Неточные совпадения
В монахе,
каких бы лет он
ни был, постоянно встречается и старец и юноша.
А Платон-то,
как драгун свалился, схватил его за ноги и стащил в творило, так его и бросил, бедняжку, а еще он
был жив; лошадь его стоит,
ни с места, и бьет ногой землю, словно понимает; наши люди заперли ее в конюшню, должно
быть, она там сгорела.
— Я сделал что мог, я посылал к Кутузову, он не вступает
ни в
какие переговоры и не доводит до сведения государя моих предложений. Хотят войны, не моя вина, —
будет им война.
Какие же подарки могли стать рядом с таким праздником, — я же никогда не любил вещей, бугор собственности и стяжания не
был у меня развит
ни в
какой возраст, — усталь от неизвестности, множество свечек, фольги и запах пороха!
Что
было и
как было, я не умею сказать; испуганные люди забились в углы, никто ничего не знал о происходившем,
ни Сенатор,
ни мой отец никогда при мне не говорили об этой сцене. Шум мало-помалу утих, и раздел имения
был сделан, тогда или в другой день — не помню.
Однажды настороженный, я в несколько недель узнал все подробности о встрече моего отца с моей матерью, о том,
как она решилась оставить родительский дом,
как была спрятана в русском посольстве в Касселе, у Сенатора, и в мужском платье переехала границу; все это я узнал,
ни разу не сделав никому
ни одного вопроса.
Он не пропускал
ни одного движения,
ни одного слова, чтоб не разбранить мальчишек; к словам нередко прибавлял он и тумак или «ковырял масло», то
есть щелкал как-то хитро и искусно,
как пружиной, большим пальцем и мизинцем по голове.
Помню только,
как изредка по воскресеньям к нам приезжали из пансиона две дочери Б. Меньшая, лет шестнадцати,
была поразительной красоты. Я терялся, когда она входила в комнату, не смел никогда обращаться к ней с речью, а украдкой смотрел в ее прекрасные темные глаза, на ее темные кудри. Никогда никому не заикался я об этом, и первое дыхание любви прошло, не сведанное никем,
ни даже ею.
Я, стало
быть, вовсе не обвиняю
ни монастырку,
ни кузину за их взаимную нелюбовь, но понимаю,
как молодая девушка, не привыкнувшая к дисциплине, рвалась куда бы то
ни было на волю из родительского дома. Отец, начинавший стариться, больше и больше покорялся ученой супруге своей; улан, брат ее, шалил хуже и хуже, словом, дома
было тяжело, и она наконец склонила мачеху отпустить ее на несколько месяцев, а может, и на год, к нам.
Для меня деревня
была временем воскресения, я страстно любил деревенскую жизнь. Леса, поля и воля вольная — все это мне
было так ново, выросшему в хлопках, за каменными стенами, не смея выйти
ни под
каким предлогом за ворота без спроса и без сопровождения лакея…
Из этого не следует, чтобы худенькие плечи Карла Ивановича когда-нибудь прикрывались погоном или эполетами, — но природа так устроила немца, что если он не доходит до неряшества и sans-gene [бесцеремонности (фр.).] филологией или теологией, то,
какой бы он
ни был статский, все-таки он военный.
Окна
были обыкновенно подняты,
какой бы жар
ни был; и ко всему этому рядом с равномерно гнетущим надзором моего отца — беспокойно суетливый, тормошащий надзор Карла Ивановича, но мы охотно подвергались всему, чтоб
быть вместе.
И сколько сил, терпения
было употреблено на это, сколько настойчивости и
как удивительно верно
была доиграна роль, несмотря
ни на лета,
ни на болезни. Действительно, душа человеческая — потемки.
Разумеется, он не
был счастлив, всегда настороже, всем недовольный, он видел с стесненным сердцем неприязненные чувства, вызванные им у всех домашних; он видел,
как улыбка пропадала с лица,
как останавливалась речь, когда он входил; он говорил об этом с насмешкой, с досадой, но не делал
ни одной уступки и шел с величайшей настойчивостью своей дорогой.
Как ни проста, кажется,
была должность Карла Ивановича, но отец мой умел ей придать столько горечи, что мой бедный ревелец, привыкнувший ко всем бедствиям, которые могут обрушиться на голову человека без денег, без ума, маленького роста, рябого и немца, не мог постоянно выносить ее.
Разумеется, мой отец не ставил его
ни в грош, он
был тих, добр, неловок, литератор и бедный человек, — стало, по всем условиям стоял за цензом; но его судорожную смешливость он очень хорошо заметил. В силу чего он заставлял его смеяться до того, что все остальные начинали, под его влиянием, тоже как-то неестественно хохотать. Виновник глумления, немного улыбаясь, глядел тогда на нас,
как человек смотрит на возню щенят.
Мудрые правила — со всеми
быть учтивым и
ни с кем близким, никому не доверяться — столько же способствовали этим сближениям,
как неотлучная мысль, с которой мы вступили в университет, — мысль, что здесь совершатся наши мечты, что здесь мы бросим семена, положим основу союзу. Мы
были уверены, что из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет вслед за Пестелем и Рылеевым, и что мы
будем в ней.
Вадим, по наследству, ненавидел ото всей души самовластье и крепко прижал нас к своей груди,
как только встретился. Мы сблизились очень скоро. Впрочем, в то время
ни церемоний,
ни благоразумной осторожности, ничего подобного не
было в нашем круге.
Чтоб знать, что такое русская тюрьма, русский суд и полиция, для этого надобно
быть мужиком, дворовым, мастеровым или мещанином. Политических арестантов, которые большею частию принадлежат к дворянству, содержат строго, наказывают свирепо, но их судьба не идет
ни в
какое сравнение с судьбою бедных бородачей. С этими полиция не церемонится. К кому мужик или мастеровой пойдет потом жаловаться, где найдет суд?
Этот анекдот, которого верность не подлежит
ни малейшему сомнению, бросает большой свет на характер Николая.
Как же ему не пришло в голову, что если человек, которому он не отказывает в уважении, храбрый воин, заслуженный старец, — так упирается и так умоляет пощадить его честь, то, стало
быть, дело не совсем чисто? Меньше нельзя
было сделать,
как потребовать налицо Голицына и велеть Стаалю при нем объяснить дело. Он этого не сделал, а велел нас строже содержать.
Уткин, «вольный художник, содержащийся в остроге»,
как он подписывался под допросами,
был человек лет сорока; он никогда не участвовал
ни в
каком политическом деле, но, благородный и порывистый, он давал волю языку в комиссии,
был резок и груб с членами. Его за это уморили в сыром каземате, в котором вода текла со стен.
— Я об этом хотел просить. В приговоре сказано: по докладу комиссии, я возражаю на ваш доклад, а не на высочайшую волю. Я шлюсь на князя, что мне не
было даже вопроса
ни о празднике,
ни о
каких песнях.
Что бы
ни было, отвечай; казначейство обокрадут — виноват; церковь сгорела — виноват; пьяных много на улице — виноват; вина мало
пьют — тоже виноват (последнее замечание ему очень понравилось, и он продолжал более веселым тоном); хорошо, вы меня встретили, ну, встретили бы министра, да тоже бы эдак мимо; а тот спросил бы: «
Как, политический арестант гуляет? — городничего под суд…»
— Нет, не то чтоб повальные, а так, мрут,
как мухи; жиденок, знаете, эдакой чахлый, тщедушный, словно кошка ободранная, не привык часов десять месить грязь да
есть сухари — опять чужие люди,
ни отца,
ни матери,
ни баловства; ну, покашляет, покашляет, да и в Могилев. И скажите, сделайте милость, что это им далось, что можно с ребятишками делать?
Его болтовня и шутки не
были ни грубы,
ни плоски; совсем напротив, они
были полны юмора и сосредоточенной желчи, это
была его поэзия, его месть, его крик досады, а может, долею и отчаяния. Он изучил чиновнический круг,
как артист и
как медик, он знал все мелкие и затаенные страсти их и, ободренный ненаходчивостью, трусостью своих знакомых, позволял себе все.
— Чему же вы удивляетесь? — возразил доктор. — Цель всякой речи убедить, я и тороплюсь прибавить сильнейшее доказательство,
какое существует на свете. Уверьте человека, что убить родного отца
ни копейки не
будет стоить, — он убьет его.
— Нисколько,
будьте уверены; я знаю, что вы внимательно слушали, да и то знаю, что женщина,
как бы
ни была умна и о чем бы
ни шла речь, не может никогда стать выше кухни — за что же я лично на вас смел бы сердиться?
Прежде при приказах общественного призрения
были воспитательные домы, ничего не стоившие казне. Но прусское целомудрие Николая их уничтожило,
как вредные для нравственности. Тюфяев дал вперед своих денег и спросил министра. Министры никогда и
ни за чем не останавливаются, велели отдать малюток, впредь до распоряжения, на попечение стариков и старух, призираемых в богадельне.
Поехал я снова к председателю и советникам, снова стал им доказывать, что они себе причиняют вред, наказывая так строго старосту; что они сами очень хорошо знают, что
ни одного дела без взяток не кончишь, что, наконец, им самим нечего
будет есть, если они,
как истинные христиане, не
будут находить, что всяк дар совершен и всякое даяние благо.
Нет
ни одного искусства, которое
было бы роднее мистицизму,
как зодчество; отвлеченное, геометрическое, немо-музыкальное, бесстрастное, оно живет символикой, образом, намеком.
Блудов, известный
как продолжатель истории Карамзина, не написавший
ни строки далее, и
как сочинитель «Доклада следственной комиссии» после 14 декабря, которого
было бы лучше совсем не писать, принадлежал к числу государственных доктринеров, явившихся в конце александровского царствования.
Русские гувернанты у нас нипочем, по крайней мере так еще
было в тридцатых годах, а между тем при всех недостатках они все же лучше большинства француженок из Швейцарии, бессрочно-отпускных лореток и отставных актрис, которые с отчаянья бросаются на воспитание
как на последнее средство доставать насущный хлеб, — средство, для которого не нужно
ни таланта,
ни молодости, ничего — кроме произношения «гррра» и манер d'une dame de comptoir, [приказчицы (фр.).] которые часто у нас по провинциям принимаются за «хорошие» манеры.
Друг для друга мы должны
быть такими,
какими были тогда…
ни Ахилл,
ни Диана не стареются… Не хочу встретиться с тобою,
как Ларина с княжной Алиной...
Ее волнение
было так сильно, что она сначала не могла произнести
ни одного слова, ее губы
были холодны, ее руки —
как лед. Я чувствовал,
как страшно билось ее сердце.
Сначала она осмотрелась кругом, несколько дней она находила себе соперницу в молодой, милой, живой немке, которую я любил
как дитя, с которой мне
было легко именно потому, что
ни ей не приходило в голову кокетничать со мной,
ни мне с ней. Через неделю она увидела, что Паулина вовсе не опасна. Но я не могу идти дальше, не сказав несколько слов о ней.
— Уверена. Да и
какие бы намерения его
ни были, я не могу переменить своих.
— Хочешь ли ты мне сослужить дружескую службу? Доставь немедленно, через Сашу или Костеньку,
как можно скорей, вот эту записочку, понимаешь? Мы
будем ждать ответ в переулке за углом, и
ни полслова никому о том, что ты меня видел в Москве.
— Разве получаса не достаточно, чтобы дойти от Астраковых до Поварской? Мы бы тут болтали с тобой целый час, ну, оно
как ни приятно, а я из-за этого не решился прежде, чем
было нужно, оставить умирающую женщину. Левашова, — прибавил он, — посылает вам свое приветствие, она благословила меня на успех своей умирающей рукой и дала мне на случай нужды теплую шаль.
—
Будьте уверены, что все мирные средства
ни к чему не поведут, капризы, ожесточение — все это зашло слишком далеко. Я вашему преосвященству все рассказал, так,
как вы желали, теперь я прибавлю, если вы мне откажете в помощи, я
буду принужден тайком, воровски, за деньги сделать то, что делаю теперь без шума, но прямо и открыто. Могу уверить вас в одном:
ни тюрьма,
ни новая ссылка меня не остановят.
— Видишь, — сказал Парфений, вставая и потягиваясь, — прыткий
какой, тебе все еще мало Перми-то, не укатали крутые горы. Что, я разве говорю, что запрещаю? Венчайся себе, пожалуй, противузаконного ничего нет; но лучше бы
было семейно да кротко. Пришлите-ка ко мне вашего попа, уломаю его как-нибудь; ну, только одно помните: без документов со стороны невесты и не пробуйте. Так «
ни тюрьма,
ни ссылка» — ишь
какие нынче, подумаешь, люди стали! Ну, господь с вами, в добрый час, а с княгиней-то вы меня поссорите.
Отец мой обыкновенно писал мне несколько строк раз в неделю, он не ускорил
ни одним днем ответа и не отдалил его, даже начало письма
было как всегда.
Так бедствовали мы и пробивались с год времени. Химик прислал десять тысяч ассигнациями, из них больше шести надобно
было отдать долгу, остальные сделали большую помощь. Наконец и отцу моему надоело брать нас,
как крепость, голодом, он, не прибавляя к окладу, стал присылать денежные подарки, несмотря на то что я
ни разу не заикнулся о деньгах после его знаменитого distinguo! [различаю, провожу различие (лат.).]
Несколько испуганная и встревоженная любовь становится нежнее, заботливее ухаживает, из эгоизма двух она делается не только эгоизмом трех, но самоотвержением двух для третьего; семья начинается с детей. Новый элемент вступает в жизнь, какое-то таинственное лицо стучится в нее, гость, который
есть и которого нет, но который уже необходим, которого страстно ждут. Кто он? Никто не знает, но кто бы он
ни был, он счастливый незнакомец, с
какой любовью его встречают у порога жизни!
Я его
ни разу не видал — то
есть порядочно; но однажды я сидел один в горнице (в комиссии), допрос кончился, из моего окна видны
были освещенные сени; подали дрожки, я бросился инстинктивно к окну, отворил форточку и видел,
как сели плац-адъютант и с ним Огарев, дрожки укатились, и ему нельзя
было меня заметить.
Наташа, друг мой, сестра, ради бога, не унывай, презирай этих гнусных эгоистов, ты слишком снисходительна к ним, презирай их всех — они мерзавцы! ужасная
была для меня минута, когда я читал твою записку к Emilie. Боже, в
каком я положении, ну, что я могу сделать для тебя? Клянусь, что
ни один брат не любит более сестру,
как я тебя, — но что я могу сделать?
Он не мог грубо порвать узы Naturgewalt'a, [власти природы (нем.).] связывавшего его с нею,
ни крепкие узы симпатии, связывавшие с нами; он во всяком случае должен
был изойти кровью, и, чувствуя это, он старался сохранить ее и нас, — судорожно не выпускал
ни ее,
ни наших рук, — а мы свирепо расходились, четвертуя его,
как палачи!
Как такое воззрение
ни было противоположно русскому духу, его, откровенно заблуждаясь, приняли наши московские гегельянцы.
Белинский — самая деятельная, порывистая, диалектически страстная натура бойца, проповедовал тогда индийский покой созерцания и теоретическое изучение вместо борьбы. Он веровал в это воззрение и не бледнел
ни перед
каким последствием, не останавливался
ни перед моральным приличием,
ни перед мнением других, которого так страшатся люди слабые и не самобытные, в нем не
было робости, потому что он
был силен и искренен; его совесть
была чиста.
— Вы совершенно правы, — сказал я ей, — и мне совестно, что я с вами спорил; разумеется, что нет
ни личного духа,
ни бессмертия души, оттого-то и
было так трудно доказать, что она
есть. Посмотрите,
как все становится просто, естественно без этих вперед идущих предположений.
—
Как бы то
ни было, я считаю его поступок презрительным, гнусным, я не уважаю такого человека.