Неточные совпадения
Он на своей почве
был очень занимателен, чрезвычайно учен, остер и даже любезен; но для этого не надобно
было ходить дальше обезьян; от камней до орангутанга его все интересовало, далее он неохотно пускался, особенно
в философию, которую считал болтовней.
…Круг молодых людей — составившийся около Огарева, не
был наш прежний круг. Только двое из старых друзей, кроме нас,
были налицо. Тон, интересы, занятия — все изменилось. Друзья Станкевича
были на первом плане; Бакунин и Белинский стояли
в их главе, каждый с томом Гегелевой
философии в руках и с юношеской нетерпимостью, без которой нет кровных, страстных убеждений.
Германская
философия была привита Московскому университету М. Г. Павловым. Кафедра
философии была закрыта с 1826 года. Павлов преподавал введение к
философии вместо физики и сельского хозяйства. Физике
было мудрено научиться на его лекциях, сельскому хозяйству — невозможно, но его курсы
были чрезвычайно полезны. Павлов стоял
в дверях физико-математического отделения и останавливал студента вопросом: «Ты хочешь знать природу? Но что такое природа? Что такое знать?»
Станкевич, тоже один из праздных людей, ничего не совершивших,
был первый последователь Гегеля
в кругу московской молодежи. Оч изучил немецкую
философию глубоко и эстетически; одаренный необыкновенными способностями, он увлек большой круг друзей
в свое любимое занятие. Круг этот чрезвычайно замечателен, из него вышла целая фаланга ученых, литераторов и профессоров,
в числе которых
были Белинский, Бакунин, Грановский.
Гегель во время своего профессората
в Берлине, долею от старости, а вдвое от довольства местом и почетом, намеренно взвинтил свою
философию над земным уровнем и держался
в среде, где все современные интересы и страсти становятся довольно безразличны, как здания и села с воздушного шара; он не любил зацепляться за эти проклятые практические вопросы, с которыми трудно ладить и на которые надобно
было отвечать положительно.
Настоящий Гегель
был тот скромный профессор
в Иене, друг Гельдерлина, который спас под полой свою «Феноменологию», когда Наполеон входил
в город; тогда его
философия не вела ни к индийскому квиетизму, ни к оправданию существующих гражданских форм, ни к прусскому христианству; тогда он не читал своих лекций о
философии религии, а писал гениальные вещи, вроде статьи «О палаче и о смертной казни», напечатанной
в Розенкранцевой биографии.
Дурно понятая фраза Гегеля сделалась
в философии тем, что некогда
были слова христианского жирондиста Павла: «Нет власти, как от бога».
В числе закоснелейших немцев из русских
был один магистр нашего университета, недавно приехавший из Берлина; добрый человек
в синих очках, чопорный и приличный, он остановился навсегда, расстроив, ослабив свои способности
философией и филологией.
Ее длинная, полная движения жизнь, страшное богатство встреч, столкновений образовали
в ней ее высокомерный, но далеко не лишенный печальной верности взгляд. У нее
была своя
философия, основанная на глубоком презрении к людям, которых она оставить все же не могла, по деятельному характеру.
Он всюду бросался; постучался даже
в католическую церковь, но живая душа его отпрянула от мрачного полусвета, от сырого, могильного, тюремного запаха ее безотрадных склепов. Оставив старый католицизм иезуитов и новый — Бюше, он принялся
было за
философию; ее холодные, неприветные сени отстращали его, и он на несколько лет остановился на фурьеризме.
Оттого у Петра Васильевича и не
было, как у его брата, рядом с православием и славянизмом, стремления к какой-то гуманно-религиозной
философии,
в которую разрешалось его неверие к настоящему.
Я также думаю, что методический, мирный шаг, незаметными переходами, как того хотят экономические науки и
философия истории, невозможен больше для революции; нам надобно делать страшные скачки. Но
в качестве публицистов, возвещая грядущую катастрофу, нам не должно представлять ее необходимой и справедливой, а то нас возненавидят и
будут гнать, а нам надобно жить…»
Неточные совпадения
Но происшествие это
было важно
в том отношении, что если прежде у Грустилова еще
были кое-какие сомнения насчет предстоящего ему образа действия, то с этой минуты они совершенно исчезли. Вечером того же дня он назначил Парамошу инспектором глуповских училищ, а другому юродивому, Яшеньке, предоставил кафедру
философии, которую нарочно для него создал
в уездном училище. Сам же усердно принялся за сочинение трактата:"О восхищениях благочестивой души".
Так что, несмотря на уединение или вследствие уединения, жизнь eго
была чрезвычайно наполнена, и только изредка он испытывал неудовлетворенное желание сообщения бродящих у него
в голове мыслей кому-нибудь, кроме Агафьи Михайловны хотя и с нею ему случалось нередко рассуждать о физике, теории хозяйства и
в особенности о
философии;
философия составляла любимый предмет Агафьи Михайловны.
— Я думаю, — сказал Константин, — что никакая деятельность не может
быть прочна, если она не имеет основы
в личном интересе. Это общая истина, философская, — сказал он, с решительностью повторяя слово философская, как будто желая показать, что он тоже имеет право, как и всякий, говорить о
философии.
Она знала, что
в области политики,
философии богословия Алексей Александрович сомневался или отыскивал; но
в вопросах искусства и поэзии,
в особенности музыки, понимания которой он
был совершенно лишен, у него
были самые определенные и твердые мнения.
Почтмейстер вдался более
в философию и читал весьма прилежно, даже по ночам, Юнговы «Ночи» и «Ключ к таинствам натуры» Эккартсгаузена, [Юнговы «Ночи» — поэма английского поэта Э. Юнга (1683–1765) «Жалобы, или Ночные думы о жизни, смерти и бессмертии» (1742–1745); «Ключ к таинствам натуры» (1804) — религиозно-мистическое сочинение немецкого писателя К. Эккартсгаузена (1752–1803).] из которых делал весьма длинные выписки, но какого рода они
были, это никому не
было известно; впрочем, он
был остряк, цветист
в словах и любил, как сам выражался, уснастить речь.