Неточные совпадения
В Лондоне не было ни одного близкого мне человека. Были люди, которых я уважал, которые уважали меня, но близкого никого. Все подходившие, отходившие, встречавшиеся занимались одними
общими интересами, делами всего человечества, по крайней мере делами целого народа; знакомства их были, так сказать, безличные. Месяцы проходили, и ни одного слова о том, о чем хотелось поговорить.
Сверх этих
общих черт «семинаристов
в желтой шали», она имела чисто невские или смольные.
Она поднимала глаза к небу, полные слез, говоря о посещениях их
общей матери (императрицы Марии Федоровны), была влюблена
в императора Александра и, помнится, носила медальон или перстень с отрывком из письма императрицы Елизаветы: «Il a repris son sourire de bienveillanse!».
В каждом воспоминании того времени, отдельном и
общем, везде на первом плане он с своими отроческими чертами, с своей любовью ко мне.
В этом роде он делал
общий смотр.
В Вятке встретил я раз на улице молодого лекаря, товарища по университету, ехавшего куда-то на заводы. Мы разговорились о былых временах, об
общих знакомых.
Мне разом сделалось грустно и весело; выходя из-за университетских ворот, я чувствовал, что не так выхожу, как вчера, как всякий день; я отчуждался от университета, от этого
общего родительского дома,
в котором провел так юно-хорошо четыре года; а с другой стороны, меня тешило чувство признанного совершеннолетия, и отчего же не признаться, и название кандидата, полученное сразу.
Делали шалости и мы, пировали и мы, но основной тон был не тот, диапазон был слишком поднят. Шалость, разгул не становились целью. Цель была вера
в призвание; положимте, что мы ошибались, но, фактически веруя, мы уважали
в себе и друг
в друге орудия
общего дела.
Общие вопросы, гражданская экзальтация — спасали нас; и не только они, но сильно развитой научный и художественный интерес. Они, как зажженная бумага, выжигали сальные пятна. У меня сохранилось несколько писем Огарева того времени; о тогдашнем грундтоне [основном тоне (от нем. Grundton).] нашей жизни можно легко по ним судить.
В 1833 году, июня 7, Огарев, например, мне пишет...
С одной стороны, освобождение женщины, призвание ее на
общий труд, отдание ее судеб
в ее руки, союз с нею как с ровным.
Наконец приехал и
В. Он был
в ударе, мил, приветлив, рассказал мне о пожаре, мимо которого ехал, об
общем говоре, что это поджог, и полушутя прибавил...
Но, на беду инквизиции, первым членом был назначен московский комендант Стааль. Стааль — прямодушный воин, старый, храбрый генерал, разобрал дело и нашел, что оно состоит из двух обстоятельств, не имеющих ничего
общего между собой: из дела о празднике, за который следует полицейски наказать, и из ареста людей, захваченных бог знает почему, которых вся видимая вина
в каких-то полувысказанных мнениях, за которые судить и трудно и смешно.
Чиновничество царит
в северо-восточных губерниях Руси и
в Сибири; тут оно раскинулось беспрепятственно, без оглядки… даль страшная, все участвуют
в выгодах, кража становится res publica. [
общим делом (лат.).] Самая власть, царская, которая бьет как картечь, не может пробить эти подснежные болотистые траншеи из топкой грязи. Все меры правительства ослаблены, все желания искажены; оно обмануто, одурачено, предано, продано, и все с видом верноподданнического раболепия и с соблюдением всех канцелярских форм.
Дело пошло
в сенат. Сенат решил, к
общему удивлению, довольно близко к здравому смыслу. Наломанный камень оставить помещику, считая ему его
в вознаграждение за помятые поля. Деньги, истраченные казной на ломку и работу, до ста тысяч ассигнациями, взыскать с подписавших контракт о работах. Подписавшиеся были: князь Голицын, Филарет и Кушников. Разумеется — крик, шум. Дело довели до государя.
Слово сестра выражало все сознанное
в нашей симпатии; оно мне бесконечно нравилось и теперь нравится, употребляемое не как предел, а, напротив, как смешение их,
в нем соединены дружба, любовь, кровная связь,
общее предание, родная обстановка, привычная неразрывность.
Я жил
в особом отделении того же дома и имел
общий стол с Витбергом; и вот мы очутились под одной крышей — именно тогда, когда должны были бы быть разделены морями.
Мне кажется, что Пий IX и конклав очень последовательно объявили неестественное или, по их, незапятнанное зачатие богородицы. Мария, рожденная, как мы с вами, естественно заступается за людей, сочувствует нам;
в ней прокралось живое примирение плоти и духа
в религию. Если и она не по-людски родилась, между ней и нами нет ничего
общего, ей не будет нас жаль, плоть еще раз проклята; церковь еще нужнее для спасения.
Те, для которых эта религия не составляла
в самом деле жизненного вопроса, мало-помалу отдалялись, на их место являлись другие, а мысль и круг крепли при этой свободной игре избирательного сродства и
общего, связующего убеждения.
Но он даже и
в своей науке дальше введения и
общего понятия не шел или, по крайней мере, не вел других.
Мое «упражнение
в стиле» и здесь доставило мне некоторую льготу; испытав мою неспособность ко всему другому, начальник отделения поручил мне составление
общего отчета по министерству из частных, губернских.
Наконец двери отворились à deux battants, [на обе створки (фр.).] и взошел Бенкендорф. Наружность шефа жандармов не имела
в себе ничего дурного; вид его был довольно
общий остзейским дворянам и вообще немецкой аристократии. Лицо его было измято, устало, он имел обманчиво добрый взгляд, который часто принадлежит людям уклончивым и апатическим.
И как, должно быть, щемящи, велики нужды, которые привели их к начальнику тайной полиции; вероятно, предварительно были исчерпаны все законные пути, — а человек этот отделывается
общими местами, и, по всей вероятности, какой-нибудь столоначальник положит какое-нибудь решение, чтобы сдать дело
в какую-нибудь другую канцелярию.
Когда они поняли, что я не буду участвовать ни
в дележе
общих добыч, ни сам грабить, они стали на меня смотреть, как на непрошеного гостя и опасного свидетеля.
Раз воротился я домой поздно вечером; она была уже
в постели; я взошел
в спальную. На сердце у меня было скверно. Филиппович пригласил меня к себе, чтоб сообщить мне свое подозрение на одного из наших
общих знакомых, что он
в сношениях с полицией. Такого рода вещи обыкновенно щемят душу не столько возможной опасностью, сколько чувством нравственного отвращения.
С людьми самыми симпатичными как раз здесь договоришься до таких противуречий, где уж ничего нет
общего и где убедить невозможно.
В этой упрямой упорности и непроизвольном непонимании так и стучишь головой о предел мира завершенного.
Когда-то ты оскорблял меня, говоря: „Не полагай ничего на личное, верь
в одно
общее“, а я всегда клал много на личное.
Но личное и
общее слилось для меня
в тебе.
Но что значит личная опасность
в сравнении с
общим страданием и гнетом.
Встреча московских славянофилов с петербургским славянофильством Николая была для них большим несчастьем. Николай бежал
в народность и православие от революционных идей.
Общего между ними ничего не было, кроме слов. Их крайности и нелепости все же были бескорыстно нелепы и без всякого отношения к III Отделению или к управе благочиния, что, разумеется, нисколько не мешало их нелепостям быть чрезвычайно нелепыми.
Их
общее несчастье состояло
в том, что они родились или слишком рано, или слишком поздно; 14 декабря застало нас детьми, их — юношами.
На этой вере друг
в друга, на этой
общей любви имеем право и мы поклониться их гробам и бросить нашу горсть земли на их покойников с святым желанием, чтоб на могилах их, на могилах наших расцвела сильно и широко молодая Русь!». [«Колокол», 15 января 1861. (Прим. А. И. Герцена.)]
Многое, не взошедшее
в «Полярную звезду», взошло
в это издание — но всего я не могу еще передать читателям по разным
общим и личным причинам. Не за горами и то время, когда напечатаются не только выпущенные страницы и главы, но и целый том, самый дорогой для меня…
Такова
общая атмосфера европейской жизни. Она тяжелее и невыносимее там, где современное западное состояние наибольше развито, там, где оно вернее своим началам, где оно богаче, образованнее, то есть промышленнее. И вот отчего где-нибудь
в Италии или Испании не так невыносимо удушливо жить, как
в Англии и во Франции… И вот отчего горная, бедная сельская Швейцария — единственный клочок Европы,
в который можно удалиться с миром.
Куда скрыться от лавочника, дворника, портного, прачки, мясника, сестриного мужа, братниной жены, особенно
в Париже, где живут не особняком, как
в Лондоне, а
в каких-то полипниках или ульях, с
общей лестницей, с
общим двором и дворником?
Не касаясь еще здесь до внутренней жизни, которую заволакивали больше и больше темные тучи, довольно было
общих происшествий и газетных новостей, чтоб бежать куда-нибудь
в степь.
Но воззрения их, согласные
в двух отрицательных принципах,
в отрицании царской власти и социализма,
в остальном были различны; для их единства были необходимы уступки, а этого рода уступки оскорбляют одностороннюю силу каждого, подвязывая именно те струны для
общего аккорда, которые звучат всего резче, оставляя стертой, мутной и колеблющейся сводную гармонию.
Что нового
в прокламациях, что
в „Proscrit“? Где следы грозных уроков после 24 февраля? Это продолжение прежнего либерализма, а не начало новой свободы, — это эпилог, а не пролог. Почему нет
в Лондоне той организации, которую вы желаете? Потому что нельзя устроиваться на основании неопределенных стремлений, а только на глубокой
общей мысли, — но где же она?
Представляя на ваше рассмотрение, г. Президент, это дело, я буду вас просить, как особенного одолжения,
в случае нового отказа, объяснить мне это происшествие, которое слишком любопытно и интересно, чтоб я считал себя вправе скрыть его от
общего сведения.
В этом населении братьев и сестер, коротких знакомых и родных, где все были заняты розно, срочно,
общий обед вечером было трудно устроить.
В этом жизненном реализме было то
общее, симпатическое, что нас связывало; хотя жизнь и развитие наше были так розны, что мы во многом расходились.
Вот что он писал мне 29 августа 1849 года
в Женеву: «Итак, дело решено: под моей
общей дирекцией вы имеете участие
в издании журнала, ваши статьи должны быть принимаемы без всякого контроля, кроме того, к которому редакцию обязывает уважение к своим мнениям и страх судебной ответственности.
Я совершенно разделяю ваше мнение насчет так называемых республиканцев; разумеется, это один вид
общей породы доктринеров. Что касается этих вопросов, нам не
в чем убеждать друг друга. Во мне и
в моих сотрудниках вы найдете людей, которые пойдут с вами рука
в руку…
— Никакого. С тех пор как я вам писал письмо,
в ноябре месяце, ничего не переменилось. Правительство, чувствующее поддержку во всех злодействах
в Польше, идет очертя голову, ни
в грош не ставит Европу, общество падает глубже и глубже. Народ молчит. Польское дело — не его дело, — у нас враг один,
общий, но вопрос розно поставлен. К тому же у нас много времени впереди — а у них его нет.
От Гарибальди я отправился к Ледрю-Роллену.
В последние два года я его не видал. Не потому, чтоб между нами были какие-нибудь счеты, но потому, что между нами мало было
общего. К тому же лондонская жизнь, и
в особенности
в его предместьях, разводит людей как-то незаметно. Он держал себя
в последнее время одиноко и тихо, хотя и верил с тем же ожесточением, с которым верил 14 июня 1849
в близкую революцию во Франции. Я не верил
в нее почти так же долго и тоже оставался при моем неверии.
Главное, что коробило народных пастырей
в мирной агитации работников, это то, что она выводила их из достодолжного строя, отвлекала их от доброй, нравственной и притом безвыходной заботы о хлебе насущном, от пожизненного hard labour, на который не они его приговорили, а наш
общий фабрикант, our Maker, [наш создатель (англ.).] бог Шефсбюри, бог Дерби, бог Сутерландов и Девонширов —
в неисповедимой премудрости своей и нескончаемой благости.