Неточные совпадения
Помните
нашего Платона, что в солдаты отдали, он сильно любил выпить, и был он в этот
день очень в кураже; повязал себе саблю, так и ходил.
Услышав, что вся компания второй
день ничего не ела, офицер повел всех в разбитую лавку; цветочный чай и леванский кофе были выброшены на пол вместе с большим количеством фиников, винных ягод, миндаля; люди
наши набили себе ими карманы; в десерте недостатка не было.
Отец мой строго взглянул на меня и замял разговор. Граф геройски поправил
дело, он сказал, обращаясь к моему отцу, что «ему нравятся такие патриотические чувства». Отцу моему они не понравились, и он мне задал после его отъезда страшную гонку. «Вот что значит говорить очертя голову обо всем, чего ты не понимаешь и не можешь понять; граф из верности своему королю служил
нашему императору». Действительно, я этого не понимал.
Мы с ужасом ждали разлуки, и вот одним осенним
днем приехала за ней бричка, и горничная ее понесла класть кузовки и картоны,
наши люди уложили всяких дорожных припасов на целую неделю, толпились у подъезда и прощались.
Чтоб дать полное понятие о
нашем житье-бытье, опишу целый
день с утра; однообразность была именно одна из самых убийственных вещей, жизнь у нас шла как английские часы, у которых убавлен ход, — тихо, правильно и громко напоминая каждую секунду.
Итак, наконец затворничество родительского дома пало. Я был au large; [на просторе (фр.).] вместо одиночества в
нашей небольшой комнате, вместо тихих и полускрываемых свиданий с одним Огаревым — шумная семья в семьсот голов окружила меня. В ней я больше оклиматился в две недели, чем в родительском доме с самого
дня рождения.
Нам объявили, что университет велено закрыть. В
нашем отделении этот приказ был прочтен профессором технологии Денисовым; он был грустен, может быть, испуган. На другой
день к вечеру умер и он.
И в чем же состояли
наши пиры и оргии? Вдруг приходит в голову, что через два
дня — 6 декабря, Николин
день. Обилие Николаев страшное: Николай Огарев, Николай Сатин, Николай Кетчер, Николай Сазонов…
Время, следовавшее за усмирением польского восстания, быстро воспитывало. Нас уже не одно то мучило, что Николай вырос и оселся в строгости; мы начали с внутренним ужасом разглядывать, что и в Европе, и особенно во Франции, откуда ждали пароль политический и лозунг,
дела идут неладно; теории
наши становились нам подозрительны.
В дополнение должно заметить, что в казармы присылалось для
нашего прокормления полковнику Семенову один рубль пятьдесят копеек из ордонансгауза. Из этого было вышел шум, но пользовавшиеся этим плац-адъютанты задарили жандармский дивизион ложами на первые представления и бенефисы, тем
дело и кончилось.
— А, — сказал полицмейстер, — понимаю, понимаю: это
наш герой-то хочет оставить
дело на моей ответственности.
Спустя несколько
дней я гулял по пустынному бульвару, которым оканчивается в одну сторону Пермь; это было во вторую половину мая, молодой лист развертывался, березы цвели (помнится, вся аллея была березовая), — и никем никого. Провинциалы
наши не любят платонических гуляний. Долго бродя, я увидел наконец по другую сторону бульвара, то есть на поле, какого-то человека, гербаризировавшего или просто рвавшего однообразные и скудные цветы того края. Когда он поднял голову, я узнал Цехановича и подошел к нему.
Впоследствии я много видел мучеников польского
дела; Четьи-Минеи польской борьбы чрезвычайно богаты, — а Цеханович был первый. Когда он мне рассказал, как их преследовали заплечные мастера в генерал-адъютантских мундирах, эти кулаки, которыми дрался рассвирепелый деспот Зимнего дворца, — жалки показались мне тогда
наши невзгоды,
наша тюрьма и
наше следствие.
Наш доктор знал Петровского и был его врачом. Спросили и его для формы. Он объявил инспектору, что Петровский вовсе не сумасшедший и что он предлагает переосвидетельствовать, иначе должен будет
дело это вести дальше. Губернское правление было вовсе не прочь, но, по несчастию, Петровский умер в сумасшедшем доме, не дождавшись
дня, назначенного для вторичного свидетельства, и несмотря на то что он был молодой, здоровый малый.
— Черной
дня, когда исправник да поп приедут. Вот о последнем-то я и хочу рассказать вам кое-что. Поп у нас превращается более и более в духовного квартального, как и следует ожидать от византийского смирения
нашей церкви и от императорского первосвятительства.
Пришло время конкурса. Проектов было много, были проекты из Италии и из Германии,
наши академики представили свои. И неизвестный молодой человек представил свой чертеж в числе прочих. Недели прошли, прежде чем император занялся планами. Это были сорок
дней в пустыне,
дни искуса, сомнений и мучительного ожидания.
Второе
дело было перед моими глазами. Витберг скупал именья для храма. Его мысль состояла в том, чтоб помещичьи крестьяне, купленные с землею для храма, обязывались выставлять известное число работников — этим способом они приобретали полную волю себе в деревне. Забавно, что
наши сенаторы-помещики находили в этой мере какое-то невольничество!
— Гаврило Семеныч! — вскрикнул я и бросился его обнимать. Это был первый человек из
наших, из прежней жизни, которого я встретил после тюрьмы и ссылки. Я не мог насмотреться на умного старика и наговориться с ним. Он был для меня представителем близости к Москве, к дому, к друзьям, он три
дня тому назад всех видел, ото всех привез поклоны… Стало, не так-то далеко!
Карл Иванович через неделю был свой человек в дамском обществе
нашего сада, он постоянно по нескольку часов в
день качал барышень на качелях, бегал за мантильями и зонтиками, словом, был aux petit soins. [старался всячески угодить (фр.).]
На другой
день утром мы нашли в зале два куста роз и огромный букет. Милая, добрая Юлия Федоровна (жена губернатора), принимавшая горячее участие в
нашем романе, прислала их. Я обнял и расцеловал губернаторского лакея, и потом мы поехали к ней самой. Так как приданое «молодой» состояло из двух платьев, одного дорожного и другого венчального, то она и отправилась в венчальном.
Какие светлые, безмятежные
дни проводили мы в маленькой квартире в три комнаты у Золотых ворот и в огромном доме княгини!.. В нем была большая зала, едва меблированная, иногда нас брало такое ребячество, что мы бегали по ней, прыгали по стульям, зажигали свечи во всех канделябрах, прибитых к стене, и, осветив залу a giorno, [ярко, как
днем (ит.).] читали стихи. Матвей и горничная, молодая гречанка, участвовали во всем и дурачились не меньше нас. Порядок «не торжествовал» в
нашем доме.
Честь и слава
нашему учителю, старому реалисту Гете: он осмелился рядом с непорочными
девами романтизма поставить беременную женщину и не побоялся своими могучими стихами изваять изменившуюся форму будущей матери, сравнивая ее с гибкими членами будущей женщины.
Роковой
день приближался, все становилось страшнее и страшнее. Я смотрел на доктора и на таинственное лицо «бабушки» с подобострастием. Ни Наташа, ни я, ни
наша молодая горничная не смыслили ничего; по счастию, к нам из Москвы приехала, по просьбе моего отца, на это время одна пожилая дама, умная, практическая и распорядительная. Прасковья Андреевна, видя
нашу беспомощность, взяла самодержавно бразды правления, я повиновался, как негр.
Возле Станкевичева круга, сверх нас, был еще другой круг, сложившийся во время
нашей ссылки, и был с ними в такой же чересполосице, как и мы; его-то впоследствии назвали славянофилами. Славяне, приближаясь с противуположной стороны к тем же жизненным вопросам, которые занимали нас, были гораздо больше их ринуты в живое
дело и в настоящую борьбу.
Он велел синоду разобрать
дело крестьян, а старика сослать на пожизненное заточение в Спасо-Евфимьевский монастырь; он думал, что православные монахи домучат его лучше каторжной работы; но он забыл, что
наши монахи не только православные, но люди, любящие деньги и водку, а раскольники водки не пьют и денег не жалеют.
По несчастию, «атрибут» зверства, разврата и неистовства с дворовыми и крестьянами является «беспременнее» правдивости и чести у
нашего дворянства, Конечно, небольшая кучка образованных помещиков не дерутся с утра до ночи со своими людьми, не секут всякий
день, да и то между ними бывают «Пеночкины», остальные недалеко ушли еще от Салтычихи и американских плантаторов.
Она у нас прожила год. Время под конец
нашей жизни в Новгороде было тревожно — я досадовал на ссылку и со
дня на
день ждал в каком-то раздраженье разрешения ехать в Москву. Тут я только заметил, что горничная очень хороша собой… Она догадалась!.. и все прошло бы без шага далее. Случай помог. Случай всегда находится, особенно когда ни с одной стороны его не избегают.
Наши люди рассказывали, что раз в храмовой праздник, под хмельком, бражничая вместе с попом, старик крестьянин ему сказал: «Ну вот, мол, ты азарник какой, довел
дело до высокопреосвященнейшего! Честью не хотел, так вот тебе и подрезали крылья». Обиженный поп отвечал будто бы на это: «Зато ведь я вас, мошенников, так и венчаю, так и хороню; что ни есть самые дрянные молитвы, их-то я вам и читаю».
Одним утром является ко мне дьячок, молодой долговязый малый, по-женски зачесанный, с своей молодой женой, покрытой веснушками; оба они были в сильном волнении, оба говорили вместе, оба прослезились и отерли слезы в одно время. Дьячок каким-то сплюснутым дискантом, супруга его, страшно картавя, рассказывали в обгонки, что на
днях у них украли часы и шкатулку, в которой было рублей пятьдесят денег, что жена дьячка нашла «воя» и что этот «вой» не кто иной, как честнейший богомолец
наш и во Христе отец Иоанн.
Мы были уж очень не дети; в 1842 году мне стукнуло тридцать лет; мы слишком хорошо знали, куда нас вела
наша деятельность, но шли. Не опрометчиво, но обдуманно продолжали мы
наш путь с тем успокоенным, ровным шагом, к которому приучил нас опыт и семейная жизнь. Это не значило, что мы состарелись, нет, мы были в то же время юны, и оттого одни, выходя на университетскую кафедру, другие, печатая статьи или издавая газету, каждый
день подвергались аресту, отставке, ссылке.
Распущенность ли
наша, недостаток ли нравственной оседлости, определенной деятельности, юность ли в
деле образования, аристократизм ли воспитания, но мы в жизни, с одной стороны, больше художники, с другой — гораздо проще западных людей, не имеем их специальности, но зато многостороннее их. Развитые личности у нас редко встречаются, но они пышно, разметисто развиты, без шпалер и заборов. Совсем не так на Западе.
Наши теоретические несогласия, совсем напротив, вносили более жизненный интерес, потребность деятельного обмена, держали ум бодрее, двигали вперед; мы росли в, этом трении друг об друга и в самом
деле были сильнее тою composité [Здесь: сплоченностью (фр.).] артели, которую так превосходно определил Прудон в механическом труде.
Да, ты прав, Боткин, — и гораздо больше Платона, — ты, поучавший некогда нас не в садах и портиках (у нас слишком холодно без крыши), а за дружеской трапезой, что человек равно может найти «пантеистическое» наслаждение, созерцая пляску волн морских и
дев испанских, слушая песни Шуберта и запах индейки с трюфлями. Внимая твоим мудрым словам, я в первый раз оценил демократическую глубину
нашего языка, приравнивающего запах к звуку.
«Положение
наше, — пишет он в 1850 году, — становится нестерпимее
день от
дня.
Сочувствие к западному панславизму приняли
наши славянофилы за тождество
дела и направления, забывая что там исключительный национализм был с тем вместе воплем притесненного чужестранным игом народа.
Ему, стало быть, не трудно было разжалобить
наших славян судьбою страждущей и православной братии в Далмации и Кроации; огромная подписка была сделана в несколько
дней, и, сверх того, Гаю был дан обед во имя всех сербских и русняцких симпатий.
Возвратиться к селу, к артели работников, к мирской сходке, к казачеству — другое
дело; но возвратиться не для того, чтоб их закрепить в неподвижных азиатских кристаллизациях, а для того, чтоб развить, освободить начала, на которых они основаны, очистить от всего наносного, искажающего, от дикого мяса, которым они обросли, — в этом, конечно,
наше призвание.
Непосредственных основ быта недостаточно. В Индии до сих пор и спокон века существует сельская община, очень сходная с
нашей и основанная на
разделе полей; однако индийцы с ней недалеко ушли.
Одна мощная мысль Запада, к которой примыкает вся длинная история его, в состоянии оплодотворить зародыши, дремлющие в патриархальном быту славянском. Артель и сельская община,
раздел прибытка и
раздел полей, мирская сходка и соединение сел в волости, управляющиеся сами собой, — все это краеугольные камни, на которых созиждется храмина
нашего будущего свободно-общинного быта. Но эти краеугольные камни — все же камни… и без западной мысли
наш будущий собор остался бы при одном фундаменте.
— Сердцем я больше связан с вами, но не
делю многого из ваших убеждений; с
нашими я ближе верой, но столько же расхожусь в другом.
Все это совершенно так, а вряд ли нет чего-либо истинного, особенно принадлежащего
нашему времени, на
дне этих страшных психических болей, вырождающихся в смешные пародии и в пошлый маскарад.
К нему-то я и обернулся. Я оставил чужой мне мир и воротился к вам; и вот мы с вами живем второй год, как бывало, видаемся каждый
день, и ничего не переменилось, никто не отошел, не состарелся, никто не умер — и мне так дома с вами и так ясно, что у меня нет другой почвы — кроме
нашей, другого призвания, кроме того, на которое я себя обрекал с детских лет.
Революционная бюрократия точно так же распускает
дела в слова и формы, как
наша канцелярская.
День этот удался необыкновенно и был одним из самых светлых, безоблачных и прекрасных
дней — последних пятнадцати лет. В нем была удивительная ясность и полнота, в нем была эстетическая мера и законченность — очень редко случающиеся. Одним
днем позже — и праздник
наш не имел бы того характера. Одним неитальянцем больше, и тон был бы другой, по крайней мере была бы боязнь, что он исказится. Такие
дни представляют вершины… Дальше, выше, в сторону — ничего, как в пропетых звуках, как в распустившихся цветах.
…На другой
день после
нашего праздника поехал я в Лондон.
Теперь вы понимаете, что одним
днем позже — и
наш праздник и речь Гарибальди, его слова о Маццини не имели бы того значения.