это и вчуже жаль!
Главное занятие его, сверх езды за каретой, — занятие, добровольно возложенное им
на себя, состояло в обучении мальчишек аристократическим манерам передней. Когда он был трезв, дело еще шло кой-как с
рук, но когда у него в голове шумело, он становился педантом и тираном до невероятной степени. Я иногда вступался за моих приятелей, но мой авторитет мало действовал
на римский характер Бакая; он отворял мне дверь в залу и говорил...
Лет двенадцати я был переведен с женских
рук на мужские. Около того времени мой отец сделал два неудачных опыта приставить за мной немца.
В первой молодости моей я часто увлекался вольтерианизмом, любил иронию и насмешку, но не помню, чтоб когда-нибудь я взял в
руки Евангелие с холодным чувством, это меня проводило через всю жизнь; во все возрасты, при разных событиях я возвращался к чтению Евангелия, и всякий раз его содержание низводило мир и кротость
на душу.
Одни женщины не участвовали в этом позорном отречении от близких… и у креста стояли одни женщины, и у кровавой гильотины является — то Люсиль Демулен, эта Офелия революции, бродящая возле топора, ожидая свой черед, то Ж. Санд, подающая
на эшафоте
руку участия и дружбы фанатическому юноше Алибо.
Мы сидели раз вечером с Иваном Евдокимовичем в моей учебной комнате, и Иван Евдокимович, по обыкновению запивая кислыми щами всякое предложение, толковал о «гексаметре», страшно рубя
на стопы голосом и
рукой каждый стих из Гнедичевой «Илиады», — вдруг
на дворе снег завизжал как-то иначе, чем от городских саней, подвязанный колокольчик позванивал остатком голоса, говор
на дворе… я вспыхнул в лице, мне было не до рубленого гнева «Ахиллеса, Пелеева сына», я бросился стремглав в переднюю, а тверская кузина, закутанная в шубах, шалях, шарфах, в капоре и в белых мохнатых сапогах, красная от морозу, а может, и от радости, бросилась меня целовать.
У самой реки мы встретили знакомого нам француза-гувернера в одной рубашке; он был перепуган и кричал: «Тонет! тонет!» Но прежде, нежели наш приятель успел снять рубашку или надеть панталоны, уральский казак сбежал с Воробьевых гор, бросился в воду, исчез и через минуту явился с тщедушным человеком, у которого голова и
руки болтались, как платье, вывешенное
на ветер; он положил его
на берег, говоря: «Еще отходится, стоит покачать».
В нее звездочка тихо светила,
В ней остались слова
на стенах:
Их в то время
рука начертила,
Когда юность кипела в душах.
Страшная скука царила в доме, особенно в бесконечные зимние вечера — две лампы освещали целую анфиладу комнат; сгорбившись и заложив
руки на спину, в суконных или поярковых сапогах (вроде валенок), в бархатной шапочке и в тулупе из белых мерлушек ходил старик взад и вперед, не говоря ни слова, в сопровождении двух-трех коричневых собак.
Он знал это и потому, предчувствуя что-нибудь смешное, брал мало-помалу свои меры: вынимал носовой платок, смотрел
на часы, застегивал фрак, закрывал обеими
руками лицо и, когда наступал кризис, — вставал, оборачивался к стене, упирался в нее и мучился полчаса и больше, потом, усталый от пароксизма, красный, обтирая пот с плешивой головы, он садился, но еще долго потом его схватывало.
Они никогда не сближались потом. Химик ездил очень редко к дядям; в последний раз он виделся с моим отцом после смерти Сенатора, он приезжал просить у него тысяч тридцать рублей взаймы
на покупку земли. Отец мой не дал; Химик рассердился и, потирая
рукою нос, с улыбкой ему заметил: «Какой же тут риск, у меня именье родовое, я беру деньги для его усовершенствования, детей у меня нет, и мы друг после друга наследники». Старик семидесяти пяти лет никогда не прощал племяннику эту выходку.
Едва я успел в аудитории пять или шесть раз в лицах представить студентам суд и расправу университетского сената, как вдруг в начале лекции явился инспектор, русской службы майор и французский танцмейстер, с унтер-офицером и с приказом в
руке — меня взять и свести в карцер. Часть студентов пошла провожать,
на дворе тоже толпилась молодежь; видно, меня не первого вели, когда мы проходили, все махали фуражками,
руками; университетские солдаты двигали их назад, студенты не шли.
Я взошел
на кафедру. Ловецкий сидел возле неподвижно, положа
руки на ноги, как Мемнон или Озирис, и боялся… Я шепнул ему...
С легкой
руки министра народного просвещения и жандармского полковника я уже без нервных явлений и самолюбивой застенчивости явился
на польском митинге в Лондоне, это был мой третий публичный дебют. Отставной министр Уваров был заменен отставным министром Ледрю-Ролленом.
Их отец был схвачен при Павле вследствие какого-то политического доноса, брошен в Шлиссельбург и потом сослан в Сибирь
на поселенье. Александр возвратил тысячи сосланных безумным отцом его, но Пассек был забыт. Он был племянник того Пассека, который участвовал в убийстве Петра III, потом был генерал-губернатором в польских провинциях и мог требовать долю наследства, уже перешедшую в другие
руки, эти-то другие
руки и задержали его в Сибири.
Когда они все бывали в сборе в Москве и садились за свой простой обед, старушка была вне себя от радости, ходила около стола, хлопотала и, вдруг останавливаясь, смотрела
на свою молодежь с такою гордостью, с таким счастием и потом поднимала
на меня глаза, как будто спрашивая: «Не правда ли, как они хороши?» Как в эти минуты мне хотелось броситься ей
на шею, поцеловать ее
руку. И к тому же они действительно все были даже наружно очень красивы.
Когда я возвратился, в маленьком доме царила мертвая тишина, покойник, по русскому обычаю, лежал
на столе в зале, поодаль сидел живописец Рабус, его приятель, и карандашом, сквозь слезы снимал его портрет; возле покойника молча, сложа
руки, с выражением бесконечной грусти, стояла высокая женская фигура; ни один артист не сумел бы изваять такую благородную и глубокую «Скорбь».
Кольрейфа Николай возвратил через десять лет из Оренбурга, где стоял его полк. Он его простил за чахотку так, как за чахотку произвел Полежаева в офицеры, а Бестужеву дал крест за смерть. Кольрейф возвратился в Москву и потух
на старых
руках убитого горем отца.
Пока еще не разразилась над нами гроза, мой курс пришел к концу. Обыкновенные хлопоты, неспаные ночи для бесполезных мнемонических пыток, поверхностное учение
на скорую
руку и мысль об экзамене, побеждающая научный интерес, все это — как всегда. Я писал астрономическую диссертацию
на золотую медаль и получил серебряную. Я уверен, что я теперь не в состоянии был бы понять того, что тогда писал и что стоило вес серебра.
Обыкновенно артистический период делается под руководством какого-нибудь истасканного грешника из увядших знаменитостей, d'un vieux prostitué, [старого развратника (фр.).] живущего
на чужой счет, какого-нибудь актера, потерявшего голос, живописца, у которого трясутся
руки; ему подражают в произношении, в питье, а главное, в гордом взгляде
на людские дела и в основательном знании блюд.
С одной стороны, освобождение женщины, призвание ее
на общий труд, отдание ее судеб в ее
руки, союз с нею как с ровным.
Удобовпечатлимые, искренно молодые, мы легко были подхвачены мощной волной его и рано переплыли тот рубеж,
на котором останавливаются целые ряды людей, складывают
руки, идут назад или ищут по сторонам броду — через море!
Полежаева позвали в кабинет. Государь стоял, опершись
на бюро, и говорил с Ливеном. Он бросил
на взошедшего испытующий и злой взгляд, в
руке у него была тетрадь.
— Я должен повиноваться, — отвечал Полежаев. Государь подошел к нему, положил
руку на плечо и, сказав...
Сложа
руки нельзя было оставаться, я оделся и вышел из дому без определенной цели. Это было первое несчастие, падавшее
на мою голову. Мне было скверно, меня мучило мое бессилие.
Сиделец говорил, что она, во-первых, ему не платит долг, во-вторых, разобидела его в собственной его лавке и, мало того, обещала исколотить его не
на живот, а
на смерть
руками своих приверженцев.
Я бывал у них и всякий раз проходил той залой, где Цынский с компанией судил и рядил нас; в ней висел, тогда и потом, портрет Павла — напоминовением ли того, до чего может унизить человека необузданность и злоупотребление власти, или для того, чтоб поощрять полицейских
на всякую свирепость, — не знаю, но он был тут с тростью в
руках, курносый и нахмуренный, — я останавливался всякий раз пред этим портретом, тогда арестантом, теперь гостем.
У меня в кисете был перочинный ножик и карандаш, завернутые в бумажке; я с самого начала думал об них и, говоря с офицером, играл с кисетом до тех пор, пока ножик мне попал в
руку, я держал его сквозь материю и смело высыпал табак
на стол, жандарм снова его всыпал. Ножик и карандаш были спасены — вот жандарму с аксельбантом урок за его гордое пренебрежение к явной полиции.
…Когда я пришел в себя, я лежал
на полу, голову ломило страшно. Высокий, седой жандарм стоял, сложа
руки, и смотрел
на меня бессмысленно-внимательно, в том роде, как в известных бронзовых статуэтках собака смотрит
на черепаху.
Оставя жандармов внизу, молодой человек второй раз пошел
на чердак; осматривая внимательно, он увидел небольшую дверь, которая вела к чулану или к какой-нибудь каморке; дверь была заперта изнутри, он толкнул ее ногой, она отворилась — и высокая женщина, красивая собой, стояла перед ней; она молча указывала ему
на мужчину, державшего в своих
руках девочку лет двенадцати, почти без памяти.
Женщина гордо посмотрела
на него и сказала, указывая
рукой на дверь...
Домочадцы качали головой и говорили: «Er hat einen Raptus»; [«Он человек с причудами» (нем.).] благотворительные дамы говорили: «C'est un brave homme, mais се n'est pas tout à fait en règle là», [«Этот человек честный, но тут вот у него не все в порядке» (фр.).] и они указывали
на лоб. А Гааз потирал
руки и делал свое.
— Как будто вы не знаете, — сказал Шубинский, начинавший бледнеть от злобы, — что ваша вина вдесятеро больше тех, которые были
на празднике. Вот, — он указал пальцем
на одного из прощенных, — вот он под пьяную
руку спел мерзость, да после
на коленках со слезами просил прощения. Ну, вы еще от всякого раскаяния далеки.
Еще бы раз увидеть мою юную утешительницу, пожать ей
руку, как я пожал ей
на кладбище… В ее лице хотел я проститься с былым и встретиться с будущим…
Привычки Александра были таковы, что невероятного ничего тут не было. Узнать, правда ли, было нелегко и, во всяком случае, наделало бы много скандалу.
На вопрос г. Бенкендорфа генерал Соломка отвечал, что через его
руки проходило столько денег, что он не припомнит об этих пяти тысячах.
Он был давно сердит
на какого-то мещанина, поймал его как-то у себя в доме, связал по
рукам и ногам и вырвал у него зуб.
Худой, желчевой, тиран по натуре, тиран потому, что всю жизнь служил в военной службе, беспокойный исполнитель — он приводил все во фрунт и строй, объявлял maximum
на цены, а обыкновенные дела оставлял в
руках разбойников.
Павел написал своей
рукой на его просьбе: «Так как об г. офицере состоялся высочайший приказ, то в просьбе ему отказать».
На этом гробе,
на этом кладбище разбрасывался во все стороны равноконечный греческий крест второго храма — храма распростертых
рук, жизни, страданий, труда. Колоннада, ведущая к нему, была украшена статуями ветхозаветных лиц. При входе стояли пророки. Они стояли вне храма, указывая путь, по которому им идти не пришлось. Внутри этого храма были вся евангельская история и история апостольских деяний.
— Если бы не семья, не дети, — говорил он мне, прощаясь, — я вырвался бы из России и пошел бы по миру; с моим Владимирским крестом
на шее спокойно протягивал бы я прохожим
руку, которую жал император Александр, — рассказывая им мой проект и судьбу художника в России.
Влияние Витберга поколебало меня. Но реальная натура моя взяла все-таки верх. Мне не суждено было подниматься
на третье небо, я родился совершенно земным человеком. От моих
рук не вертятся столы, и от моего взгляда не качаются кольца. Дневной свет мысли мне роднее лунного освещения фантазии.
Это было через край. Я соскочил с саней и пошел в избу. Полупьяный исправник сидел
на лавке и диктовал полупьяному писарю.
На другой лавке в углу сидел или, лучше, лежал человек с скованными ногами и
руками. Несколько бутылок, стаканы, табачная зола и кипы бумаг были разбросаны.
Все это вместе так было гадко, что я вышел опять
на двор. Исправник выбежал вслед за мной, он держал в одной
руке рюмку, в другой бутылку рома и приставал ко мне, чтоб я выпил.
— Ну-тка, ну-тка, покажи нам свою прыть! — сказал я молодому парню, лихо сидевшему
на облучке в нагольном тулупе и несгибаемых рукавицах, которые едва ему дозволяли настолько сблизить пальцы, чтобы взять пятиалтынный из моих
рук.
Всякий раз, когда я ей попадался
на глаза, она притесняла меня; ее проповедям, ворчанью не было конца, она меня журила за все: за измятый воротничок, за пятно
на курточке, за то, что я не так подошел к
руке, заставляла подойти другой раз.
Одно существо поняло положение сироты; за ней была приставлена старушка няня, она одна просто и наивно любила ребенка. Часто вечером, раздевая ее, она спрашивала: «Да что же это вы, моя барышня, такие печальные?» Девочка бросалась к ней
на шею и горько плакала, и старушка, заливаясь слезами и качая головой, уходила с подсвечником в
руке.
Я молча взял ее
руку, слабую, горячую
руку; голова ее, как отяжелевший венчик, страдательно повинуясь какой-то силе, склонилась
на мою грудь, она прижала свой лоб и мгновенно исчезла.
Мне было жаль оставить ее в слезах, я ей болтал полушепотом какой-то бред… Она взглянула
на меня, ивее глазах мелькнуло из-за слез столько счастья, что я улыбнулся. Она как будто поняла мою мысль, закрыла лицо обеими
руками и встала… Теперь было в самом деле пора, я отнял ее
руки, расцеловал их, ее — и вышел.
Видя, впрочем, что дело мало подвигается, он дал ей почувствовать, что судьба ее детей в его
руках и что без него она их не поместит
на казенный счет, а что он, с своей стороны, хлопотать не будет, если она не переменит с ним своего холодного обращения.