Неточные совпадения
Если меня разыскивали мои многочисленные жены, а по их жалобам и судебные власти, то они искали разных Лейна, Рембелинского, Врасского и других, под чьими
именами я прежде жил и
был женат.
Сначала я не сознавался, но когда меня уличили в составлении подложных документов, по которым я жил и женился, а также в том, что я уже
был женат, пришлось волей-неволей мне сознаться и раскрыть мое настоящее
имя.
Предположение, чтобы русские власти разыскали его в Бельгии, да еще под громким
именем маркиза де Траверсе, о принятии которого им не могло
быть известно, казалось Николаю Герасимовичу невероятным.
Во Франции, Италии и других странах, где его хорошо знали, где все читали о его двух бегствах и вообще обо всем случившемся с ним,
было, конечно, опаснее жить, чем в Брюсселе, в незнакомом городе, под прикрытием чужого
имени и скромной уединенности.
— Голубчик, Мадлен, — спеша шепотом говорил он, — себя ты должна назвать своим настоящим
именем, а не моей женой, как это
было до сих пор. Про меня же — что я не Савин, а, действительно, маркиз Сансак де Траверсе.
— Ну, перестань плакать, теперь слезами не поможешь, да и ничего опасного для себя я не вижу в моем аресте, — старался успокоить ее Савин, — пока нет требования о выдаче меня от русской судебной власти. За ношение чужого
имени не Бог весть какое наказание: недели две ареста, так что я могу
быть освобожден раньше, нежели что-нибудь придет из России.
Следствие обнаружило и установило разными допросами свидетелей и полицейских властей в Париже, Ницце, Берлине и Дусбурге, которым
была предъявлена фотографическая карточка Савина, что он, действительно, то лицо, которое проживало во Франции и Германии под
именем русского офицера Николая Савина, который
был арестован по требованию русских властей и впоследствии бежал.
Мне кажется, что такая защита имеет достаточно прочные основания, тем более, что у нас
есть свидетель, в лице Мадлен, а у обвинения ничего нет положительного, чтобы разбить наши доводы и доказать, что я живу теперь под чужим
именем.
— Удайся нам убедить суд, — начал снова Николай Герасимович, — что я действительно проживал во Франции, а не в Бельгии под чужим
именем, добейся я таким образом оправдательного приговора по обвинению в ношении чужого
имени, тогда если я и
буду обвинен по делу об оскорблении полиции, то под
именем маркиза де Траверсе, а не Савина, и этот приговор суда
будет мне служить самым лучшим доводом против требуемой Россией моей выдачи: требуют не маркиза де Траверсе, а Савина, с которым я в силу уже приговора бельгийского суда, ничего общего иметь не
буду…
Что касается до обвинения Савина в ношении чужого
имени, то по этому делу свидетелей никаких не
было, а
были прочитаны разные показания, данные официальными лицами во Франции и Германии.
— Я маркиз Сансак де Траверсе, а не Савин, — начал среди торжественной тишины, воцарившейся в зале суда, Николай Герасимович свое объяснение, — но должен признаться суду, что, действительно, проживая долгое время во Франции под
именем русского офицера Николая Савина,
был выдан французским правительством России и бежал от французских и прусских властей.
Так что я сам не думаю даже оспаривать мое тождество с господином Савиным и признаю совершенно правильными все данные во Франции и Германии показания, которые
были только что прочтены, но при этом считаю своим долгом разъяснить суду те причины, которые меня заставили проживать под чужим
именем во Франции.
Но проживать под своим
именем мне
было невозможно, так как я наверно подвергся бы наказанию и этим самым убил бы старика-отца.
Дело в том, что в то время, когда я жуировал во Франции с господином Савиным, чье
имя я носил, случилось несчастье: в России против него
были возбуждены разные уголовные и политические преследования, ему пришлось покинуть родину и бежать в Америку.
Но этим самым я отдавался добровольно в руки французского правосудия, не только по этому нарушению военного закона, но также и по другим преступлениям, вытекающим из моего проживательства под чужим
именем, как, например, подписи разных актов и долговых обязательств, что могло
быть легко подведено под преступление «подлога» и, кроме того, изменить данной моему отцу клятве.
Так я думал первое время, а затем, поразмыслив, увидел, что обнаружение и в России ношения мне не принадлежащего
имени, да еще лица, как оказалось потом, скомпрометированного, может повлечь за собою обвинение в соучастии и во всяком случае следствие, во время которого меня
будут держать в русской тюрьме.
Если бы предстоящий перед вами подсудимый действительно
был маркиз де Траверсе, он, конечно, с самого начала следствия поспешил бы указать таких лиц, которые знали его до проживания по
именем Савина, то
есть лиц, знавших его не во Франции, а в России, где он родился и жил почти до тридцатилетнего возраста.
Обвиняйся еще он в чем-нибудь, порочащем его честь и доброе
имя — дело
было бы другое, но он обвиняется в ношении чужого
имени, что не представляет ничего позорного для чести и доброго
имени, а потому он спокойно мог дать все эти указания судебному следователю.
Теперь же на его словах, как не могущих
быть проверенными, нельзя основать судебного решения, тем более, что свидетельские показания, данные во Франции и Германии разными лицами, знавшими его под
именем Савина, достаточно удостоверяют, что он именно и
есть русский офицер Савин, а не маркиз де Траверсе.
Все это, по моему мнению, представляет достаточные основания, чтобы отказать в требовании о выдаче, тем более, что все дело разгорелось от несомненной ошибки бельгийской полиции, которая,
будучи уверена, что напала на след Савина, на том основании, что маркиз де Траверсе проживал под этим
именем во Франции, сообщила о его аресте русским властям и этим самым побудила их просить о его выдаче.
Зная, что никакие его протесты не приведут ни к какому результату, он, по приезде на прусскую территорию, перестал именоваться чужим
именем и стал для прусских жандармов тем же Herr Leitenant, каким
был семь месяцев тому назад до его бегства из Дуйсбургской больницы.
Злые языки уверяли, что Алфимов в молодости продал свое
имя, женившись на содержанке одного московского коммерческого туза, дети которого, родившиеся впоследствии, и
были записаны как законные.
Имя Евдокии Смарагдовны Алфимовой
было не менее, если не более, известно в Москве, среди прожигателей жизни и будущих «тятенькиных наследников», чем
имя «паука» Алфимыча в Петербурге.
— Да, он помощник присяжного поверенного… Не так давно он защищал дело, которое сделало известным его
имя. Дело
было совершенно безнадежное… Мошенник и шулер, известный Алферов, вышел совершенно неожиданно из суда оправданным… Долинский говорит, что это случайность, даже неожиданная для него… Но говорил он прекрасно и дело изучил во всех подробностях, чего никогда не делают наши знаменитости…
— Да, я узнала об этом гораздо позднее. Дело
было в том, что мы должны
были жить только на доходы с имения. Отец стал бывать дома еще реже, а когда приезжал,
был мрачен и рассеян и скоро уезжал опять. Мать моя с каждым днем становилась бледнее и плоше. Она старалась скрыть от меня свое горе. Но наконец ей стало не под силу. Она делалась все слабее и слабее. У нее открылась чахотка, и когда мне исполнилось девятнадцать лет, она умерла, а, умирая, все звала меня, называя всевозможными ласковыми
именами.
— Я уже вас знаю по слухам… Читал ваш процесс. Как я глубоко сочувствую вам… Насколько
будет возможно, постараемся, чтобы у нас
было вам хорошо. Но, Зиновия Николаевна, каков наш Долинский? Этот процесс сделал сразу ему
имя.
— Все это очень может
быть, но это все-таки мало противоречит моему мнению, — возразил агент. — Ваш сын признает, что он сам несколько раз отдавал Сиротинину ключ от кассы. А что всего важнее, это то, что после первого же получения ключа он купил себе дачу в Лесном на
имя своей матери… Откуда у него деньги?
Граф смутился… Сердце его усиленно забилось, что случалось с ним очень редко, он знал, что Николай Герасимович
был дружен с настоящим графом Сигизмундом Владиславовичем Стоцким, и теперь ему придется под этим же
именем знакомиться с ним.
На другой день, около шести часов вечера,
была, действительно, получена на
имя Сергея Аркадьевича Селезнева телеграмма, гласившая: «Приезжай немедленно. Нужен».
— Ваша воля, — пожала плечами Селезнева, — но вы
будете одни при этом мнении. Впрочем, вероятно, то же мнение высказывает и мать, укрывавшая сына и покупавшая на свое
имя дачи.
— Странно… Ужели такое совпадение
имени, отчества и фамилии и, кроме того, насколько мне известно, молодой граф Стоцкий
был последний представитель своего рода.
— Так вы, значит, не знаете, что Оля
была загублена в вашем доме и теперь она живет в Москве, в монастыре и решила посвятить себя Богу. Я и ее мать говорили с ней по душе, но она отказалась назвать
имя своего обольстителя… Ну, да мы-то все равно его знаем…
— Какие такие у них
имена, отчества и фамилии, у крестьян и мещан… Дроздовых в России тысячи, среди них найдутся сотни Васильев, у десятка из которых дочери Клавдии… Я сам знал одну крестьянскую семью, где
было семь сыновей и все Иваны, а по отцу Степановичи, по прозвищу Куликовы. Вот тебе и твое совпадение. Поройся-ка в адресном столе, может, в Петербурге найдешь несколько Иванов Корнильевичей Алфимовых, а по всей России сыщешь их, наверное, десяток…
Имя известного петербургского богача и финансиста
было знакомо смотрителю, и тот рассыпался в любезностях и сам подвинул стул Алфимову.
Старшая дочь Капитолины Андреевны получила домашнее воспитание, и ее нравственная порча происходила постепенно, так что, действительно, к шестнадцати годам она могла «прийти в настоящее понятие и сообразить, в чем дело». Вера же, по настоянию «высокопоставленного благодетеля»,
имя которого произносилось даже полковницей Усовой не иначе, как шепотом,
была отдана в полный пансион в одно из женских учебных заведений Петербурга — «благодетель» желал иметь «образованную игрушку».
В письмо вложен
был перевод на государственный банк в пятнадцать тысяч рублей на его
имя.