Неточные совпадения
Жизнь… жизни, народы, революции, любимейшие головы возникали, менялись и исчезали
между Воробьевыми горами и Примроз-Гилем; след их уже почти заметен беспощадным вихрем событий. Все изменилось вокруг: Темза течет вместо Москвы-реки, и чужое племя около… и нет
нам больше дороги на родину… одна мечта двух мальчиков — одного 13 лет, другого 14 — уцелела!
Разумеется, что при такой обстановке я был отчаянный патриот и собирался в полк; но исключительное чувство национальности никогда до добра не доводит; меня оно довело до следующего.
Между прочими у
нас бывал граф Кенсона, французский эмигрант и генерал-лейтенант русской службы.
У
нас было тоже восемь лошадей (прескверных), но наша конюшня была вроде богоугодного заведения для кляч; мой отец их держал отчасти для порядка и отчасти для того, чтоб два кучера и два форейтора имели какое-нибудь занятие, сверх хождения за «Московскими ведомостями» и петушиных боев, которые они завели с успехом
между каретным сараем и соседним двором.
Для перемены, а долею для того, чтоб осведомиться, как все обстоит в доме у
нас, не было ли ссоры
между господами, не дрался ли повар с своей женой и не узнал ли барин, что Палашка или Ульяша с прибылью, — прихаживали они иногда в праздники на целый день.
Собирались
мы по-прежнему всего чаще у Огарева. Больной отец его переехал на житье в свое пензенское именье. Он жил один в нижнем этаже их дома у Никитских ворот. Квартира его была недалека от университета, и в нее особенно всех тянуло. В Огареве было то магнитное притяжение, которое образует первую стрелку кристаллизации во всякой массе беспорядочно встречающихся атомов, если только они имеют
между собою сродство. Брошенные куда бы то ни было, они становятся незаметно сердцем организма.
Свечи потушены, лица у всех посинели, и черты колеблются с движением огня. А
между тем в небольшой комнате температура от горящего рома становится тропическая. Всем хочется пить, жженка не готова. Но Joseph, француз, присланный от «Яра», готов; он приготовляет какой-то антитезис жженки, напиток со льдом из разных вин, a la base de cognac; [на коньяке (фр.).] неподдельный сын «великого народа», он, наливая французское вино, объясняет
нам, что оно потому так хорошо, что два раза проехало экватор.
Один студент, окончивший курс, давал своим приятелям праздник 24 июня 1834 года. Из
нас не только не было ни одного на пиру, но никто не был приглашен. Молодые люди перепились, дурачились, танцевали мазурку и,
между прочим, спели хором известную песню Соколовского...
Шум и смех
между тем до того возрастали, что аудитор грозно вышел в залу и заметил, что громкий разговор и особенно смех показывают пагубное неуважение к высочайшей воле, которую
мы должны услышать.
Я Сашу потом знал очень хорошо. Где и как умела она развиться, родившись
между кучерской и кухней, не выходя из девичьей, я никогда не мог понять, но развита была она необыкновенно. Это была одна из тех неповинных жертв, которые гибнут незаметно и чаще, чем
мы думаем, в людских, раздавленные крепостным состоянием. Они гибнут не только без всякого вознаграждения, сострадания, без светлого дня, без радостного воспоминания, но не зная, не подозревая сами, что в них гибнет и сколько в них умирает.
Русские гувернанты у
нас нипочем, по крайней мере так еще было в тридцатых годах, а
между тем при всех недостатках они все же лучше большинства француженок из Швейцарии, бессрочно-отпускных лореток и отставных актрис, которые с отчаянья бросаются на воспитание как на последнее средство доставать насущный хлеб, — средство, для которого не нужно ни таланта, ни молодости, ничего — кроме произношения «гррра» и манер d'une dame de comptoir, [приказчицы (фр.).] которые часто у
нас по провинциям принимаются за «хорошие» манеры.
Я горячо, может, через край горячо, благодарил ее, тайное делание портрета не принял, но тем не меньше эти две записки сблизили
нас много. Отношения ее к мужу, до которых я никогда бы не коснулся, были высказаны.
Между мною и ею невольно составлялось тайное соглашение, лига против него.
Старик, исхудалый и почернелый, лежал в мундире на столе, насупив брови, будто сердился на меня;
мы положили его в гроб, а через два дня опустили в могилу. С похорон
мы воротились в дом покойника; дети в черных платьицах, обшитых плерезами, жались в углу, больше удивленные и испуганные, чем огорченные; они шептались
между собой и ходили на цыпочках. Не говоря ни одного слова, сидела Р., положив голову на руку, как будто что-то обдумывая.
Что, кажется, можно было бы прибавить к нашему счастью, а
между тем весть о будущем младенце раскрыла новые, совсем не веданные
нами области сердца, упоений, тревог и надежд.
Мне кажется, что Пий IX и конклав очень последовательно объявили неестественное или, по их, незапятнанное зачатие богородицы. Мария, рожденная, как
мы с вами, естественно заступается за людей, сочувствует
нам; в ней прокралось живое примирение плоти и духа в религию. Если и она не по-людски родилась,
между ней и
нами нет ничего общего, ей не будет
нас жаль, плоть еще раз проклята; церковь еще нужнее для спасения.
Не повторятся больше наши долгие одинокие прогулки за городом, где, потерянные
между лугов,
мы так ясно чувствовали и весну природы, и нашу весну…
Так, как Франкер в Париже плакал от умиления, услышав, что в России его принимают за великого математика и что все юное поколение разрешает у
нас уравнения разных степеней, употребляя те же буквы, как он, — так заплакали бы все эти забытые Вердеры, Маргейнеке, Михелеты, Отто, Ватке, Шаллеры, Розенкранцы и сам Арнольд Руге, которого Гейне так удивительно хорошо назвал «привратником Гегелевой философии», — если б они знали, какие побоища и ратования возбудили они в Москве
между Маросейкой и Моховой, как их читали и как их покупали.
Между ними и
нами, естественно, должно было разделиться общество Станкевича. Аксаковы, Самарин примкнули к славянам, то есть к Хомякову и Киреевским, Белинский, Бакунин — к
нам. Ближайший друг Станкевича, наиболее родной ему всем существом своим, Грановский, был нашим с самого приезда из Германии.
Есть удивительная книга, которая поневоле приходит в голову, когда говоришь об Ольге Александровне. Это «Записки» княгини Дашковой, напечатанные лет двадцать тому назад в Лондоне. К этой книге приложены «Записки» двух сестер Вильмот, живших у Дашковой
между 1805 и 1810 годами. Обе — ирландки, очень образованные и одаренные большим талантом наблюдения. Мне чрезвычайно хотелось бы, чтоб их письма и «Записки» были известны у
нас.
«…Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования? А
между тем наши страдания — почки, из которых разовьется их счастие. Поймут ли они, отчего
мы лентяи, ищем всяких наслаждений, пьем вино и прочее? Отчего руки не подымаются на большой труд, отчего в минуту восторга не забываем тоски?.. Пусть же они остановятся с мыслью и с грустью перед камнями, под которыми
мы уснем:
мы заслужили их грусть!»
Иногда будто пахнёт им, после скошенного сена, при сирокко, перед грозой… и вспомнится небольшое местечко перед домом, на котором, к великому оскорблению старосты и дворовых людей, я не велел косить траву под гребенку; на траве трехлетний мальчик, валяющийся в клевере и одуванчиках,
между кузнечиками, всякими жуками и божьими коровками, и
мы сами, и молодость, и друзья!
Правда, гораздо позже
между Грановским и Огаревым, которые пламенно, глубоко любили друг друга, протеснилась, сверх теоретической размолвки, какая-то недобрая полоска, но
мы увидим, что и она, хотя поздно, но совершенно была снята.
Положение его в Москве было тяжелое. Совершенной близости, сочувствия у него не было ни с его друзьями, ни с
нами.
Между им и
нами была церковная стена. Поклонник свободы и великого времени Французской революции, он не мог разделять пренебрежения ко всему европейскому новых старообрядцев. Он однажды с глубокой печалью сказал Грановскому...
Он знал, что его считали за человека мало экспансивного, и, услышав от Мишле о несчастии, постигшем мою мать и Колю, он написал мне из С.-Пелажи
между прочим: «Неужели судьба еще и с этой стороны должна добивать
нас?
А
мы, с своей диалектической стороны, на подмогу Каину прибавили бы, что все понятие о цели у Прудона совершенно непоследовательно. Телеология — это тоже теология; это — Февральская республика, то есть та же Июльская монархия, но без Людовика-Филиппа. Какая же разница
между предопределенной целесообразностью и промыслом? [Сам Прудон сказал; «Rien ne ressemble plus à la préeditation, que la logique des faits» [Ничто не похоже так на преднамеренность, как логика фактов (фр.). ] (Прим. А. И. Герцена.)]