Неточные совпадения
Я с отвращением смотрел
на шленского великана и только
на том мирился с ним, что он мне рассказывал, гуляя по Девичьему
полю и
на Пресненских прудах, сальные анекдоты, которые я передавал передней.
Запущенный барский дом стоял
на большой дороге, окруженной плоскими безотрадными
полями; но мне и эта пыльная даль очень нравилась после городской тесноты.
…Пастух хлопает длинным бичом да играет
на берестовой дудке; мычание, блеянье, топанье по мосту возвращающегося стада, собака подгоняет лаем рассеянную овцу, и та бежит каким-то деревянным курцгалопом; а тут песни крестьянок, идущих с
поля, все ближе и ближе — но тропинка повернула направо, и звуки снова удаляются.
Дети играют
на улице, у берега, и их голоса раздаются пронзительно-чисто по реке и по вечерней заре; к воздуху примешивается паленый запах овинов, роса начинает исподволь стлать дымом по
полю, над лесом ветер как-то ходит вслух, словно лист закипает, а тут зарница, дрожа, осветит замирающей, трепетной лазурью окрестности, и Вера Артамоновна, больше ворча, нежели сердясь, говорит, найдя меня под липой...
Но что же это была бы за молодежь, которая могла бы в ожидании теоретических решений спокойно смотреть
на то, что делалось вокруг,
на сотни поляков, гремевших цепями по Владимирской дороге,
на крепостное состояние,
на солдат, засекаемых
на Ходынском
поле каким-нибудь генералом Дашкевичем,
на студентов-товарищей, пропадавших без вести.
В небольшом этапе было человек восемьдесят народу в цепях, бритых и небритых, женщин, детей; все они расступились перед офицером, и мы увидели
на грязном
полу, в углу,
на соломе какую-то фигуру, завернутую в кафтан ссыльного.
Бродя по улицам, мне наконец пришел в голову один приятель, которого общественное положение ставило в возможность узнать, в чем дело, а может, и помочь. Он жил страшно далеко,
на даче за Воронцовским
полем; я сел
на первого извозчика и поскакал к нему. Это был час седьмой утра.
И во всей России — от Берингова пролива до Таурогена — людей пытают; там, где опасно пытать розгами, пытают нестерпимым жаром, жаждой, соленой пищей; в Москве полиция ставила какого-то подсудимого босого, градусов в десять мороза,
на чугунный
пол — он занемог и умер в больнице, бывшей под начальством князя Мещерского, рассказывавшего с негодованием об этом.
…
На другой день после отъезда из Перми с рассвета
полил дождь, сильный, беспрерывный, как бывает в лесистных местах, и продолжался весь день; часа в два мы приехали в беднейшую вятскую деревню.
Тут уж как-то завелась переписка с консисторией, и поп, наследник того, который под хмельком целомудренно не разбирал плотских различий, выступил
на сцену, и дело длилось годы, и чуть ли девочку не оставили в подозрении мужеского
пола.
По прошествии же данного срока предписывалось всех годных к военной службе отдать в солдаты, остальных отправить
на поселение, отобрав детей мужеского
пола.
Но это еще мало, надобно было самую гору превратить в нижнюю часть храма,
поле до реки обнять колоннадой и
на этой базе, построенной с трех сторон самой природой, поставить второй и третий храмы, представлявшие удивительное единство.
Месяца через три отец мой узнает, что ломка камня производится в огромном размере, что озимые
поля крестьян завалены мрамором; он протестует, его не слушают. Начинается упорный процесс. Сначала хотели все свалить
на Витберга, но, по несчастию, оказалось, что он не давал никакого приказа и что все это было сделано комиссией во время его отсутствия.
Дело пошло в сенат. Сенат решил, к общему удивлению, довольно близко к здравому смыслу. Наломанный камень оставить помещику, считая ему его в вознаграждение за помятые
поля. Деньги, истраченные казной
на ломку и работу, до ста тысяч ассигнациями, взыскать с подписавших контракт о работах. Подписавшиеся были: князь Голицын, Филарет и Кушников. Разумеется — крик, шум. Дело довели до государя.
Губернатор велел у нее разобрать
полы (тротуары там деревянные), а буде недостанет, сделать поправку
на казенный счет и взыскать потом с нее деньги, хотя бы для этого следовало продать дом с публичного торга.
…Я ждал ее больше получаса… Все было тихо в доме, я мог слышать оханье и кашель старика, его медленный говор, передвиганье какого-то стола… Хмельной слуга приготовлял, посвистывая,
на залавке в передней свою постель, выругался и через минуту захрапел… Тяжелая ступня горничной, выходившей из спальной, была последним звуком… Потом тишина, стон больного и опять тишина… вдруг шелест, скрыпнул
пол, легкие шаги — и белая блуза мелькнула в дверях…
Высокий ростом, с волосами странно разбросанными, без всякого единства прически, с резким лицом, напоминающим ряд членов Конвента 93 года, а всего более Мара, с тем же большим ртом, с тою же резкой чертой пренебрежения
на губах и с тем же грустно и озлобленно печальным выражением; к этому следует прибавить очки, шляпу с широкими
полями, чрезвычайную раздражительность, громкий голос, непривычку себя сдерживать и способность, по мере негодования, поднимать брови все выше и выше.
— Ну, делать нечего, пойдем, а уж как бы мне хотелось, чтоб не удалось! Что же вчера не написал? — и Кетчер, важно нахлобучив
на себя свою шляпу с длинными
полями, набросил черный плащ
на красной подкладке.
Кетчер махал мне рукой. Я взошел в калитку, мальчик, который успел вырасти, провожал меня, знакомо улыбаясь. И вот я в передней, в которую некогда входил зевая, а теперь готов был пасть
на колена и целовать каждую доску
пола. Аркадий привел меня в гостиную и вышел. Я, утомленный, бросился
на диван, сердце билось так сильно, что мне было больно, и, сверх того, мне было страшно. Я растягиваю рассказ, чтоб дольше остаться с этими воспоминаниями, хотя и вижу, что слово их плохо берет.
Мы поехали, воздух был полон электричества, неприятно тяжел и тепел. Синяя туча, опускавшаяся серыми клочьями до земли, медленно тащилась ими по
полям, — и вдруг зигзаг молнии прорезал ее своими уступами вкось — ударил гром, и дождь полился ливнем. Мы были верстах в десяти от Рогожской заставы, да еще Москвой приходилось с час ехать до Девичьего
поля. Мы приехали к Астраковым, где меня должен был ожидать Кетчер, решительно без сухой нитки
на теле.
Отсюда легко понять
поле,
на котором мы должны были непременно встретиться и сразиться. Пока прения шли о том, что Гете объективен, но что его объективность субъективна, тогда как Шиллер — поэт субъективный, но его субъективность объективна, и vice versa, [наоборот (лат.).] все шло мирно. Вопросы более страстные не замедлили явиться.
Все, они, большею частью люди нервные, действовали
на нервы, поражали фантазию или сердце, мешали философские понятия с произвольной символикой и не любили выходить
на чистое
поле логики.
Белинский лежал в углу
на кушетке, и когда я проходил мимо, он меня взял за
полу и сказал...
Где? укажите — я бросаю смело перчатку — исключаю только
на время одну страну, Италию, и отмерю шаги
поля битвы, то есть не выпущу противника из статистики в историю.
И как только мы очутились одни, окруженные деревьями и
полями, — мы широко вздохнули и опять светло взглянули
на жизнь. Мы жили в деревне до поздней осени. Изредка приезжали гости из Москвы, Кетчер гостил с месяц, все друзья явились к 26 августа; потом опять тишина, тишина и лес, и
поля — и никого, кроме нас.
Перед домом, за небольшим
полем, начинался темный строевой лес, через него шел просек в Звенигород; по другую сторону тянулась селом и пропадала во ржи пыльная, тонкая тесемка проселочной дороги, выходившей через майковскую фабрику —
на Можайку.
Непосредственных основ быта недостаточно. В Индии до сих пор и спокон века существует сельская община, очень сходная с нашей и основанная
на разделе
полей; однако индийцы с ней недалеко ушли.
Одна мощная мысль Запада, к которой примыкает вся длинная история его, в состоянии оплодотворить зародыши, дремлющие в патриархальном быту славянском. Артель и сельская община, раздел прибытка и раздел
полей, мирская сходка и соединение сел в волости, управляющиеся сами собой, — все это краеугольные камни,
на которых созиждется храмина нашего будущего свободно-общинного быта. Но эти краеугольные камни — все же камни… и без западной мысли наш будущий собор остался бы при одном фундаменте.
С тех пор мы были с Ротшильдом в наилучших отношениях; он любил во мне
поле сражения,
на котором он побил Николая, я был для него нечто вроде Маренго или Аустерлица, и он несколько раз рассказывал при мне подробности дела, слегка улыбаясь, но великодушно щадя побитого противника.
В Муртене префект полиции, человек энергический и радикальный, просил нас подождать у него, говоря, что староста поручил ему предупредить его о нашем приезде, потому что ему и прочим домохозяевам было бы очень неприятно, если б я приехал невзначай, когда все в
поле на работе.
Но даже и тут Прудону удавалось становиться во весь рост и оставлять середь перебранок яркий след. Тьер, отвергая финансовый проект Прудона, сделал какой-то намек о нравственном растлении людей, распространяющих такие учения. Прудон взошел
на трибуну и с своим грозным и сутуловатым видом коренастого жителя
полей сказал улыбающемуся старичишке...
Человек, прикрепленный к семье, делается снова крепок земле. Его движения очерчены, он пустил корни в свое
поле, он только
на нем то, что он есть; «француз, живущий в России, — говорит Прудон, — русский, а не француз». Нет больше ни колоний, ни заграничных факторий, живи каждый у себя…
С той минуты, как исчез подъезд Стаффорд Гауза с фактотумами, лакеями и швейцаром сутерландского дюка и толпа приняла Гарибальди своим ура —
на душе стало легко, все настроилось
на свободный человеческий диапазон и так осталось до той минуты, когда Гарибальди, снова теснимый, сжимаемый народом, целуемый в плечо и в
полы, сел в карету и уехал в Лондон.