Неточные совпадения
Да, в жизни есть пристрастие к возвращающемуся ритму, к повторению мотива; кто не знает, как старчество близко к детству? Вглядитесь,
и вы увидите, что по обе стороны полного разгара жизни, с ее венками из цветов
и терний, с ее колыбелями
и гробами, часто повторяются эпохи, сходные в главных чертах. Чего юность еще не имела,
то уже утрачено; о чем юность мечтала,
без личных видов, выходит светлее, спокойнее
и также
без личных видов из-за туч
и зарева.
Беглые замечания, неосторожно сказанные слова стали обращать мое внимание. Старушка Прово
и вся дворня любили
без памяти мою мать, боялись
и вовсе не любили моего отца. Домашние сцены, возникавшие иногда между ними, служили часто
темой разговоров m-me Прово с Верой Артамоновной, бравших всегда сторону моей матери.
Утром я бросился в небольшой флигель, служивший баней, туда снесли Толочанова; тело лежало на столе в
том виде, как он умер: во фраке,
без галстука, с раскрытой грудью; черты его были страшно искажены
и уже почернели. Это было первое мертвое тело, которое я видел; близкий к обмороку, я вышел вон.
И игрушки,
и картинки, подаренные мне на Новый год, не тешили меня; почернелый Толочанов носился перед глазами,
и я слышал его «жжет — огонь!».
Ученье шло плохо,
без соревнования,
без поощрений
и одобрений;
без системы
и без надзору, я занимался спустя рукава
и думал памятью
и живым соображением заменить труд. Разумеется, что
и за учителями не было никакого присмотра; однажды условившись в цене, — лишь бы они приходили в свое время
и сидели свой час, — они могли продолжать годы, не отдавая никакого отчета в
том, что делали.
К
тому же Федор Карлович мне похвастался, что у него есть новый фрак, синий, с золотыми пуговицами,
и действительно я его видел раз отправляющегося на какую-то свадьбу во фраке, который ему был широк, но с золотыми пуговицами. Мальчик, приставленный за ним, донес мне, что фрак этот он брал у своего знакомого сидельца в косметическом магазейне.
Без малейшего сожаления пристал я к бедняку — где синий фрак, да
и только?
Изредка отпускал он меня с Сенатором в французский театр, это было для меня высшее наслаждение; я страстно любил представления, но
и это удовольствие приносило мне столько же горя, сколько радости. Сенатор приезжал со мною в полпиесы
и, вечно куда-нибудь званный, увозил меня прежде конца. Театр был у Арбатских ворот, в доме Апраксина, мы жили в Старой Конюшенной,
то есть очень близко, но отец мой строго запретил возвращаться
без Сенатора.
Мой отец считал религию в числе необходимых вещей благовоспитанного человека; он говорил, что надобно верить в Священное писание
без рассуждений, потому что умом тут ничего не возьмешь,
и все мудрования затемняют только предмет; что надобно исполнять обряды
той религии, в которой родился, не вдаваясь, впрочем, в излишнюю набожность, которая идет старым женщинам, а мужчинам неприлична.
Между
тем лошади были заложены; в передней
и в сенях собирались охотники до придворных встреч
и проводов: лакеи, оканчивающие жизнь на хлебе
и чистом воздухе, старухи, бывшие смазливыми горничными лет тридцать
тому назад, — вся эта саранча господских домов, поедающая крестьянский труд
без собственной вины, как настоящая саранча.
Он в продолжение нескольких лет постоянно через воскресенье обедал у нас,
и равно его аккуратность
и неаккуратность, если он пропускал, сердили моего отца,
и он теснил его. А добрый Пименов все-таки ходил
и ходил пешком от Красных ворот в Старую Конюшенную до
тех пор, пока умер,
и притом совсем не смешно. Одинокий, холостой старик, после долгой хворости, умирающими глазами видел, как его экономка забирала его вещи, платья, даже белье с постели, оставляя его
без всякого ухода.
— Ха, ха, ха, — как я узнаю моего учителя физиологии
и материализма, — сказал я ему, смеясь от души, — ваше замечание так
и напомнило мне
те блаженные времена, когда я приходил к вам, вроде гетевского Вагнера, надоедать моим идеализмом
и выслушивать не
без негодования ваши охлаждающие сентенции.
У нас
тот же человек готов наивно либеральничать с либералом, прикинуться легитимистом,
и это
без всяких задних мыслей, просто из учтивости
и из кокетства; бугор de l'approbativité [желания понравиться (фр.).] сильно развит в нашем черепе.
Князь Д. В. Голицын, тогдашний генерал-губернатор, человек слабый, но благородный, образованный
и очень уважаемый, увлек московское общество,
и как-то все уладилось по-домашнему,
то есть
без особенного вмешательства правительства.
Три или четыре месяца эта чудная молодежь прожила в больницах ординаторами, фельдшерами, сиделками, письмоводителями, —
и все это
без всякого вознаграждения
и притом в
то время, когда так преувеличенно боялись заразы.
Между
тем Вадим бродил
без определенной цели по улицам
и так дошел до Петровского бульвара.
Без непрактических натур все практики остановились бы на скучно повторяющемся одном
и том же.
Огарева он еще меньше других любил
и за
то, что у него волосы были длинны,
и за
то, что он курил
без его спроса.
Им надобна, как воздух, сцена
и зрители; на сцене они действительно герои
и вынесут невыносимое. Им необходим шум, гром, треск, им надобно произносить речи, слышать возражения врагов, им необходимо раздражение борьбы, лихорадка опасности —
без этих конфортативов [подкрепляющих средств (от фр. confortatif).] они тоскуют, вянут, опускаются, тяжелеют, рвутся вон, делают ошибки. Таков Ледрю-Роллен, который, кстати,
и лицом напоминает Орлова, особенно с
тех пор как отрастил усы.
— Вместо
того чтоб губить людей, вы бы лучше сделали представление о закрытии всех школ
и университетов, это предупредит других несчастных, — а впрочем, вы можете делать что хотите, но делать
без меня, нога моя не будет в комиссии.
В начале зимы его перевезли в Лефортовский гошпиталь; оказалось, что в больнице не было ни одной пустой секретной арестантской комнаты; за такой безделицей останавливаться не стоило: нашелся какой-то отгороженный угол
без печи, — положили больного в эту южную веранду
и поставили к нему часового. Какова была температура зимой в каменном чулане, можно понять из
того, что часовой ночью до
того изнемог от стужи, что пошел в коридор погреться к печи, прося Сатина не говорить об этом дежурному.
Все они
без исключения глубоко
и громко сознают, что их положение гораздо ниже их достоинства, что одна нужда может их держать в этом «чернильном мире», что если б не бедность
и не раны,
то они управляли бы корпусами армии или были бы генерал-адъютантами. Каждый прибавляет поразительный пример кого-нибудь из прежних товарищей
и говорит...
Пожилых лет, небольшой ростом офицер, с лицом, выражавшим много перенесенных забот, мелких нужд, страха перед начальством, встретил меня со всем радушием мертвящей скуки. Это был один из
тех недальних, добродушных служак, тянувший лет двадцать пять свою лямку
и затянувшийся,
без рассуждений,
без повышений, в
том роде, как служат старые лошади, полагая, вероятно, что так
и надобно на рассвете надеть хомут
и что-нибудь тащить.
Разве мы не видали своими глазами семьи голодных псковских мужиков, переселяемых насильственно в Тобольскую губернию
и кочевавших
без корма
и ночлегов по Тверской площади в Москве до
тех пор, пока князь Д. В. Голицын на свои деньги велел их призреть?
Зависимость моя от него была велика. Стоило ему написать какой-нибудь вздор министру, меня отослали бы куда-нибудь в Иркутск. Да
и зачем писать? Он имел право перевести в какой-нибудь дикий город Кай или Царево-Санчурск
без всяких сообщений,
без всяких ресурсов. Тюфяев отправил в Глазов одного молодого поляка за
то, что дамы предпочитали танцевать с ним мазурку, а не с его превосходительством.
На это тратилась его жизнь. Это был Измайлов на маленьком размере, князь Е. Грузинский
без притона беглых в Лыскове,
то есть избалованный, дерзкий, отвратительный забавник, барин
и шут вместе. Когда его проделки перешли все границы, ему велели отправиться на житье в Пермь.
Теперь я вспоминаю о нем
без злобы, как об особенном звере, попавшемся в лесу,
и дичи, которого надобно было изучать, но на которого нельзя было сердиться за
то, что он зверь; тогда я не мог не вступить с ним в борьбу: это была необходимость для всякого порядочного человека.
— Это так, вертопрахи, — говорил он, — конечно, они берут,
без этого жить нельзя, но,
то есть, эдак ловкости или знания закона
и не спрашивайте. Я расскажу вам, для примера, об одном приятеле. Судьей был лет двадцать, в прошедшем году помре, — вот был голова!
И мужики его лихом не поминают,
и своим хлеба кусок оставил. Совсем особенную манеру имел. Придет, бывало, мужик с просьбицей, судья сейчас пускает к себе, такой ласковый, веселый.
А.
И. Герцена)] Наши доктринеры тоже желали делать добро если не своим,
то подданным Николая Павловича, но счет был составлен
без хозяина.
Видеть себя в печати — одна из самых сильных искусственных страстей человека, испорченного книжным веком. Но
тем не меньше решаться на публичную выставку своих произведений — нелегко
без особого случая. Люди, которые не смели бы думать о печатании своих статей в «Московских ведомостях», в петербургских журналах, стали печататься у себя дома. А между
тем пагубная привычка иметь орган, привычка к гласности укоренилась. Да
и совсем готовое орудие иметь недурно. Типографский станок тоже
без костей!
Но
и русский язык был доведен до
того же; для него
и для всего прочего был приглашен сын какой-то вдовы-попадьи, облагодетельствованной княгиней, разумеется,
без особых трат: через ее ходатайство у митрополита двое сыновей попадьи были сделаны соборными священниками. Учитель был их старший брат, диакон бедного прихода, обремененный большой семьей; он гибнул от нищеты, был доволен всякой платой
и не смел делать условий с благодетельницей братьев.
Я Сашу потом знал очень хорошо. Где
и как умела она развиться, родившись между кучерской
и кухней, не выходя из девичьей, я никогда не мог понять, но развита была она необыкновенно. Это была одна из
тех неповинных жертв, которые гибнут незаметно
и чаще, чем мы думаем, в людских, раздавленные крепостным состоянием. Они гибнут не только
без всякого вознаграждения, сострадания,
без светлого дня,
без радостного воспоминания, но не зная, не подозревая сами, что в них гибнет
и сколько в них умирает.
В силу кокетливой страсти de l'approbativité [желания нравиться (фр.).] я старался нравиться направо
и налево,
без разбора кому, натягивал симпатии, дружился по десяти словам, сближался больше, чем нужно, сознавал свою ошибку через месяц или два, молчал из деликатности
и таскал скучную цепь неистинных отношений до
тех пор, пока она не обрывалась нелепой ссорой, в которой меня же обвиняли в капризной нетерпимости, в неблагодарности, в непостоянстве.
По вечерам ходил
и я в сад по
тому табунному чувству, по которому люди
без всякого желания делают
то же, что другие.
Мы застали Р. в обмороке или в каком-то нервном летаргическом сне. Это не было притворством; смерть мужа напомнила ей ее беспомощное положение; она оставалась одна с детьми в чужом городе,
без денег,
без близких людей. Сверх
того, у ней бывали
и прежде при сильных потрясениях эти нервные ошеломления, продолжавшиеся по нескольку часов. Бледная, как смерть, с холодным лицом
и с закрытыми глазами, лежала она в этих случаях, изредка захлебываясь воздухом
и без дыхания в промежутках.
Высокий ростом, с волосами странно разбросанными,
без всякого единства прически, с резким лицом, напоминающим ряд членов Конвента 93 года, а всего более Мара, с
тем же большим ртом, с
тою же резкой чертой пренебрежения на губах
и с
тем же грустно
и озлобленно печальным выражением; к этому следует прибавить очки, шляпу с широкими полями, чрезвычайную раздражительность, громкий голос, непривычку себя сдерживать
и способность, по мере негодования, поднимать брови все выше
и выше.
— Будьте уверены, что все мирные средства ни к чему не поведут, капризы, ожесточение — все это зашло слишком далеко. Я вашему преосвященству все рассказал, так, как вы желали, теперь я прибавлю, если вы мне откажете в помощи, я буду принужден тайком, воровски, за деньги сделать
то, что делаю теперь
без шума, но прямо
и открыто. Могу уверить вас в одном: ни тюрьма, ни новая ссылка меня не остановят.
…Когда мы выезжали из Золотых ворот вдвоем,
без чужих, солнце, до
тех пор закрытое облаками, ослепительно осветило нас последними ярко-красными лучами, да так торжественно
и радостно, что мы сказали в одно слово: «Вот наши провожатые!» Я помню ее улыбку при этих словах
и пожатье руки.
…Круг молодых людей — составившийся около Огарева, не был наш прежний круг. Только двое из старых друзей, кроме нас, были налицо. Тон, интересы, занятия — все изменилось. Друзья Станкевича были на первом плане; Бакунин
и Белинский стояли в их главе, каждый с
томом Гегелевой философии в руках
и с юношеской нетерпимостью,
без которой нет кровных, страстных убеждений.
Все люди дельные
и живые перешли на сторону Белинского, только упорные формалисты
и педанты отдалились; одни из них дошли до
того немецкого самоубийства наукой, схоластической
и мертвой, что потеряли всякий жизненный интерес
и сами потерялись
без вести.
В самой пасти чудовища выделяются дети, не похожие на других детей; они растут, развиваются
и начинают жить совсем другой жизнью. Слабые, ничтожные, ничем не поддержанные, напротив, всем гонимые, они легко могут погибнуть
без малейшего следа, но остаются,
и если умирают на полдороге,
то не всё умирает с ними. Это начальные ячейки, зародыши истории, едва заметные, едва существующие, как все зародыши вообще.
— В
то время как
и семерых довольно, чтоб быть
без глазу.
Начальники отделений озабоченно бегали с портфелями, были недовольны столоначальниками, столоначальники писали, писали, действительно были завалены работой
и имели перспективу умереть за
теми же столами, — по крайней мере, просидеть
без особенно счастливых обстоятельств лет двадцать.
Поль-Луи Курье уже заметил в свое время, что палачи
и прокуроры становятся самыми вежливыми людьми. «Любезнейший палач, — пишет прокурор, — вы меня дружески одолжите, приняв на себя труд, если вас это не обеспокоит, отрубить завтра утром голову такому-то».
И палач торопится отвечать, что «он считает себя счастливым, что такой безделицей может сделать приятное г. прокурору,
и остается всегда готовый к его услугам — палач». А
тот — третий, остается преданным
без головы.
Когда я взошел в его кабинет, он сидел в мундирном сертуке
без эполет
и, куря трубку, писал. Он в
ту же минуту встал
и, прося меня сесть против него, начал следующей удивительной фразой...
Дело было в
том, что я тогда только что начал сближаться с петербургскими литераторами, печатать статьи, а главное, я был переведен из Владимира в Петербург графом Строгановым
без всякого участия тайной полиции
и, приехавши в Петербург, не пошел являться ни к Дубельту, ни в III Отделение, на что мне намекали добрые люди.
— Воюет с студентами, — заметила она, — все в голове одно — конспирации; ну, а
те и рады подслуживаться; все пустяками занимаются. Людишки такие дрянные около него — откуда это он их набрал? —
без роду
и племени. Так, видите, mon cher conspirateur, [мой милый заговорщик (фр.).] что же вам было тогда — лет шестнадцать?
Я слышал о
том, как он прятался во время старорусского восстания
и как был
без души от страха от инженерского генерала Рейхеля.
Правда
того времени так, как она тогда понималась,
без искусственной перспективы, которую дает даль,
без охлаждения временем,
без исправленного освещения лучами, проходящими через ряды других событий, сохранилась в записной книге
того времени. Я собирался писать журнал, начинал много раз
и никогда не продолжал. В день моего рождения в Новгороде Natalie подарила мне белую книгу, в которой я иногда писал, что было на сердце или в голове.
— Что это вы? — прошептала она, взглянула взволнованно мне в глаза
и отвернулась, словно для
того, чтоб оставить меня
без свидетеля… Рука моя коснулась разгоряченного сном тела… Как хороша природа, когда человек, забываясь, отдается ей, теряется в ней…
С посредственными способностями,
без большого размаха можно было бы еще сладить. Но, по несчастью, у этих психически тонко развитых, но мягких натур большею частию сила тратится на
то, чтоб ринуться вперед, а на
то, чтоб продолжать путь, ее
и нет. Издали образование, развитие представляются им с своей поэтической стороны, ее-то они
и хотели бы захватить, забывая, что им недостает всей технической части дела — doigte, [умения (фр.).]
без которого инструмент все-таки не покоряется.
Мужики презирали его
и всю его семью; они даже раз жаловались на него миром Сенатору
и моему отцу, которые просили митрополита взойти в разбор. Крестьяне обвиняли его в очень больших запросах денег за требы, в
том, что он не хоронил более трех дней
без платы вперед, а венчать вовсе отказывался. Митрополит или консистория нашли просьбу крестьян справедливой
и послали отца Иоанна на два или на три месяца толочь воду. Поп возвратился после архипастырского исправления не только вдвое пьяницей, но
и вором.