Неточные совпадения
В Лондоне не было ни
одного близкого мне человека. Были люди, которых я уважал, которые уважали меня, но близкого никого. Все подходившие, отходившие, встречавшиеся занимались
одними общими интересами, делами всего человечества, по крайней мере делами целого народа; знакомства их были, так сказать, безличные. Месяцы проходили, и ни
одного слова о том, о чем хотелось поговорить.
Когда он, бывало, приходил
в нашу аудиторию или с деканом Чумаковым, или с Котельницким, который заведовал шкапом с надписью «Materia Medica», [Медицинское вещество (лат.).] неизвестно зачем проживавшим
в математической аудитории, или с Рейсом, выписанным из Германии за то, что его дядя хорошо знал химию, — с Рейсом, который, читая по-французски, называл светильню — baton de coton, [хлопчатобумажной палкой вместо: «cordon de coton» — хлопчатобумажным фитилем (фр.).] яд — рыбой (poisson [Яд — poison; рыба — poisson (фр.).]), а
слово «молния» так несчастно произносил, что многие думали, что он бранится, — мы смотрели на них большими глазами, как на собрание ископаемых, как на последних Абенсерагов, представителей иного времени, не столько близкого к нам, как к Тредьяковскому и Кострову, — времени,
в котором читали Хераскова и Княжнина, времени доброго профессора Дильтея, у которого были две собачки:
одна вечно лаявшая, другая никогда не лаявшая, за что он очень справедливо прозвал
одну Баваркой, [Болтушкой (от фр. bavard).] а другую Пруденкой.
Присланный на казенный счет, не по своей воле, он был помещен
в наш курс, мы познакомились с ним, он вел себя скромно и печально, никогда мы не слыхали от него ни
одного резкого
слова, но никогда не слыхали и ни
одного слабого.
— Я прибавлю к
словам священника
одно — запираться вам нельзя, если б вы и хотели. — Он указал на кипы бумаг, писем, портретов, с намерением разбросанных по столу. —
Одно откровенное сознание может смягчить вашу участь; быть на воле или
в Бобруйске, на Кавказе — это зависит от вас.
Тюфяев был
в открытой связи с сестрой
одного бедного чиновника. Над братом смеялись, брат хотел разорвать эту связь, грозился доносом, хотел писать
в Петербург,
словом, шумел и беспокоился до того, что его однажды полиция схватила и представила как сумасшедшего для освидетельствования
в губернское правление.
Один закоснелый сармат, старик, уланский офицер при Понятовском, делавший часть наполеоновских походов, получил
в 1837 году дозволение возвратиться
в свои литовские поместья. Накануне отъезда старик позвал меня и несколько поляков отобедать. После обеда мой кавалерист подошел ко мне с бокалом, обнял меня и с военным простодушием сказал мне на ухо: «Да зачем же вы, русский?!» Я не отвечал ни
слова, но замечание это сильно запало мне
в грудь. Я понял, что этому поколению нельзя было освободить Польшу.
Близ Москвы, между Можайском и Калужской дорогой, небольшая возвышенность царит над всем городом. Это те Воробьевы горы, о которых я упоминал
в первых воспоминаниях юности. Весь город стелется у их подошвы, с их высот
один из самых изящных видов на Москву. Здесь стоял плачущий Иоанн Грозный, тогда еще молодой развратник, и смотрел, как горела его столица; здесь явился перед ним иерей Сильвестр и строгим
словом пересоздал на двадцать лет гениального изверга.
Я сначала жил
в Вятке не
один. Странное и комическое лицо, которое время от времени является на всех перепутьях моей жизни, при всех важных событиях ее, — лицо, которое тонет для того, чтоб меня познакомить с Огаревым, и машет фуляром с русской земли, когда я переезжаю таурогенскую границу,
словом К. И. Зонненберг жил со мною
в Вятке; я забыл об этом, рассказывая мою ссылку.
Старик, исхудалый и почернелый, лежал
в мундире на столе, насупив брови, будто сердился на меня; мы положили его
в гроб, а через два дня опустили
в могилу. С похорон мы воротились
в дом покойника; дети
в черных платьицах, обшитых плерезами, жались
в углу, больше удивленные и испуганные, чем огорченные; они шептались между собой и ходили на цыпочках. Не говоря ни
одного слова, сидела Р., положив голову на руку, как будто что-то обдумывая.
Оставаться
в Москве не могу,
одно неосторожное
слово горничной, нянюшки
в доме княгини откроет все.
Я понимаю Le ton d'exaltation [восторженный тон (фр.).] твоих записок — ты влюблена! Если ты мне напишешь, что любишь серьезно, я умолкну, — тут оканчивается власть брата. Но
слова эти мне надобно, чтоб ты сказала. Знаешь ли ты, что такое обыкновенные люди? они, правда, могут составить счастье, — но твое ли счастье, Наташа? ты слишком мало ценишь себя! Лучше
в монастырь, чем
в толпу. Помни
одно, что я говорю это, потому что я твой брат, потому что я горд за тебя и тобою!
Все воскресло
в моей душе, я жил, я был юноша, я жал всем руку, —
словом, это
одна из счастливейших минут жизни, ни
одной мрачной мысли.
Сорок лет спустя я видел то же общество, толпившееся около кафедры
одной из аудиторий Московского университета; дочери дам
в чужих каменьях, сыновья людей, не смевших сесть, с страстным сочувствием следили за энергической, глубокой речью Грановского, отвечая взрывами рукоплесканий на каждое
слово, глубоко потрясавшее сердца смелостью и благородством.
Я мог бы написать целый том анекдотов, слышанных мною от Ольги Александровны: с кем и кем она ни была
в сношениях, от графа д'Артуа и Сегюра до лорда Гренвиля и Каннинга, и притом она смотрела на всех независимо, по-своему и очень оригинально. Ограничусь
одним небольшим случаем, который постараюсь передать ее собственными
словами.
В городе брали людей по
одному слову, по малейшему подозрению за дальнее знакомство с каким-нибудь лакеем Аракчеева, за неосторожное
слово.
Судорожно натянутые нервы
в Петербурге и Новгороде — отдали, внутренние непогоды улеглись. Мучительные разборы нас самих и друг друга, эти ненужные разбереживания
словами недавних ран, эти беспрерывные возвращения к
одним и тем же наболевшим предметам миновали; а потрясенная вера
в нашу непогрешительность придавала больше серьезный и истинный характер нашей жизни. Моя статья «По поводу
одной драмы» была заключительным
словом прожитой болезни.
[«
В дополнение к тому, — говорил он мне
в присутствии Хомякова, — они хвастаются даром
слова, а во всем племени говорит
один Хомяков».
Один из последних опытов «гостиной»
в прежнем смысле
слова не удался и потух вместе с хозяйкой. Дельфина Гэ истощала все свои таланты, блестящий ум на то, чтоб как-нибудь сохранить приличный мир между гостями, подозревавшими, ненавидевшими друг друга. Может ли быть какое-нибудь удовольствие
в этом натянутом, тревожном состоянии перемирия,
в котором хозяин, оставшись
один, усталый, бросается на софу и благодарит небо за то, что вечер сошел с рук без неприятностей.
А. И. Герцена.)]
в нашем смысле
слова, до революции не знали; XVIII столетие было
одно из самых религиозных времен истории.
Один из первых революционных шагов моих, развязавших меня с Россией, погрузил меня
в почтенное сословие консервативных тунеядцев, познакомил с банкирами и нотариусами, приучил заглядывать
в биржевой курс —
словом, сделал меня западным rentier.
Во-первых, оно правильнее, а во-вторых,
одним немецким
словом меньше
в русском языке.
…Все были до того потрясены
словами Гарибальди о Маццини, тем искренним голосом, которым они были сказаны, той полнотой чувства, которое звучало
в них, той торжественностью, которую они приобретали от ряда предшествовавших событий, что никто не отвечал,
один Маццини протянул руку и два раза повторил: «Это слишком».
Я не видал ни
одного лица, не исключая прислуги, которое не приняло бы вида recueilli [сосредоточенного (фр.).] и не было бы взволновано сознанием, что тут пали великие
слова, что эта минута вносилась
в историю.
Неточные совпадения
Господа актеры особенно должны обратить внимание на последнюю сцену. Последнее произнесенное
слово должно произвесть электрическое потрясение на всех разом, вдруг. Вся группа должна переменить положение
в один миг ока. Звук изумления должен вырваться у всех женщин разом, как будто из
одной груди. От несоблюдения сих замечаний может исчезнуть весь эффект.
Столько лежит всяких дел, относительно
одной чистоты, починки, поправки…
словом, наиумнейший человек пришел бы
в затруднение, но, благодарение богу, все идет благополучно.
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя
в голове, —
один из тех людей, которых
в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не
в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и
слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет по моде.
Одним словом, произошло то, что всегда случается, когда просвещение слишком рано приходит к народам младенческим и
в гражданском смысле незрелым.
Тут только понял Грустилов,
в чем дело, но так как душа его закоснела
в идолопоклонстве, то
слово истины, конечно, не могло сразу проникнуть
в нее. Он даже заподозрил
в первую минуту, что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар и которая во время отпадения глуповцев
в идолопоклонстве
одна осталась верною истинному богу.