Когда Федосей, пройдя через сени, вступил в баню, то остановился пораженный смутным сожалением; его дикое и грубое сердце сжалось при виде таких прелестей и такого страдания: на полу сидела, или лучше сказать, лежала Ольга, преклонив голову на нижнюю ступень полкá и поддерживая ее правою рукою; ее небесные очи, полузакрытые длинными шелковыми ресницами, были неподвижны, как очи мертвой, полны этой мрачной и таинственной поэзии, которую так нестройно, так обильно изливают взоры безумных; можно было тотчас заметить, что с давних пор ни одна алмазная слеза не прокатилась под этими атласными веками, окруженными легкой коришневатой тенью: все ее слезы превратились в
яд, который неумолимо грыз ее сердце; ржавчина грызет железо, а сердце 18-летней девушки так мягко, так нежно, так чисто, что каждое дыхание досады туманит его как стекло, каждое прикосновение судьбы оставляет на нем глубокие
следы, как бедный пешеход оставляет свой
след на золотистом дне ручья; ручей — это надежда; покуда она светла и жива, то в несколько мгновений
следы изглажены; но если однажды надежда испарилась, вода утекла… то кому нужда до этих ничтожных
следов, до этих незримых ран, покрытых одеждою приличий.
Пускай от сердца, полного тоской // И желчью тайных тщетных сожалений, // Подобно чаше,
ядом налитой, //
Следов не остается… Без волнений // Я выпил
яд по капле, ни одной // Не уронил; но люди не видали // В лице моем ни страха, ни печали, // И говорили хладно: он привык. // И с той поры я облил свой язык // Тем самым
ядом, и по праву мести // Стал унижать толпу под видом лести…
И после них на свете нет
следа, // Как от любви поэта безнадежной, // Как от мечты, которой никогда // Он не открыл вниманью дружбы нежной. // И ты, чья жизнь как беглая звезда // Промчалася неслышно между нами, // Ты мук своих не выразишь словами; // Ты не хотел насмешки выпить
яд, // С улыбкою притворной, как Сократ; // И, не разгадан глупою толпою, // Ты умер чуждый жизни… Мир с тобою!