Неточные совпадения
Мы переписывались, и очень, с 1824
года, но письма — это опять перо и бумага, опять учебный стол с чернильными пятнами и иллюстрациями, вырезанными перочинным ножом; мне хотелось ее видеть,
говорить с ней
о новых идеях — и потому можно себе представить, с каким восторгом я услышал, что кузина приедет в феврале (1826) и будет у нас гостить несколько месяцев.
Семейную жизнь он не любил,
говорил с ужасом
о браке и наивно признавался, что он пережил тридцать
лет, не любя ни одной женщины.
Мы часто
говаривали с ним в былые
годы о поездке за границу, он знал, как страстно я желал, но находил бездну препятствий и всегда оканчивал одним: «Ты прежде закрой мне глаза, потом дорога открыта на все четыре стороны».
Он, собственно,
говорил о молодой Франции двадцатых
годов, и я готов согласиться, что я слишком обще выразился; [В.
В тысяча восемьсот тридцать пятом
году я был сослан по делу праздника, на котором вовсе не был; теперь я наказываюсь за слух,
о котором
говорил весь город. Странная судьба!
Перед моим отъездом граф Строганов сказал мне, что новгородский военный губернатор Эльпидифор Антиохович Зуров в Петербурге, что он
говорил ему
о моем назначении, советовал съездить к нему. Я нашел в нем довольно простого и добродушного генерала очень армейской наружности, небольшого роста и средних
лет. Мы
поговорили с ним с полчаса, он приветливо проводил меня до дверей, и там мы расстались.
Новгородский предводитель, милиционный [участник ополчения 1812 г. (от лат. militia).] дворянин, с владимирской медалью, встречаясь со мной, чтоб заявить начитанность,
говорил книжным языком докарамзинского периода; указывая раз на памятник, который новгородское дворянство воздвигнуло самому себе в награду за патриотизм в 1812
году, он как-то с чувством отзывался
о, так сказать, трудной, священной и тем не менее лестной обязанности предводителя.
Во время таганрогской поездки Александра в именье Аракчеева, в Грузине, дворовые люди убили любовницу графа; это убийство подало повод к тому следствию,
о котором с ужасом до сих пор, то есть через семнадцать
лет,
говорят чиновники и жители Новгорода.
Мы встречали Новый
год дома, уединенно; только А. Л. Витберг был у нас. Недоставало маленького Александра в кружке нашем, малютка покоился безмятежным сном, для него еще не существует ни прошедшего, ни будущего. Спи, мой ангел, беззаботно, я молюсь
о тебе — и
о тебе, дитя мое, еще не родившееся, но которого я уже люблю всей любовью матери, твое движение, твой трепет так много
говорят моему сердцу. Да будет твое пришествие в мир радостно и благословенно!»
Грановский сумел в мрачную годину гонений, от 1848
года до смерти Николая, сохранить не только кафедру, но и свой независимый образ мыслей, и это потому, что в нем с рыцарской отвагой, с полной преданностью страстного убеждения стройно сочеталась женская нежность, мягкость форм и та примиряющая стихия,
о которой мы
говорили.
В конце 1843
года я печатал мои статьи
о «Дилетантизме в науке»; успех их был для Грановского источником детской радости. Он ездил с «Отечественными записками» из дому в дом, сам читал вслух, комментировал и серьезно сердился, если они кому не нравились. Вслед за тем пришлось и мне видеть успех Грановского, да и не такой. Я
говорю о его первом публичном курсе средневековой истории Франции и Англии.
С больной головой, разбитый и мрачный, он трясся в телеге и чувствовал в груди мерзкий, горький осадок после четырёхдневного кутежа. Представляя себе, как жена встретит его и запоёт: «Что, батюшка, снова сорвался с цепи-то?» и начнёт
говорить о летах, седой бороде, детях, стыде, о своей несчастной жизни, — Тихон Павлович сжимался и озлобленно плевал на дорогу, глухо бормоча:
Неточные совпадения
Алексей Александрович думал и
говорил, что ни в какой
год у него не было столько служебного дела, как в нынешний; но он не сознавал того, что он сам выдумывал себе в нынешнем
году дела, что это было одно из средств не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли
о них и которые делались тем страшнее, чем дольше они там лежали.
Отвечая дворянам, Снетков
говорил о доверии дворянства,
о любви к нему, которой он не стòит, ибо вся заслуга его состоит в преданности дворянству, которому он посвятил двенадцать
лет службы.
— Мы здесь не умеем жить, —
говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел
лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было к жене да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое
о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.
Парменыч радостно принял Левина, показал ему всё свое хозяйство, рассказал все подробности
о своих пчелах и
о роевщине нынешнего
года; но на вопросы Левина
о покосе
говорил неопределенно и неохотно.
«Не спится, няня: здесь так душно! // Открой окно да сядь ко мне». — // «Что, Таня, что с тобой?» — «Мне скучно, //
Поговорим о старине». — // «
О чем же, Таня? Я, бывало, // Хранила в памяти не мало // Старинных былей, небылиц // Про злых духов и про девиц; // А нынче всё мне тёмно, Таня: // Что знала, то забыла. Да, // Пришла худая череда! // Зашибло…» — «Расскажи мне, няня, // Про ваши старые
года: // Была ты влюблена тогда?» —