Неточные совпадения
Освобождая его, Аракчеев велел немедленно ехать из Петербурга,
не видавшись ни с
кем, кроме старшего брата, которому разрешено было проститься.
— Впрямь, корми собаку — все собака останется; зубы скалит и
не подумает, на
кого… Блохи бы заели без меня!
Кто-то посоветовал ему послать за священником, он
не хотел и говорил Кало, что жизни за гробом быть
не может, что он настолько знает анатомию. Часу в двенадцатом вечера он спросил штаб-лекаря по-немецки, который час, потом, сказавши: «Вот и Новый год, поздравляю вас», — умер.
Ни в каком случае он
не считал ни на
кого, и я
не помню, чтоб он к кому-нибудь обращался с значительной просьбой.
Он и сам ни для
кого ничего
не делал.
«Душа человеческая, — говаривал он, — потемки, и
кто знает, что у
кого на душе; у меня своих дел слишком много, чтоб заниматься другими да еще судить и пересуживать их намерения; но с человеком дурно воспитанным я в одной комнате
не могу быть, он меня оскорбляет, фруасирует, [задевает, раздражает (от фр. froisser).] а там он может быть добрейший в мире человек, за то ему будет место в раю, но мне его
не надобно.
Везде уметь найтиться, нигде
не соваться вперед, со всеми чрезвычайная вежливость и ни с
кем фамильярности».
И для
кого этот гордый старик, так искренно презиравший людей, так хорошо знавший их, представлял свою роль бесстрастного судьи? — для женщины, которой волю он сломил, несмотря на то что она иногда ему противуречила, для больного, постоянно лежавшего под ножом оператора, для мальчика, из резвости которого он развил непокорность, для дюжины лакеев, которых он
не считал людьми!
Кучера с них брали за воду в колодце,
не позволяя поить лошадей без платы; бабы — за тепло в избе; аристократам передней они должны были кланяться
кому поросенком и полотенцем,
кому гусем и маслом.
Двери их были открыты всякому,
кто мог выдержать экзамен и
не был ни крепостным, ни крестьянином, ни уволенным своей общиной.
Мудрые правила — со всеми быть учтивым и ни с
кем близким, никому
не доверяться — столько же способствовали этим сближениям, как неотлучная мысль, с которой мы вступили в университет, — мысль, что здесь совершатся наши мечты, что здесь мы бросим семена, положим основу союзу. Мы были уверены, что из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет вслед за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем в ней.
В утешение нашим дамам я могу только одно сказать, что англичанки точно так же метались, толпились, тормошились,
не давали проходу другим знаменитостям: Кошуту, потом Гарибальди и прочим; но горе тем,
кто хочет учиться хорошим манерам у англичанок и их мужей!
— Раз, — сказывала мне его жена потом, — у нас вышли все деньги до последней копейки; накануне я старалась достать где-нибудь рублей десять, нигде
не нашла; у
кого можно было занять несколько, я уже заняла.
О выборе
не может быть и речи; обуздать мысль труднее, чем всякую страсть, она влечет невольно;
кто может ее затормозить чувством, мечтой, страхом последствий, тот и затормозит ее, но
не все могут. У
кого мысль берет верх, у того вопрос
не о прилагаемости,
не о том — легче или тяжеле будет, тот ищет истины и неумолимо, нелицеприятно проводит начала, как сен-симонисты некогда, как Прудон до сих пор.
Взошел какой-то чиновник; толстяк обратился к нему как начальник и, кончив свои приказания, вышел вон, ласково кивнув головой и приложив палец к губам. Я никогда после
не встречал этого господина и
не знаю,
кто он; но искренность его совета я испытал.
Вопросы предлагались письменно; наивность некоторых была поразительна. «
Не знаете ли вы о существовании какого-либо тайного общества?
Не принадлежите ли вы к какому-нибудь обществу — литературному или иному? —
кто его члены? где они собираются?»
Чтоб знать, что такое русская тюрьма, русский суд и полиция, для этого надобно быть мужиком, дворовым, мастеровым или мещанином. Политических арестантов, которые большею частию принадлежат к дворянству, содержат строго, наказывают свирепо, но их судьба
не идет ни в какое сравнение с судьбою бедных бородачей. С этими полиция
не церемонится. К
кому мужик или мастеровой пойдет потом жаловаться, где найдет суд?
Гааз жил в больнице. Приходит к нему перед обедом какой-то больной посоветоваться. Гааз осмотрел его и пошел в кабинет что-то прописать. Возвратившись, он
не нашел ни больного, ни серебряных приборов, лежавших на столе. Гааз позвал сторожа и спросил,
не входил ли
кто, кроме больного? Сторож смекнул дело, бросился вон и через минуту возвратился с ложками и пациентом, которого он остановил с помощию другого больничного солдата. Мошенник бросился в ноги доктору и просил помилования. Гааз сконфузился.
«У нас всё так, — говаривал А. А., —
кто первый даст острастку, начнет кричать, тот и одержит верх. Если, говоря с начальником, вы ему позволите поднять голос, вы пропали: услышав себя кричащим, он сделается дикий зверь. Если же при первом грубом слове вы закричали, он непременно испугается и уступит, думая, что вы с характером и что таких людей
не надобно слишком дразнить».
— Ах, отец родной, да
кто же это тебе о моих ценах говорил, я и
не молвила еще.
Чеботарев никогда
не отказывал давать взаймы небольшие суммы в сто, двести рублей ассигнациями. Когда
кто у него просил, он вынимал свою записную книжку и подробно спрашивал, когда тот ему отдаст.
— Вам это ни копейки
не стоит, — отвечал доктор, — за
кого я вас принимаю, а дело в том, что я шестой год веду книжку, и ни один человек еще
не заплатил в срок, да никто почти и после срока
не платил.
Сперанский пробовал облегчить участь сибирского народа. Он ввел всюду коллегиальное начало; как будто дело зависело от того, как
кто крадет — поодиночке или шайками. Он сотнями отрешал старых плутов и сотнями принял новых. Сначала он нагнал такой ужас на земскую полицию, что мужики брали деньги с чиновников, чтобы
не ходить с челобитьем. Года через три чиновники наживались по новым формам
не хуже, как по старым.
Года через два-три исправник или становой отправляются с попом по деревням ревизовать,
кто из вотяков говел,
кто нет и почему нет. Их теснят, сажают в тюрьму, секут, заставляют платить требы; а главное, поп и исправник ищут какое-нибудь доказательство, что вотяки
не оставили своих прежних обрядов. Тут духовный сыщик и земский миссионер подымают бурю, берут огромный окуп, делают «черная дня», потом уезжают, оставляя все по-старому, чтоб иметь случай через год-другой снова поехать с розгами и крестом.
Желая везде и во всем убить всякий дух независимости, личности, фантазии, воли, Николай издал целый том церковных фасад, высочайше утвержденных.
Кто бы ни хотел строить церковь, он должен непременно выбрать один из казенных планов. Говорят, что он же запретил писать русские оперы, находя, что даже писанные в III Отделении собственной канцелярии флигель-адъютантом Львовым никуда
не годятся. Но это еще мало — ему бы издать собрание высочайше утвержденных мотивов.
Где вы? Что с вами, подснежные друзья мои? Двадцать лет мы
не видались. Чай, состарились и вы, как я, дочерей выдаете замуж,
не пьете больше бутылками шампанское и стаканчиком на ножке наливку.
Кто из вас разбогател,
кто разорился,
кто в чинах,
кто в параличе? А главное, жива ли у вас память об наших смелых беседах, живы ли те струны, которые так сильно сотрясались любовью и негодованием?
— Вас спрашивал какой-то человек сегодня утром; он, никак, дожидается в полпивной, — сказал мне, прочитав в подорожной мое имя, половой с тем ухарским пробором и отчаянным виском, которым отличались прежде одни русские половые, а теперь — половые и Людовик-Наполеон. Я
не мог понять,
кто бы это мог быть.
Не знаю,
кто помешал Флорестану, но им помешал наш Флорестан.
Кому княгиня берегла деньги — трудно сказать, у нее
не было никого близкого, кроме братьев, которые были вдвое богаче ее.
Их в самом деле было
не нужно — она
не умела играть, да и
не с
кем было.
«Я
не помню, — пишет она в 1837, — когда бы я свободно и от души произнесла слово „маменька“, к
кому бы, беспечно забывая все, склонилась на грудь. С восьми лет чужая всем, я люблю мою мать… но мы
не знаем друг друга».
В силу кокетливой страсти de l'approbativité [желания нравиться (фр.).] я старался нравиться направо и налево, без разбора
кому, натягивал симпатии, дружился по десяти словам, сближался больше, чем нужно, сознавал свою ошибку через месяц или два, молчал из деликатности и таскал скучную цепь неистинных отношений до тех пор, пока она
не обрывалась нелепой ссорой, в которой меня же обвиняли в капризной нетерпимости, в неблагодарности, в непостоянстве.
— Еду, — отвечал я так, что он ничего
не прибавил. — Я послезавтра возвращусь, коли
кто придет, скажи, что у меня болит голова и что я сплю, вечером зажги свечи и засим дай мне белья и сак.
Мы покраснели до ушей,
не смели взглянуть друг на друга и спросили чаю, чтоб скрыть смущение. На другой день часу в шестом мы приехали во Владимир. Время терять было нечего; я бросился, оставив у одного старого семейного чиновника невесту, узнать, все ли готово. Но
кому же было готовить во Владимире?
Несколько испуганная и встревоженная любовь становится нежнее, заботливее ухаживает, из эгоизма двух она делается
не только эгоизмом трех, но самоотвержением двух для третьего; семья начинается с детей. Новый элемент вступает в жизнь, какое-то таинственное лицо стучится в нее, гость, который есть и которого нет, но который уже необходим, которого страстно ждут.
Кто он? Никто
не знает, но
кто бы он ни был, он счастливый незнакомец, с какой любовью его встречают у порога жизни!
А тут мучительное беспокойство — родится ли он живым или нет? Столько несчастных случаев. Доктор улыбается на вопросы — «он ничего
не смыслит или
не хочет говорить»; от посторонних все еще скрыто;
не у
кого спросить — да и совестно.
Белинский был совершенно потерян на этих вечерах между каким-нибудь саксонским посланником,
не понимавшим ни слова по-русски, и каким-нибудь чиновником III Отделения, понимавшим даже те слова, которые умалчивались. Он обыкновенно занемогал потом на два, на три дня и проклинал того,
кто уговорил его ехать.
— Я так мало придаю важности делу, что совсем
не считаю нужным скрывать, что я писал об этом, и прибавлю, к
кому — к моему отцу.
— На что же это по трактирам-то, дорого стоит, да и так нехорошо женатому человеку. Если
не скучно вам со старухой обедать — приходите-ка, а я, право, очень рада, что познакомилась с вами; спасибо вашему отцу, что прислал вас ко мне, вы очень интересный молодой человек, хорошо понимаете вещи, даром что молоды, вот мы с вами и потолкуем о том о сем, а то, знаете, с этими куртизанами [царедворцами (от фр. courtisan).] скучно — все одно: об дворе да
кому орден дали — все пустое.
Я шла своей дорогой,
не нуждалась ни в
ком и уехала за море.
После моего возвращения бог посетил меня большими несчастьями, только я ни от
кого участия
не видала; были два-три старых приятеля, те, точно, и остались.
Она перешагнула, но коснувшись гроба! Она все поняла, но удар был неожидан и силен; вера в меня поколебалась, идол был разрушен, фантастические мучения уступили факту. Разве случившееся
не подтверждало праздность сердца? В противном случае разве оно
не противустояло бы первому искушению — и какому? И где? В нескольких шагах от нее. И
кто соперница?
Кому она пожертвована? Женщине, вешавшейся каждому на шею…
— Да батюшка велел вашу милость спросить, — отвечал староста,
не скрывая улыбки, —
кто, мол, поминки будет справлять по покойнику?
Одним утром является ко мне дьячок, молодой долговязый малый, по-женски зачесанный, с своей молодой женой, покрытой веснушками; оба они были в сильном волнении, оба говорили вместе, оба прослезились и отерли слезы в одно время. Дьячок каким-то сплюснутым дискантом, супруга его, страшно картавя, рассказывали в обгонки, что на днях у них украли часы и шкатулку, в которой было рублей пятьдесят денег, что жена дьячка нашла «воя» и что этот «вой»
не кто иной, как честнейший богомолец наш и во Христе отец Иоанн.
Я сам ни с
кем в мире
не желал бы так вести торговых дел, как с Киреевским.
— Посмотрите, — сказал он, — ваш русский сержант положил лист в лист,
кто же его там знал, я
не догадался повернуть, листа.
Кто из нас
не останавливался, краснея за неведение западного общества (я здесь
не говорю об ученых, а о людях, составляющих то, что называется обществом)?
И что же они подвергнули суду всех голосов при современном состоянии общества? Вопрос о существовании республики. Они хотели ее убить народом, сделать из нее пустое слово, потому что они
не любили ее.
Кто уважает истину — пойдет ли тот спрашивать мнение встречного-поперечного? Что, если б Колумб или Коперник пустили Америку и движение земли на голоса?
Он писал Гассеру, чтоб тот немедленно требовал аудиенции у Нессельроде и у министра финансов, чтоб он им сказал, что Ротшильд знать
не хочет,
кому принадлежали билеты, что он их купил и требует уплаты или ясного законного изложения — почему уплата остановлена, что, в случае отказа, он подвергнет дело обсуждению юрисконсультов и советует очень подумать о последствиях отказа, особенно странного в то время, когда русское правительство хлопочет заключить через него новый заем.
Авигдора, этого О'Коннеля Пальоне (так называется сухая река, текущая в Ницце), посадили в тюрьму, ночью ходили патрули, и народ ходил, те и другие пели песни, и притом одни и те же, — вот и все. Нужно ли говорить, что ни я, ни
кто другой из иностранцев
не участвовал в этом семейном деле тарифов и таможен. Тем
не менее интендант указал на несколько человек из рефюжье как на зачинщиков, и в том числе на меня. Министерство, желая показать пример целебной строгости, велело меня прогнать вместе с другими.