Неточные совпадения
Под вечер видит он, что драгун верхом въехал на двор; возле конюшни стояла лошадь, драгун хотел ее взять с
собой, но только Платон стремглав бросился к нему, уцепившись за поводья, сказал: «Лошадь наша, я тебе ее не
дам».
В крепости ничего не знали о позволении, и бедная девушка, добравшись туда, должна была ждать, пока начальство спишется с Петербургом, в каком-то местечке, населенном всякого рода бывшими преступниками, без всякого средства узнать что-нибудь об Ивашеве и
дать ему весть о
себе.
Природа с своими вечными уловками и экономическими хитростями
дает юность человеку, но человека сложившегося берет для
себя, она его втягивает, впутывает в ткань общественных и семейных отношений, в три четверти не зависящих от него, он, разумеется,
дает своим действиям свой личный характер, но он гораздо меньше принадлежит
себе, лирический элемент личности ослаблен, а потому и чувства и наслаждение — все слабее, кроме ума и воли.
Я не знаю, почему
дают какой-то монополь воспоминаниям первой любви над воспоминаниями молодой дружбы. Первая любовь потому так благоуханна, что она забывает различие полов, что она — страстная дружба. С своей стороны, дружба между юношами имеет всю горячность любви и весь ее характер: та же застенчивая боязнь касаться словом своих чувств, то же недоверие к
себе, безусловная преданность, та же мучительная тоска разлуки и то же ревнивое желание исключительности.
Цену он
давал, само
собою разумеется, несколько выше поварской.
Итак, дело закипело; на другой день после обеда приплелся ко мне сторож из правления, седой старик, который добросовестно принимал а la lettre, [буквально (фр.).] что студенты ему
давали деньги на водку, и потому постоянно поддерживал
себя в состоянии более близком к пьяному, чем к трезвому.
Солдат клялся, что не
дает. Мы отвечали, что у нас был с
собою трут. Инспектор обещал его отнять и обобрать сигары, и Панин удалился, не заметив, что количество фуражек было вдвое больше количества голов.
Не вынес больше отец, с него было довольно, он умер. Остались дети одни с матерью, кой-как перебиваясь с дня на день. Чем больше было нужд, тем больше работали сыновья; трое блестящим образом окончили курс в университете и вышли кандидатами. Старшие уехали в Петербург, оба отличные математики, они, сверх службы (один во флоте, другой в инженерах),
давали уроки и, отказывая
себе во всем, посылали в семью вырученные деньги.
Князь Ливен оставил Полежаева в зале, где дожидались несколько придворных и других высших чиновников, несмотря на то, что был шестой час утра, — и пошел во внутренние комнаты. Придворные вообразили
себе, что молодой человек чем-нибудь отличился, и тотчас вступили с ним в разговор. Какой-то сенатор предложил ему
давать уроки сыну.
Он был очень хорош
собой; высокая фигура его, благородная осанка, красивые мужественные черты, совершенно обнаженный череп, и все это вместе, стройно соединенное, сообщали его наружности неотразимую привлекательность. Его бюст — pendant [под стать (фр.).] бюсту А. П. Ермолова, которому его насупленный, четверо-угольный лоб, шалаш седых волос и взгляд, пронизывающий
даль, придавали ту красоту вождя, состарившегося в битвах, в которую влюбилась Мария Кочубей в Мазепе.
Но Гааз был несговорчив и, кротко выслушивая упреки за «глупое баловство преступниц», потирал
себе руки и говорил: «Извольте видеть, милостивой сударинь, кусок клеба, крош им всякой
дает, а конфекту или апфельзину долго они не увидят, этого им никто не
дает, это я могу консеквировать [вывести (от фр. consequense).] из ваших слов; потому я и делаю им это удовольствие, что оно долго не повторится».
«У нас всё так, — говаривал А. А., — кто первый
даст острастку, начнет кричать, тот и одержит верх. Если, говоря с начальником, вы ему позволите поднять голос, вы пропали: услышав
себя кричащим, он сделается дикий зверь. Если же при первом грубом слове вы закричали, он непременно испугается и уступит, думая, что вы с характером и что таких людей не надобно слишком дразнить».
С летами страх прошел, но дома княгини я не любил — я в нем не мог дышать вольно, мне было у нее не по
себе, и я, как пойманный заяц, беспокойно смотрел то в ту, то в другую сторону, чтоб
дать стречка.
В половине 1825 года Химик, принявший дела отца в большом беспорядке, отправил из Петербурга в шацкое именье своих братьев и сестер; он
давал им господский дом и содержание, предоставляя впоследствии заняться их воспитанием и устроить их судьбу. Княгиня поехала на них взглянуть. Ребенок восьми лет поразил ее своим грустно-задумчивым видом; княгиня посадила его в карету, привезла домой и оставила у
себя.
И мы идем возле, торопясь и не видя этих страшных повестей, совершающихся под нашими ногами, отделываясь важным недосугом, несколькими рублями и ласковым словом. А тут вдруг, изумленные, слышим страшный стон, которым
дает о
себе весть на веки веков сломившаяся душа, и, как спросонья, спрашиваем, откуда взялась эта душа, эта сила?
«Изувеченный» — это тот поэт, который написал пасквиль на Сикста V и выдал
себя, когда папа
дал слово не казнить виновного смертью.
— Ну, вот видите, — сказал мне Парфений, кладя палец за губу и растягивая
себе рот, зацепивши им за щеку, одна из его любимых игрушек. — Вы человек умный и начитанный, ну, а старого воробья на мякине вам не провести. У вас тут что-то неладно; так вы, коли уже пожаловали ко мне, лучше расскажите мне ваше дело по совести, как на духу. Ну, я тогда прямо вам и скажу, что можно и чего нельзя, во всяком случае, совет
дам не к худу.
— Понимаю, понимаю, — сказал он, когда я кончил. — Ну, дайте-ка я напишу от
себя письмо к княгине.
Никогда не возьму я на
себя той ответственности, которую ты мне
даешь, никогда! У тебя есть много своего, зачем же ты так отдаешься в волю мою? Я хочу, чтоб ты сделала из
себя то, что можешь из
себя сделать, с своей стороны, я берусь способствовать этому развитию, отнимать преграды.
— «Ну, смотри же, учись хорошенько; а выучишься, прокладывай
себе дорогу, тебе неоткуда ждать наследства, нам тебе тоже нечего
дать, устроивай сам свою судьбу, да и об нас подумай».
— Бога ради, будь осторожен, бойся всех, от кондуктора в дилижансе до моих знакомых, к которым я
даю тебе письма, не доверяйся никому. Петербург теперь не то, что был в наше время, там во всяком обществе наверное есть муха или две. Tiens toi pour averti. [Намотай это
себе на ус (фр.).]
— Разумеется… ну, а так как место зависит от меня и вам, вероятно, все равно, в который из этих городов я вас назначу, то я вам
дам первую ваканцию советника губернского правления, то есть высшее место, которое вы по чину можете иметь. Шейте
себе мундир с шитым воротником, — добавил он шутя.
Представьте
себе,
дама живет, старуха, больная! — а он в шесть часов в барабан.
— Сказал, чтоб не сумлевался, блины, мол, будут. Матвея схоронили, блинов и водки попу
дали, а все-то это оставило за
собой длинную темную тень, мне же предстояло еще ужасное дело — известить его мать.
Я раза два останавливался, чтоб отдохнуть и
дать улечься мыслям и чувствам, и потом снова читал и читал. И это напечатано по-русски неизвестным автором… я боялся, не сошел ли я с ума. Потом я перечитывал «Письмо» Витбергу, потом Скворцову, молодому учителю вятской гимназии, потом опять
себе.
Зачем модные
дамы заглядывали в келью угрюмого мыслителя, зачем генералы, не понимающие ничего штатского, считали
себя обязанными явиться к старику, неловко прикинуться образованными людьми и хвастаться потом, перевирая какое-нибудь слово Чаадаева, сказанное на их же счет?
Представьте
себе оранжерейного юношу, хоть того, который описал
себя в «The Dream»; [«Сон» (англ.).] представьте его
себе лицом к лицу с самым скучным, с самым тяжелым обществом, лицом к лицу с уродливым минотавром английской жизни, неловко спаянным из двух животных: одного дряхлого, другого по колена в топком болоте, раздавленного, как Кариатида, постоянно натянутые мышцы которой не
дают ни капли крови мозгу.
Потом, что может быть естественнее, как право, которое взяло
себе правительство, старающееся всеми силами возвратить порядок страждущему народу, удалять из страны, в которой столько горючих веществ, иностранцев, употребляющих во зло то гостеприимство, которое она им
дает?
Он только усвоил
себе диалектический метод Гегеля, как усвоил
себе и все приемы католической контроверзы; но ни Гегелева философия, ни католическое богословие не
дали ему ни содержания, ни характера — для него это орудия, которыми он пытает свой предмет, и орудия эти он так приладил и обтесал по-своему, как приладил французский язык к своей сильной и энергической мысли.
Зато на другой день, когда я часов в шесть утра отворил окно, Англия напомнила о
себе: вместо моря и неба, земли и
дали была одна сплошная масса неровного серого цвета, из которой лился частый, мелкий дождь, с той британской настойчивостью, которая вперед говорит: «Если ты думаешь, что я перестану, ты ошибаешься, я не перестану». В семь часов поехал я под этой душей в Брук Гауз.
Она собиралась заласкать его, закормить, запоить его, не
дать ему прийти в
себя, опомниться, остаться минуту одному.