Неточные совпадения
Несколько опытов мне не удались, — я их бросил. Наконец, перечитывая нынешним летом одному из друзей юности мои последние тетради, я сам узнал знакомые черты и
остановился… труд мой
был кончен!
— Проси, — сказал Сенатор с приметным волнением, мой отец принялся нюхать табак, племянник поправил галстук, чиновник поперхнулся и откашлянул. Мне
было велено идти наверх, я
остановился, дрожа всем телом, в другой комнате.
Сверх передней и девичьей,
было у меня еще одно рассеяние, и тут, по крайней мере, не
было мне помехи. Я любил чтение столько же, сколько не любил учиться. Страсть к бессистемному чтению
была вообще одним из главных препятствий серьезному учению. Я, например, прежде и после терпеть не мог теоретического изучения языков, но очень скоро выучивался кой-как понимать и болтать с грехом пополам, и на этом
останавливался, потому что этого
было достаточно для моего чтения.
Все ожидали облегчения в судьбе осужденных, — коронация
была на дворе. Даже мой отец, несмотря на свою осторожность и на свой скептицизм, говорил, что смертный приговор не
будет приведен в действие, что все это делается для того, чтоб поразить умы. Но он, как и все другие, плохо знал юного монарха. Николай уехал из Петербурга и, не въезжая в Москву,
остановился в Петровском дворце… Жители Москвы едва верили своим глазам, читая в «Московских ведомостях» страшную новость 14 июля.
Мы
остановились у старостихи, муж ее
был на поле.
Разумеется, он не
был счастлив, всегда настороже, всем недовольный, он видел с стесненным сердцем неприязненные чувства, вызванные им у всех домашних; он видел, как улыбка пропадала с лица, как
останавливалась речь, когда он входил; он говорил об этом с насмешкой, с досадой, но не делал ни одной уступки и шел с величайшей настойчивостью своей дорогой.
По дороге я
остановился в Перхушкове, там, где мы столько раз
останавливались; Химик меня ожидал и даже приготовил обед и две бутылки шампанского. Он через четыре или пять лет
был неизменно тот же, только немного постарел. Перед обедом он спросил меня совершенно серьезно...
От сеней до залы общества естествоиспытателей везде
были приготовлены засады: тут ректор, там декан, тут начинающий профессор, там ветеран, оканчивающий свое поприще и именно потому говорящий очень медленно, — каждый приветствовал его по-латыни, по-немецки, по-французски, и все это в этих страшных каменных трубах, называемых коридорами, в которых нельзя
остановиться на минуту, чтоб не простудиться на месяц.
Но рядом с его светлой, веселой комнатой, обитой красными обоями с золотыми полосками, в которой не проходил дым сигар, запах жженки и других… я хотел сказать — яств и питий, но
остановился, потому что из съестных припасов, кроме сыру, редко что
было, — итак, рядом с ультрастуденческим приютом Огарева, где мы спорили целые ночи напролет, а иногда целые ночи кутили, делался у нас больше и больше любимым другой дом, в котором мы чуть ли не впервые научились уважать семейную жизнь.
Когда они все бывали в сборе в Москве и садились за свой простой обед, старушка
была вне себя от радости, ходила около стола, хлопотала и, вдруг
останавливаясь, смотрела на свою молодежь с такою гордостью, с таким счастием и потом поднимала на меня глаза, как будто спрашивая: «Не правда ли, как они хороши?» Как в эти минуты мне хотелось броситься ей на шею, поцеловать ее руку. И к тому же они действительно все
были даже наружно очень красивы.
Лесовский осмотрел всех значительным взглядом и,
остановившись на Кетчере, который
был всех выше, постарше и так грозно поднимал брови, прибавил...
Удобовпечатлимые, искренно молодые, мы легко
были подхвачены мощной волной его и рано переплыли тот рубеж, на котором
останавливаются целые ряды людей, складывают руки, идут назад или ищут по сторонам броду — через море!
Волнение Полежаева
было так сильно, что он не мог читать. Взгляд Николая неподвижно
остановился на нем. Я знаю этот взгляд и ни одного не знаю страшнее, безнадежнее этого серо-бесцветного, холодного, оловянного взгляда.
Я бывал у них и всякий раз проходил той залой, где Цынский с компанией судил и рядил нас; в ней висел, тогда и потом, портрет Павла — напоминовением ли того, до чего может унизить человека необузданность и злоупотребление власти, или для того, чтоб поощрять полицейских на всякую свирепость, — не знаю, но он
был тут с тростью в руках, курносый и нахмуренный, — я
останавливался всякий раз пред этим портретом, тогда арестантом, теперь гостем.
Ехали мы, ехали часа полтора, наконец проехали Симонов монастырь и
остановились у тяжелых каменных ворот, перед которыми ходили два жандарма с карабинами. Это
был Крутицкий монастырь, превращенный в жандармские казармы.
В начале зимы его перевезли в Лефортовский гошпиталь; оказалось, что в больнице не
было ни одной пустой секретной арестантской комнаты; за такой безделицей
останавливаться не стоило: нашелся какой-то отгороженный угол без печи, — положили больного в эту южную веранду и поставили к нему часового. Какова
была температура зимой в каменном чулане, можно понять из того, что часовой ночью до того изнемог от стужи, что пошел в коридор погреться к печи, прося Сатина не говорить об этом дежурному.
Мы ехали, не
останавливаясь; жандарму велено
было делать не менее двухсот верст в сутки. Это
было бы сносно, но только не в начале апреля. Дорога местами
была покрыта льдом, местами водой и грязью; притом, подвигаясь к Сибири, она становилась хуже и хуже с каждой станцией.
…Когда мы подъехали к Казани, Волга
была во всем блеске весеннего разлива; целую станцию от Услона до Казани надобно
было плыть на дощанике, река разливалась верст на пятнадцать или больше. День
был ненастный. Перевоз
остановился, множество телег и всяких повозок ждали на берегу.
В деревнях и маленьких городках у станционных смотрителей
есть комната для проезжих. В больших городах все
останавливаются в гостиницах, и у смотрителей нет ничего для проезжающих. Меня привели в почтовую канцелярию. Станционный смотритель показал мне свою комнату; в ней
были дети и женщины, больной старик не сходил с постели, — мне решительно не
было угла переодеться. Я написал письмо к жандармскому генералу и просил его отвести комнату где-нибудь, для того чтоб обогреться и высушить платье.
Я потому
остановился на этой характеристике, что сначала я
был обманут этими господами и в самом деле считал их несколько получше других; что вовсе не так…
По несчастию, татарин-миссионер
был не в ладах с муллою в Малмыже. Мулле совсем не нравилось, что правоверный сын Корана так успешно проповедует Евангелие. В рамазан исправник, отчаянно привязавши крест в петлицу, явился в мечети и, разумеется, стал впереди всех. Мулла только
было начал читать в нос Коран, как вдруг
остановился и сказал, что он не смеет продолжать в присутствии правоверного, пришедшего в мечеть с христианским знамением.
Прежде при приказах общественного призрения
были воспитательные домы, ничего не стоившие казне. Но прусское целомудрие Николая их уничтожило, как вредные для нравственности. Тюфяев дал вперед своих денег и спросил министра. Министры никогда и ни за чем не
останавливаются, велели отдать малюток, впредь до распоряжения, на попечение стариков и старух, призираемых в богадельне.
Он даже назывался так, что часовой во Владимире посадил его в караульню за его фамилию. Поздно вечером шел он, завернутый в шинель, мимо губернаторского дома, в руке у него
был ручной телескоп, он
остановился и прицелился в какую-то планету; это озадачило солдата, вероятно считавшего звезды казенной собственностью.
Барышни с ним дурачились больше, чем с другими, именно потому, что его еще меньше можно
было подозревать, чем жену Цезаря; при взгляде на него
останавливалось всякое, самое отважное злоречие.
В этой гостиной, на этом диване я ждал ее, прислушиваясь к стону больного и к брани пьяного слуги. Теперь все
было так черно… Мрачно и смутно вспоминались мне, в похоронной обстановке, в запахе ладана — слова, минуты, на которых я все же не мог нe
останавливаться без нежности.
«…Мои желания
остановились. Мне
было довольно, — я жил в настоящем, ничего не ждал от завтрашнего дня, беззаботно верил, что он и не возьмет ничего. Личная жизнь не могла больше дать, это
был предел; всякое изменение должно
было с какой-нибудь стороны уменьшить его.
Белинский — самая деятельная, порывистая, диалектически страстная натура бойца, проповедовал тогда индийский покой созерцания и теоретическое изучение вместо борьбы. Он веровал в это воззрение и не бледнел ни перед каким последствием, не
останавливался ни перед моральным приличием, ни перед мнением других, которого так страшатся люди слабые и не самобытные, в нем не
было робости, потому что он
был силен и искренен; его совесть
была чиста.
В числе закоснелейших немцев из русских
был один магистр нашего университета, недавно приехавший из Берлина; добрый человек в синих очках, чопорный и приличный, он
остановился навсегда, расстроив, ослабив свои способности философией и филологией.
Проехали мы Цепной мост, Летний сад и завернули в бывший дом Кочубея; там во флигеле помещалась светская инквизиция, учрежденная Николаем; не всегда люди, входившие в задние вороты, перед которыми мы
остановились, выходили из них, то
есть, может, и выходили, но для того, чтоб потеряться в Сибири, погибнуть в Алексеевском равелине.
«…Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования? А между тем наши страдания — почки, из которых разовьется их счастие. Поймут ли они, отчего мы лентяи, ищем всяких наслаждений,
пьем вино и прочее? Отчего руки не подымаются на большой труд, отчего в минуту восторга не забываем тоски?.. Пусть же они
остановятся с мыслью и с грустью перед камнями, под которыми мы уснем: мы заслужили их грусть!»
Зачем я не подумал о последствиях и не
остановился не перед самим поступком, а перед темотражением, которое он должен
был вызвать в существе, так неразрывно, тесно связанном со мною?
Только сила карающая должна на том
остановиться; если она
будет продолжать кару, если она
будет поминать старое, человек возмутится и сам начнет реабилитировать себя…
С любовью
останавливаюсь я на этом времени дружного труда, полного поднятого пульса, согласного строя и мужественной борьбы, на этих годах, в которые мы
были юны в последний раз!..
Он всюду бросался; постучался даже в католическую церковь, но живая душа его отпрянула от мрачного полусвета, от сырого, могильного, тюремного запаха ее безотрадных склепов. Оставив старый католицизм иезуитов и новый — Бюше, он принялся
было за философию; ее холодные, неприветные сени отстращали его, и он на несколько лет
остановился на фурьеризме.
Когда моему сыну
было лет пять, Галахов привез ему на елку восковую куклу, не меньше его самого ростом. Куклу эту Галахов сам усадил за столом и ждал действия сюрприза. Когда елка
была готова и двери отворились, Саша, удрученный радостью, медленно двигался, бросая влюбленные взгляды на фольгу и свечи, но вдруг он
остановился, постоял, постоял, покраснел и с ревом бросился назад.
Начиная печатать еще часть «
Былого и думы», я опять
остановился перед отрывочностью рассказов, картин и, так сказать, подстрочных к ним рассуждений.
На этом пока и
остановимся. Когда-нибудь я напечатаю выпущенные главы и напишу другие, без которых рассказ мой останется непонятным, усеченным, может, ненужным, во всяком случае,
будет не тем, чем я хотел, но все это после, гораздо после…
Он
был во Франции тайно,
остановился в каком-то аристократическом доме и присылал за мной одного из своих приближенных.
Прудон
был под судом, когда журнал его
остановился после 13 июня. Национальная гвардия ворвалась в этот день в его типографию, сломала станки, разбросала буквы, как бы подтверждая именем вооруженных мещан, что во Франции настает период высшего насилия и полицейского самовластия.
Не
останавливаясь в Соутамтоне, я отправился в Крус. На пароходе, в отелях все говорило о Гарибальди, о его приеме. Рассказывали отдельные анекдоты, как он вышел на палубу, опираясь на дюка Сутерландского, как, сходя в Коусе с парохода, когда матросы выстроились, чтоб проводить его, Гарибальди пошел
было, поклонившись, но вдруг
остановился, подошел к матросам и каждому подал руку, вместо того чтоб подать на водку.
— Я непременно
буду. Правда, что вы
останавливаетесь у дюка Сутерландского?