Неточные совпадения
Года через два или три, раз вечером сидели у моего отца два товарища по полку: П. К. Эссен, оренбургский генерал-губернатор, и А. Н. Бахметев, бывший наместником в Бессарабии, генерал, которому под Бородином оторвало ногу. Комната моя
была возле залы, в которой они уселись. Между прочим, мой отец сказал им, что он говорил с
князем Юсуповым насчет определения меня на службу.
— Всё так, — заметил юный
князь О., — но ведь он
был помазанник божий!
Он уважал, правда, Державина и Крылова: Державина за то, что написал оду на смерть его дяди
князя Мещерского, Крылова за то, что вместе с ним
был секундантом на дуэли Н. Н. Бахметева.
Но Двигубский
был вовсе не добрый профессор, он принял нас чрезвычайно круто и
был груб; я порол страшную дичь и
был неучтив, барон подогревал то же самое. Раздраженный Двигубский велел явиться на другое утро в совет, там в полчаса времени нас допросили, осудили, приговорили и послали сентенцию на утверждение
князя Голицына.
В грязном подвале, служившем карцером, я уже нашел двух арестантов: Арапетова и Орлова,
князя Андрея Оболенского и Розенгейма посадили в другую комнату, всего
было шесть человек, наказанных по маловскому делу.
Князь Д. В. Голицын
был почтенный русский барин, но почему он
был «виг», с чего он
был «виг» — не понимаю.
Будьте уверены:
князь на старости лет хотел понравиться Дюраму и прикинулся вигом.
Народ его не любил и называл масоном, потому что он
был в близости с
князем А. Н.
Князь Д. В. Голицын, тогдашний генерал-губернатор, человек слабый, но благородный, образованный и очень уважаемый, увлек московское общество, и как-то все уладилось по-домашнему, то
есть без особенного вмешательства правительства.
Князь Ливен оставил Полежаева в зале, где дожидались несколько придворных и других высших чиновников, несмотря на то, что
был шестой час утра, — и пошел во внутренние комнаты. Придворные вообразили себе, что молодой человек чем-нибудь отличился, и тотчас вступили с ним в разговор. Какой-то сенатор предложил ему давать уроки сыну.
В.
был лет десять старше нас и удивлял нас своими практическими заметками, своим знанием политических дел, своим французским красноречием и горячностью своего либерализма. Он знал так много и так подробно, рассказывал так мило и так плавно; мнения его
были так твердо очерчены, на все
был ответ, совет, разрешение. Читал он всё — новые романы, трактаты, журналы, стихи и, сверх того, сильно занимался зоологией, писал проекты для
князя и составлял планы для детских книг.
Я не застал В. дома. Он с вечера уехал в город для свиданья с
князем, его камердинер сказал, что он непременно
будет часа через полтора домой. Я остался ждать.
Я на другой день поехал за ответом.
Князь Голицын сказал, что Огарев арестован по высочайшему повелению, что назначена следственная комиссия и что матерьяльным поводом
был какой-то пир 24 июня, на котором
пели возмутительные песни. Я ничего не мог понять. В этот день
были именины моего отца; я весь день
был дома, и Огарев
был у нас.
Я сел на место частного пристава и взял первую бумагу, лежавшую на столе, — билет на похороны дворового человека
князя Гагарина и медицинское свидетельство, что он умер по всем правилам науки. Я взял другую — полицейский устав. Я пробежал его и нашел в нем статью, в которой сказано: «Всякий арестованный имеет право через три дня после ареста узнать причину оного и
быть выпущен». Эту статью я себе заметил.
Следственная комиссия, составленная генерал-губернатором, не понравилась государю; он назначил новую под председательством
князя Сергея Михайловича Голицына. В этой комиссии членами
были: московский комендант Стааль, другой
князь Голицын, жандармский полковник Шубинский и прежний аудитор Оранский.
Наконец нас собрали всех двадцатого марта к
князю Голицыну для слушания приговора. Это
был праздникам праздник. Тут мы увиделись в первый раз после ареста.
Этих более виновных нашлось шестеро: Огарев, Сатин, Лахтин, Оболенский, Сорокин и я. Я назначался в Пермь. В числе осужденных
был Лахтин, который вовсе не
был арестован. Когда его позвали в комиссию слушать сентенцию, он думал, что это для страха, для того чтоб он казнился, глядя, как других наказывают. Рассказывали, что кто-то из близких
князя Голицына, сердясь на его жену, удружил ему этим сюрпризом. Слабый здоровьем, он года через три умер в ссылке.
— Я об этом хотел просить. В приговоре сказано: по докладу комиссии, я возражаю на ваш доклад, а не на высочайшую волю. Я шлюсь на
князя, что мне не
было даже вопроса ни о празднике, ни о каких песнях.
Так
князь Долгорукий
был отправлен из Перми в Верхотурье. Верхотурье, потерянное в горах и снегах, принадлежит еще к Пермской губернии, но это место стоит Березова по климату, — оно хуже Березова — по пустоте.
На это тратилась его жизнь. Это
был Измайлов на маленьком размере,
князь Е. Грузинский без притона беглых в Лыскове, то
есть избалованный, дерзкий, отвратительный забавник, барин и шут вместе. Когда его проделки перешли все границы, ему велели отправиться на житье в Пермь.
Чиновники с ужасом взглянули друг на друга и искали глазами знакомую всем датскую собаку: ее не
было.
Князь догадался и велел слуге принести бренные остатки Гарди, его шкуру; внутренность
была в пермских желудках. Полгорода занемогло от ужаса.
Дело пошло в сенат. Сенат решил, к общему удивлению, довольно близко к здравому смыслу. Наломанный камень оставить помещику, считая ему его в вознаграждение за помятые поля. Деньги, истраченные казной на ломку и работу, до ста тысяч ассигнациями, взыскать с подписавших контракт о работах. Подписавшиеся
были:
князь Голицын, Филарет и Кушников. Разумеется — крик, шум. Дело довели до государя.
Княгиня удивлялась потом, как сильно действует на
князя Федора Сергеевича крошечная рюмка водки, которую он
пил официально перед обедом, и оставляла его покойно играть целое утро с дроздами, соловьями и канарейками, кричавшими наперерыв во все птичье горло; он обучал одних органчиком, других собственным свистом; он сам ездил ранехонько в Охотный ряд менять птиц, продавать, прикупать; он
был артистически доволен, когда случалось (да и то по его мнению), что он надул купца… и так продолжал свою полезную жизнь до тех пор, пока раз поутру, посвиставши своим канарейкам, он упал навзничь и через два часа умер.
Он принадлежал вдове какого-то
князя, проигравшегося в карты, и отдавался особенно дешево оттого, что
был далек, неудобен, а главное, оттого, что княгиня выговаривала небольшую часть его, ничем не отделенную, для своего сына, баловня лет тринадцати, и для его прислуги.
После Июньских дней мое положение становилось опаснее; я познакомился с Ротшильдом и предложил ему разменять мне два билета московской сохранной казны. Дела тогда, разумеется, не шли, курс
был прескверный; условия его
были невыгодны, но я тотчас согласился и имел удовольствие видеть легкую улыбку сожаления на губах Ротшильда — он меня принял за бессчетного prince russe, задолжавшего в Париже, и потому стал называть «monsieur le comte». [русского
князя… «господин граф» (фр.).]