Неточные совпадения
В Лондоне не было ни одного близкого мне человека. Были люди, которых я уважал, которые уважали меня, но близкого никого. Все подходившие, отходившие, встречавшиеся занимались одними общими интересами, делами всего человечества, по крайней мере делами
целого народа; знакомства их были, так сказать, безличные. Месяцы проходили, и ни одного слова о том, о чем хотелось поговорить.
Я часы
целые проводил
в его комнате, докучал ему, притеснял его, шалил — он все выносил с добродушной улыбкой, вырезывал мне всякие чудеса из картонной бумаги, точил разные безделицы из дерева (зато ведь как же я его и любил).
После ряда истязаний, вынесенных с чрезвычайным мужеством, превратив
целое существование
в одну перемежающуюся операцию, доктора объявили его болезнь неизлечимой.
Отцу моему досталось Васильевское, большое подмосковное именье
в Рузском уезде. На следующий год мы жили там
целое лето;
в продолжение этого времени Сенатор купил себе дом на Арбате; мы приехали одни на нашу большую квартиру, опустевшую и мертвую. Вскоре потом и отец мой купил тоже дом
в Старой Конюшенной.
В спальной и кабинете моего отца годы
целые не передвигалась мебель, не отворялись окна.
Эти люди сломились
в безвыходной и неравной борьбе с голодом и нищетой; как они ни бились, они везде встречали свинцовый свод и суровый отпор, отбрасывавший их на мрачное дно общественной жизни и осуждавший на вечную работу без
цели, снедавшую ум вместе с телом.
Телесные наказания были почти неизвестны
в нашем доме, и два-три случая,
в которые Сенатор и мой отец прибегали к гнусному средству «частного дома», были до того необыкновенны, что об них вся дворня говорила
целые месяцы; сверх того, они были вызываемы значительными проступками.
Как упоительна казалась мне сцена, где пажа одевают
в женское платье, мне страшно хотелось спрятать на груди чью-нибудь ленту и тайком
целовать ее.
В деревне он ходил
в церковь и принимал священника, но это больше из светско-правительственных
целей, нежели из богобоязненных.
Жены сосланных
в каторжную работу лишались всех гражданских прав, бросали богатство, общественное положение и ехали на
целую жизнь неволи
в страшный климат Восточной Сибири, под еще страшнейший гнет тамошней полиции. Сестры, не имевшие права ехать, удалялись от двора, многие оставили Россию; почти все хранили
в душе живое чувство любви к страдальцам; но его не было у мужчин, страх выел его
в их сердце, никто не смел заикнуться о несчастных.
Несмотря на то что политические мечты занимали меня день и ночь, понятия мои не отличались особенной проницательностью; они были до того сбивчивы, что я воображал
в самом деле, что петербургское возмущение имело, между прочим,
целью посадить на трон цесаревича, ограничив его власть.
Мы сидели раз вечером с Иваном Евдокимовичем
в моей учебной комнате, и Иван Евдокимович, по обыкновению запивая кислыми щами всякое предложение, толковал о «гексаметре», страшно рубя на стопы голосом и рукой каждый стих из Гнедичевой «Илиады», — вдруг на дворе снег завизжал как-то иначе, чем от городских саней, подвязанный колокольчик позванивал остатком голоса, говор на дворе… я вспыхнул
в лице, мне было не до рубленого гнева «Ахиллеса, Пелеева сына», я бросился стремглав
в переднюю, а тверская кузина, закутанная
в шубах, шалях, шарфах,
в капоре и
в белых мохнатых сапогах, красная от морозу, а может, и от радости, бросилась меня
целовать.
Налево по реке шла ивовая аллея, за нею тростник и белый песок до самой реки; на этом песке и
в этом тростнике игрывал я, бывало,
целое утро — лет одиннадцати, двенадцати.
В саду было множество ворон; гнезда их покрывали макушки деревьев, они кружились около них и каркали; иногда, особенно к вечеру, они вспархивали
целыми сотнями, шумя и поднимая других; иногда одна какая-нибудь перелетит наскоро с дерева на дерево, и все затихнет…
Так-то, Огарев, рука
в руку входили мы с тобою
в жизнь! Шли мы безбоязненно и гордо, не скупясь, отвечали всякому призыву, искренно отдавались всякому увлечению. Путь, нами избранный, был не легок, мы его не покидали ни разу; раненные, сломанные, мы шли, и нас никто не обгонял. Я дошел… не до
цели, а до того места, где дорога идет под гору, и невольно ищу твоей руки, чтоб вместе выйти, чтоб пожать ее и сказать, грустно улыбаясь: «Вот и все!»
Он постоянно представлял из себя человека, стоящего выше всех этих мелочей; для чего, с какой
целью?
в чем состоял высший интерес, которому жертвовалось сердце? — я не знаю.
Страшная скука царила
в доме, особенно
в бесконечные зимние вечера — две лампы освещали
целую анфиладу комнат; сгорбившись и заложив руки на спину,
в суконных или поярковых сапогах (вроде валенок),
в бархатной шапочке и
в тулупе из белых мерлушек ходил старик взад и вперед, не говоря ни слова,
в сопровождении двух-трех коричневых собак.
Старосты и его missi dominici [господские сподручные (лат.).] грабили барина и мужиков; зато все находившееся на глазах было подвержено двойному контролю; тут береглись свечи и тощий vin de Graves [сорт белого вина (фр.).] заменялся кислым крымским вином
в то самое время, как
в одной деревне сводили
целый лес, а
в другой ему же продавали его собственный овес.
Для перемены, а долею для того, чтоб осведомиться, как все обстоит
в доме у нас, не было ли ссоры между господами, не дрался ли повар с своей женой и не узнал ли барин, что Палашка или Ульяша с прибылью, — прихаживали они иногда
в праздники на
целый день.
После Сенатора отец мой отправлялся
в свою спальную, всякий раз осведомлялся о том, заперты ли ворота, получал утвердительный ответ, изъявлял некоторое сомнение и ничего не делал, чтобы удостовериться. Тут начиналась длинная история умываний, примочек, лекарств; камердинер приготовлял на столике возле постели
целый арсенал разных вещей: склянок, ночников, коробочек. Старик обыкновенно читал с час времени Бурьенна, «Memorial de S-te Helene» и вообще разные «Записки», засим наступала ночь.
Перед окончанием моего курса Химик уехал
в Петербург, и я не видался с ним до возвращения из Вятки. Несколько месяцев после моей женитьбы я ездил полутайком на несколько дней
в подмосковную, где тогда жил мой отец.
Цель этой поездки состояла
в окончательном примирении с ним, он все еще сердился на меня за мой брак.
Целый семестр я отделывался от провожатого и насилу официально успел
в этом.
Но рядом с его светлой, веселой комнатой, обитой красными обоями с золотыми полосками,
в которой не проходил дым сигар, запах жженки и других… я хотел сказать — яств и питий, но остановился, потому что из съестных припасов, кроме сыру, редко что было, — итак, рядом с ультрастуденческим приютом Огарева, где мы спорили
целые ночи напролет, а иногда
целые ночи кутили, делался у нас больше и больше любимым другой дом,
в котором мы чуть ли не впервые научились уважать семейную жизнь.
В нужде,
в работе, лишенные теплой одежды, а иногда насущного хлеба, они умели выходить, вскормить
целую семью львенков; отец передал им неукротимый и гордый дух свой, веру
в себя, тайну великих несчастий, он воспитал их примером, мать — самоотвержением и горькими слезами.
Когда они все бывали
в сборе
в Москве и садились за свой простой обед, старушка была вне себя от радости, ходила около стола, хлопотала и, вдруг останавливаясь, смотрела на свою молодежь с такою гордостью, с таким счастием и потом поднимала на меня глаза, как будто спрашивая: «Не правда ли, как они хороши?» Как
в эти минуты мне хотелось броситься ей на шею,
поцеловать ее руку. И к тому же они действительно все были даже наружно очень красивы.
Прошли две-три минуты — та же тишина, но вдруг она поклонилась, крепко
поцеловала покойника
в лоб и, сказав: «Прощай! прощай, друг Вадим!» — твердыми шагами пошла во внутренние комнаты. Рабус все рисовал, он кивнул мне головой, говорить нам не хотелось, я молча сел у окна.
Делали шалости и мы, пировали и мы, но основной тон был не тот, диапазон был слишком поднят. Шалость, разгул не становились
целью.
Цель была вера
в призвание; положимте, что мы ошибались, но, фактически веруя, мы уважали
в себе и друг
в друге орудия общего дела.
Для пира четырех именин я писал
целую программу, которая удостоилась особенного внимания инквизитора Голицына, спрашивавшего меня
в комиссии, точно ли программа была исполнена.
Великие слова, заключающие
в себе
целый мир новых отношений между людьми, — мир здоровья, мир духа, мир красоты, мир естественно-нравственный и потому нравственно чистый.
Распятое тело воскресало,
в свою очередь, и не стыдилось больше себя; человек достигал созвучного единства, догадывался, что он существо
целое, а не составлен, как маятник, из двух разных металлов, удерживающих друг друга, что враг, спаянный с ним, исчез.
— Придет время, и вам,
в награду за
целую жизнь усилий и трудов, какой-нибудь молодой человек, улыбаясь, скажет: «Ступайте прочь, вы отсталый человек».
«От тебя зависит твоя судьба; если я забуду, ты можешь мне писать», —
поцеловал его
в лоб.
Эта неуместная, тупая, немецкая шутка была
поцелуем Дибича. Полежаева свезли
в лагерь и отдали
в солдаты.
Я вышел, не желая его обидеть, на террасу — и обомлел.
Целый полукруг домов пылал, точно будто все они загорелись
в одно время. Пожар разрастался с невероятной скоростью.
Что тут винить с натянутой регуловской точки зрения человека, — надобно винить грустную среду,
в которой всякое благородное чувство передается, как контрабанда, под полой да затворивши двери; а сказал слово громко — так день
целый и думаешь, скоро ли придет полиция…
Я отворил окно — день уж начался, утренний ветер подымался; я попросил у унтера воды и выпил
целую кружку. О сне не было и
в помышлении. Впрочем, и лечь было некуда: кроме грязных кожаных стульев и одного кресла,
в канцелярии находился только большой стол, заваленный бумагами, и
в углу маленький стол, еще более заваленный бумагами. Скудный ночник не мог освещать комнату, а делал колеблющееся пятно света на потолке, бледневшее больше и больше от рассвета.
Пока я одевался, случилось следующее смешно-досадное происшествие. Обед мне присылали из дома, слуга отдавал внизу дежурному унтер-офицеру, тот присылал с солдатом ко мне. Виноградное вино позволялось пропускать от полубутылки до
целой в день. Н. Сазонов, пользуясь этим дозволением, прислал мне бутылку превосходного «Иоганнисберга». Солдат и я, мы ухитрились двумя гвоздями откупорить бутылку; букет поразил издали. Этим вином я хотел наслаждаться дня три-четыре.
— А вас, monsieur Герцен, вся комиссия ждала
целый вечер; этот болван привез вас сюда
в то время, как вас требовали к князю Голицыну. Мне очень жаль, что вы здесь прождали так долго, но это не моя вина. Что прикажете делать с такими исполнителями? Я думаю, пятьдесят лет служит и все чурбан. Ну, пошел теперь домой! — прибавил он, изменив голос на гораздо грубейший и обращаясь к квартальному.
…Ничего
в мире не может быть ограниченнее и бесчеловечнее, как оптовые осуждения
целых сословий — по надписи, по нравственному каталогу, по главному характеру цеха.
Между тем Долгорукий, довольный тем, что ловко подшутил над приятелями, ехал торжественно
в Верхотурье. Третья повозка везла
целый курятник, — курятник, едущий на почтовых! По дороге он увез с нескольких станций приходные книги, перемешал их, поправил
в них цифры и чуть не свел с ума почтовое ведомство, которое и с книгами не всегда ловко сводило концы с концами.
Просидевши день
целый в этой галере, я приходил иной раз домой
в каком-то отупении всех способностей и бросался на диван — изнуренный, униженный и не способный ни на какую работу, ни на какое занятие.
Там, где-то
в закоптелых канцеляриях, через которые мы спешим пройти, обтерханные люди пишут — пишут на серой бумаге, переписывают на гербовую, и лица, семьи,
целые деревни обижены, испуганы, разорены.
Об этом Фигнере и Сеславине ходили
целые легенды
в Вятке. Он чудеса делал. Раз, не помню по какому поводу, приезжал ли генерал-адъютант какой или министр, полицмейстеру хотелось показать, что он недаром носил уланский мундир и что кольнет шпорой не хуже другого свою лошадь. Для этого он адресовался с просьбой к одному из Машковцевых, богатых купцов того края, чтоб он ему дал свою серую дорогую верховую лошадь. Машковцев не дал.
Ну, и следствие пошло обычным русским чередом: мужиков секли при допросах, секли
в наказание, секли для примера, секли из денег и
целую толпу сослали
в Сибирь.
Нельзя сказать, чтоб он легко сдался, он отчаянно боролся
целых десять лет, он приехал
в ссылку еще
в надежде одолеть врагов, оправдаться, он приехал, словом, еще готовый на борьбу, с планами и предположениями. Но тут он разглядел, что все кончено.
Ни одному человеку не доверил артист своего замысла. После нескольких месяцев труда он едет
в Москву изучать город, окрестности и снова работает, месяцы
целые скрываясь от глаз и скрывая свой проект.
Простые линии, их гармоническое сочетание, ритм, числовые отношения представляют нечто таинственное и с тем вместе неполное, Здание, храм не заключают сами
в себе своей
цели, как статуя или картина, поэма или симфония; здание ищет обитателя, это — очерченное, расчищенное место, это — обстановка, броня черепахи, раковина моллюска, — именно
в том-то и дело, чтоб содержащее так соответствовало духу,
цели, жильцу, как панцирь черепахе.
Желая везде и во всем убить всякий дух независимости, личности, фантазии, воли, Николай издал
целый том церковных фасад, высочайше утвержденных. Кто бы ни хотел строить церковь, он должен непременно выбрать один из казенных планов. Говорят, что он же запретил писать русские оперы, находя, что даже писанные
в III Отделении собственной канцелярии флигель-адъютантом Львовым никуда не годятся. Но это еще мало — ему бы издать собрание высочайше утвержденных мотивов.
Все хотели наперерыв показать изгнаннику участие и дружбу. Несколько саней провожали меня до первой станции, и, сколько я ни защищался,
в мою повозку наставили
целый груз всяких припасов и вин. На другой день я приехал
в Яранск.
Княгиня удивлялась потом, как сильно действует на князя Федора Сергеевича крошечная рюмка водки, которую он пил официально перед обедом, и оставляла его покойно играть
целое утро с дроздами, соловьями и канарейками, кричавшими наперерыв во все птичье горло; он обучал одних органчиком, других собственным свистом; он сам ездил ранехонько
в Охотный ряд менять птиц, продавать, прикупать; он был артистически доволен, когда случалось (да и то по его мнению), что он надул купца… и так продолжал свою полезную жизнь до тех пор, пока раз поутру, посвиставши своим канарейкам, он упал навзничь и через два часа умер.