Неточные совпадения
Да, в жизни
есть пристрастие к возвращающемуся ритму, к повторению мотива; кто не знает, как старчество близко к детству? Вглядитесь, и вы увидите, что по обе стороны полного разгара жизни, с ее венками из цветов и терний, с ее колыбелями и гробами, часто повторяются эпохи, сходные в
главных чертах. Чего юность еще не имела, то уже утрачено; о чем юность мечтала, без личных видов, выходит светлее, спокойнее и также без личных видов из-за туч и зарева.
Главное занятие его, сверх езды за каретой, — занятие, добровольно возложенное им на себя, состояло в обучении мальчишек аристократическим манерам передней. Когда он
был трезв, дело еще шло кой-как с рук, но когда у него в голове шумело, он становился педантом и тираном до невероятной степени. Я иногда вступался за моих приятелей, но мой авторитет мало действовал на римский характер Бакая; он отворял мне дверь в залу и говорил...
Сверх передней и девичьей,
было у меня еще одно рассеяние, и тут, по крайней мере, не
было мне помехи. Я любил чтение столько же, сколько не любил учиться. Страсть к бессистемному чтению
была вообще одним из
главных препятствий серьезному учению. Я, например, прежде и после терпеть не мог теоретического изучения языков, но очень скоро выучивался кой-как понимать и болтать с грехом пополам, и на этом останавливался, потому что этого
было достаточно для моего чтения.
Одно из
главных наслаждений состояло в разрешении моего отца каждый вечер раз выстрелить из фальконета, причем, само собою разумеется, вся дворня
была занята и пятидесятилетние люди с проседью так же тешились, как я.
Мудрено
было бы сказать отчего, если б
главная цель, с которой он все это делал,
была неизвестна; он хотел одного — лишить своих братьев наследства, и этого он достигал вполне «привенчиванием» сына.
…Ничего в мире не может
быть ограниченнее и бесчеловечнее, как оптовые осуждения целых сословий — по надписи, по нравственному каталогу, по
главному характеру цеха.
Я теперь передаю на память
главную мысль Витберга, она у него
была разработана до мелких подробностей и везде совершенно последовательно христианской теодицее и архитектурному изяществу.
Где вы? Что с вами, подснежные друзья мои? Двадцать лет мы не видались. Чай, состарились и вы, как я, дочерей выдаете замуж, не
пьете больше бутылками шампанское и стаканчиком на ножке наливку. Кто из вас разбогател, кто разорился, кто в чинах, кто в параличе? А
главное, жива ли у вас память об наших смелых беседах, живы ли те струны, которые так сильно сотрясались любовью и негодованием?
Туда, сверх жильцов, приходили их знакомые,
главный предмет занятий и разговоров
было волокитство и подсматривание друг за другом.
По счастию, меня ссылали, времени перед княгиней
было много. «Да и где это Пермь, Вятка — верно, он там себе свернет шею или ему свернут ее, а
главное, там он ее забудет».
Он принадлежал вдове какого-то князя, проигравшегося в карты, и отдавался особенно дешево оттого, что
был далек, неудобен, а
главное, оттого, что княгиня выговаривала небольшую часть его, ничем не отделенную, для своего сына, баловня лет тринадцати, и для его прислуги.
Немецкая наука, и это ее
главный недостаток, приучилась к искусственному, тяжелому, схоластическому языку своему именно потому, что она жила в академиях, то
есть в монастырях идеализма. Это язык попов науки, язык для верных, и никто из оглашенных его не понимал; к нему надобно
было иметь ключ, как к шифрованным письмам. Ключ этот теперь не тайна; понявши его, люди
были удивлены, что наука говорила очень дельные вещи и очень простые на своем мудреном наречии; Фейербах стал первый говорить человечественнее.
Механическая слепка немецкого церковно-ученого диалекта
была тем непростительнее, что
главный характер нашего языка состоит в чрезвычайной легкости, с которой все выражается на нем — отвлеченные мысли, внутренние лирические чувствования, «жизни мышья беготня», крик негодования, искрящаяся шалость и потрясающая страсть.
Дело
было в том, что я тогда только что начал сближаться с петербургскими литераторами, печатать статьи, а
главное, я
был переведен из Владимира в Петербург графом Строгановым без всякого участия тайной полиции и, приехавши в Петербург, не пошел являться ни к Дубельту, ни в III Отделение, на что мне намекали добрые люди.
У окна сидел, развалясь, какой-то «друг дома», лакей или дежурный чиновник. Он встал, когда я взошел, вглядываясь в его лицо, я узнал его, мне эту противную фигуру показывали в театре, это
был один из
главных уличных шпионов, помнится, по фамилии Фабр. Он спросил меня...
Жаль, очень жаль нам
было Матвея. Матвей в нашей небольшой семье играл такую близкую роль,
был так тесно связан со всеми
главными событиями ее последних пяти лет и так искренно любил нас, что потеря его не могла легко пройти.
Новые друзья приняли нас горячо, гораздо лучше, чем два года тому назад. В их главе стоял Грановский — ему принадлежит
главное место этого пятилетия. Огарев
был почти все время в чужих краях. Грановский заменял его нам, и лучшими минутами того времени мы обязаны ему. Великая сила любви лежала в этой личности. Со многими я
был согласнее в мнениях, но с ним я
был ближе — там где-то, в глубине души.
Я не думаю, чтоб люди всегда
были здесь таковы; западный человек не в нормальном состоянии — он линяет. Неудачные революции взошли внутрь, ни одна не переменила его, каждая оставила след и сбила понятия, а исторический вал естественным чередом выплеснул на
главную сцену тинистый слой мещан, покрывший собою ископаемый класс аристократий и затопивший народные всходы. Мещанство несовместно с нашим характером — и слава богу!
Рыцарь
был больше он сам, больше лицо и берег, как понимал, свое достоинство, оттого-то он, в сущности, и не зависел ни от богатства, ни от места; его личность
была главное; в мещанине личность прячется или не выступает, потому что не она
главное:
главное — товар, дело, вещь,
главное — собственность.
Все партии и оттенки мало-помалу разделились в мире мещанском на два
главные стана: с одной стороны, мещане-собственники, упорно отказывающиеся поступиться своими монополиями, с другой — неимущие мещане, которые хотят вырвать из их рук их достояние, но не имеют силы, то
есть, с одной стороны, скупость, с другой — зависть.
Если б каждый, входя в комитет, вносил только свою исключительную национальность, это не мешало бы еще; у них
было бы единство ненависти к одному
главному врагу — к Священному союзу.
Тут староста уж пошел извиняться в дурном приеме, говоря, что во всем виноват канцлер, что ему следовало бы дать знать дня за два, тогда бы все
было иное, можно бы достать и музыку, а
главное, — что тогда встретили бы меня и проводили ружейным залпом. Я чуть не сказал ему a la Louis-Philippe: «Помилуйте… да что же случилось? Одним крестьянином только больше в Шателе!»
Ехать к Гарибальди
было поздно. Я отправился к Маццини и не застал его, потом — к одной даме, от которой узнал
главные черты министерского сострадания к болезни великого человека. Туда пришел и Маццини, таким я его еще не видал: в его чертах, в его голосе
были слезы.
Неточные совпадения
«Слыхали, ну так что ж?» // — В ней
главный управляющий //
Был корпуса жандармского // Полковник со звездой, // При нем пять-шесть помощников, // А наш Ермило писарем // В конторе состоял.
Хотя
главною целью похода
была Стрелецкая слобода, но Бородавкин хитрил. Он не пошел ни прямо, ни направо, ни налево, а стал маневрировать. Глуповцы высыпали из домов на улицу и громкими одобрениями поощряли эволюции искусного вождя.
Словом сказать, в полчаса, да и то без нужды, весь осмотр кончился. Видит бригадир, что времени остается много (отбытие с этого пункта
было назначено только на другой день), и зачал тужить и корить глуповцев, что нет у них ни мореходства, ни судоходства, ни горного и монетного промыслов, ни путей сообщения, ни даже статистики — ничего, чем бы начальниково сердце возвеселить. А
главное, нет предприимчивости.
Понятно, что, ввиду такого нравственного расстройства,
главная забота нового градоначальника
была направлена к тому, чтобы прежде всего снять с глуповцев испуг.
Он прочел письмо и остался им доволен, особенно тем, что он вспомнил приложить деньги; не
было ни жестокого слова, ни упрека, но не
было и снисходительности.
Главное же —
был золотой мост для возвращения. Сложив письмо и загладив его большим массивным ножом слоновой кости и уложив в конверт с деньгами, он с удовольствием, которое всегда возбуждаемо
было в нем обращением со своими хорошо устроенными письменными принадлежностями, позвонил.