Неточные совпадения
Афанасий Вяземский угождал
царю при всяком его настроении, изучив слабые струны его души, и теперь, несмотря на
то, что, отлично играя в шахматы, знал всегда все замыслы своего противника, умышленно делал неправильные ходы и проигрывал партию за партией.
Царь пришел почти в веселое расположение духа.
— Истинно, истинно рек! — с одушевлением воскликнул
царь. — Что было в нашем царстве в мое малолетство? Ведомо ведь и тебе, что оно запустело от края до края, а я лишь стараюсь искоренить
тому причину.
Вспомни, о
царь великий и мудрый, о пророке Моисее: он был на горе Синае, а израильтяне в
то время сотворили себе золотого тельца и поклонялись ему.
— Подождать, брат, надо и не
то еще будет! — снова заговорил Малюта. — Откликнется еще не так Прозоровскому обида моя! Сам жив не останусь, а придумаю ему такую казнь, от которой содрогнется сам
царь Иоанн Васильевич!
— Я уж придумал. Вот что разве сделать: есть у меня знакомый человек, за деньги он согласится назваться холопом князя Владимира Андреевича. Составим под руку князя к князю Василию грамоту, в которой
тот будет советовать ему извести
царя. Эта грамота пойдет к князю Прозоровскому, а мы его тут и накроем. Да еще подбросим в подвалы княжеского дома мешки с кореньями и другими зельями, тогда и другая улика будет налицо.
Сумев внушить к себе искреннюю любовь своего венценосного супруга, она незаметно подчинила его своему благородному влиянию, и
царь, приблизив к себе иерея Сильвестра и Алексея Адашева, начал
тот славный период своего царствования, о котором с восторгом говорят русские и иноземные летописцы, славный не только делами внешними, успехами войн, но и внутренними, продолжавшийся около шестнадцати лет, до самой смерти царицы Анастасии и удаления Сильвестра и Адашева по проискам врагов.
Удалились
те, которые, по выражению Карамзина, «исхитили юношу из сетей порока и с помощью набожной, кроткой Анастасии увлекли на путь добродетели», и
царь снова остался предоставленным своим, извращенным воспитанием, инстинктам, взводимым в добродетели окружавшими его льстецами и наушниками.
Громче и настойчивее заговорили в
том же духе после 3 января 1565 года, когда присланный Иоанном чиновник Константин Поливанов вручил митрополиту грамоту
царя, в которой
тот описывал все мятежи, неустройства и беззакония боярского правления во время его малолетства, доказывал, что они расхищали казну, земли, радели о своем богатстве, забывая отечество, что дух этот в них не изменился, что они не перестают злодействовать, а если он, государь, движимый правосудием, объявляет гнев недостойным,
то митрополит и духовенство вступаются за виновных, грубят, стужают [«Стужать» — надоедать — выражение летописца.
Царь поцеловал его руку и отвечал: «Если бы и отец мой был жив,
то и он такого полезного совета не подал бы мне».
— Сказывали в слободе, что Василий Юрьев да Алексей Басманов составляют
царю запись о новом дворе, и будет
тот двор называться «опричиной».
—
Царь объявит своею собственностью несколько городов, — повествовал он, — выберет тысячу телохранителей из князей, дворян, детей боярских и даст им поместья в этих городах, а прежних вотчинников и владельцев переведет в иные места; в самой же Москве займет под них некоторые улицы. Телохранителям этим дано будет особое отличие: к седлам их коней будут привязаны собачьи головы и метлы в «ознаменование»
того, что они грызут царских лиходеев и выметают измену из России.
Несмотря на
то, что для князя Василия все это, как мы видели, не было особенною неожиданностью, такое быстрое исполнение его пророчества о потере для бояр
царя поразило его.
— Молчу, молчу, — замахал руками князь Никита. — Но коли любишь меня — в лгунах перед Скуратовым не оставишь. Татарин он, согласен, так не след князю Прозоровскому перед татарином в лгунах быть. К слову же молвить, род Скуратовых, бают, от князей происходит, да и к
царю близкий человек,
тот же боярин, сам ты не раз осуждал наше местничество.
Он не мог предвидеть, что в этот самый день, утром, Грозный
царь задаст в Москве другой «кровавый пир», который явится началом исполнения условий, объявленных им духовенству и боярам в Александровской слободе месяц
тому назад.
«Насильно в дом ворваться, выкрасть княжну, да в какой час сведает о
том грозный
царь, как взглянется ему эта выходка и какой ни на есть любимец он, да несдобровать, пожалуй, и ему за бесчестие князя Прозоровского; да и хоромы княжеские крепко-накрепко охраняются.
— А ты говори, да не заговаривайся:
царь казнит изменников да себе супротивников, жестоко казнит, нечего греха таить, а кто в его царской милости, так по-царски и милует… Брат-то нашего, князь Никита, при царе-батюшке первый человек после опричников… Надо, значит, к нему да к князю Василию приступать оглядываясь! Не слетит их голова — своей поплатишься. К
тому же, с Малютою
тот и другой дружат чинно.
Умный и хитрый князь Никита сумел не только быть в милости у
царя, но и в дружбе со всеми «опричниками», ненавидевшими бояр. Малюта Скуратов считал его своим искренним другом, даже после
того, как князь ловко уклонился от разговора о возможности породниться с «грозою опричины», разговора, начатого Григорием Лукьяновичем спустя несколько месяцев после «столования» у князя Василия.
Царь только несколько дней
тому назад вернулся в слободу из Москвы и был все время в мрачно-озлобленном настроении. Даже любимцы его трепетали; ликовал один Малюта, предвкушая кровавые последствия такого расположения духа «грозного
царя». Он и сам ходил мрачнее тучи и рычал, как лютый зверь.
Причину этого надо было искать не в отсутствии красивой внешности у обеих девушек, так как даже и в
то отдаленное от нас время люди были людьми и богатое приданое в глазах многих женихов, державшихся мудрых пословиц «Была бы коза да золотые рога» и «С лица не воду пить», могла украсить всякое физическое безобразие, — дочери же Малюты были далеко не бесприданницы, — а главным образом в
том внутреннем чувстве брезгливости, которое таили все окружающие любимца
царя, Григория Лукьяновича, под наружным к нему уважением и подобострастием, как к «человеку случайному».
— Князь горд и горяч… Он не снесет этой роковой обиды, будет бить челом
царю, чтобы
тот выдал ему Малюту за бесчестие… А как взглянет
царь? Ведь Малюта — его любимец. Кто победит в этой борьбе? А вдруг не князь… — так говорила Маша.
Несмотря на уверение князя Никиты, что намек на возможность сватовства со стороны Малюты за княжну Евпраксию был ни более, ни менее как шуткою в дружеской беседе, несмотря на
то, что сам князь Василий был почти убежден, что такая блажь не может серьезно запасть в голову «выскочки-опричника», что должен же
тот понимать
то неизмеримое расстояние, которое существует между ним и дочерью князя Прозоровского, понимать, наконец, что он, князь Василий, скорее собственными руками задушит свою дочь, чем отдаст ее в жены «царского палача», — никем иным не представлялся князю Григорий Лукьянович, — несмотря, повторяем, на все это, он решился, хотя временно, удалиться из Москвы, подальше и от сластолюбца-царя и от его сподвижников, бесшабашных сорванцов, увезти свое ненаглядное детище.
После трапезы, к которой был приглашен и приезжий московский гость,
царь начал шутить с своими любимцами, приказывая
то и дело наполнять их чаши, как и чашу князя Василия, дорогим фряжским вином.
«Что же, что опальный, не век ему опальным быть… Да и чем виноват он, если даже, по-ихнему, виноват был князь Никита?
Тем только, что он его сын?.. Но ведь это нелепость!.. Можно выбрать время, когда
царь весел, и замолвить слово за несчастного. Надо будет попросить брата,
тот на это мастер, — меня мигом тогда перед государем оправил и его царскую милость рассмешил…» — рассуждал порою мысленно князь Василий.
Бывший при князе Василии стремянной, знакомый нам Тимофей, сдерживал двух отличных борзых собак,
тех самых, которыми пожаловал князя перед его отъездом
царь Иоанн Васильевич.
— Только словечка пока до Москвы о
том никому не молви, — счел долгом предупредить князь дочь, озабоченный мыслью об исходе своего челобитья у грозного
царя, и отпустил ее.
Оставим обывателей и обывательниц дальней княжеской вотчины, как знающих, так и догадывающихся о предстоящем радостном для семейства князя Василия событии, жить в сладких мечтах и грезах о лучшем будущем и перенесемся снова в
ту, ныне почти легендарную Александровскую слободу, откуда не менее кажущийся легендарным царь-монах, деля свое время между молитвами и казнями, правил русской землей, отделившись от нее непроницаемой стеной ненавистной ей опричнины.
Ливонские рыцари были до
того стеснены, что упали духом и решились поддаться какому-либо сильному государству, которое бы могло защитить их от грозного меча русского
царя.
«Конечно, — писал он, — род князей Воротынских ничуть не ниже нашего рода, и брак одного из его представителей с моей племянницей при других обстоятельствах и в другое время был бы и для меня не только желателен, но даже более чем приятен, особенно при
тех качествах, которыми, оказывается, наделен молодой князь, но, приняв во внимание переживаемое тяжелое время, время гонения боярских родов, желание породниться с отпрыском опального рода князей Воротынских, друзей изменника Курбского, одно имя которого приводит доныне
царя в состояние неистовства, является опасною игрою, в которой игрок должен иметь мужество поставить на карту не только милость и благословение
царя, но даже и самую жизнь свою и своего семейства.
Хотя я, — говорил он далее в своем письме, — и вполне разделяю твое мнение, что сын не может быть ответчиком за преступления отца, но отвечать за
то, что
царь так же посмотрит на это, не могу.
Я не решусь даже стороной намекнуть на это государю, особенно после высказанного недавно мнения Малютой Скуратовым, мнения, разделенного и
царем, по поводу невинно погибшего на плахе юноши, одного из Колычевых: „Если он и не виноват был пока,
то непременно был бы виноват впоследствии, так как уже с молоком своей матери он всасывал преступные замыслы против
царя.
Значит, если казнен несколькими годами ранее,
то тем лучше, а
то Бог весть еще, чем окончилась бы его преступная деятельность для
царя и России, если бы его оставить в живых и дать возможность проявить эту деятельность!“ Об этом мнении Скуратова, повторяю, разделенном и государем, который при всех сказал ему: „Верно, верно, отец параклисиарх!
Письмо брата далеко не утешило князя Василия, хоть он, по правде сказать, и не ожидал от него особого утешения,
тем не менее он не упал духом и приказал собираться в Москву. Послав гонца велеть приготовить хоромы, князь не оставил мысли — по приезде, уже на словах посоветовавшись с братом, явиться к
царю с челобитьем,
тем более, что брат не отказался помочь ему, а только уведомлял, что, по его мнению, это будет трудно, а главное — опасно.
— Что ж, что помиловал?.. Коли они тебе очи отвели, так милость к ним на гнев должна обратиться, по справедливости. Ужель дозволишь, великий государь, им над тобой в кулак посмеиваться, мы-де, по-прежнему,
царем ворочаем; кого захотим,
того он и милует, не разобрав даже путем — кого…
Григорий Лукъянович знал со слов гонца о содержании грамоты, и получение ее именно в
тот день, когда
царь ехал оказать великую милость семейству князей Прозоровских, было как раз на руку свирепому опричнику, желавшему во что бы
то ни стало изменить решение
царя относительно помилования жениха княжны Евпраксии, что было возможно лишь возбудив в нем его болезненную подозрительность. Он достиг этой цели.
Относительно их не вырвешь так легко решения от грозного
царя даже во время припадка, а если и получишь его,
то царь, придя в себя, может одуматься и тогда придется ему представлять несомненные доказательства, которые он будет взвешивать и рассматривать с присущею ему подозрительностью.
В
то время, когда в московских царских палатах происходила вышеописанная сцена, в хоромах князя Василия приготовлялись к встрече
царя и гостей из Александровской слободы.
Радостный князь не заметил его тона; ему было не до
того, он спешил в Москву, порадовать своих домашних, трепетавших за исход его беседы с
царем.
«Опала», кроме
того, имела и чисто внешние формы, говорившие всем видевшим боярина, что
царь повелел ему «отойти от очей своих».
Оправившись от неожиданности удара, он это душевное спокойствие обрел в глубине своей совести, не упрекавшей его ни в малейшем дурном поступке, ни в малейшем помышлении против
царя,
того самого
царя, который подверг его такому незаслуженному наказанию и позору.
Сквозь мрачное настроение опального боярина князя Василия, в тяжелом, гнетущем, видимо, его душу молчании, в этом кажущемся отсутствии ропота на поступок с ним «грозного
царя», в угнетенном состоянии окружающих слуг до последнего холопа, сильно скорбевших о наступивших черных днях для их «князя-милостивца» и «княжны-касаточки», — красноречиво проглядывало молчаливое недовольство действиями «слободского тирана», как втихомолку называли Иоанна, действиями, неоправдываемыми, казалось, никакими обстоятельствами, а между
тем Яков Потапович, заступившийся в разговоре с князем Василием за
царя еще в вотчине при задуманном князем челобитье за Воротынского и при высказанном князем сомнении за исход этого челобитья, даже теперь, когда эти сомнения так ужасно оправдались, не находил поводов к обвинению
царя в случившемся.
Царский доктор Елисей Бомелий, вскоре после отъезда Иоанна в Александровскую слободу как свою постоянную царскую резиденцию, тоже перебрался туда на постоянное жительство, и лишь изредка, по большей части вместе с
царем, наезжал в Москву и временно останавливался в отведенной ему избе, находившейся, как мы уже знаем, по
ту сторону Москвы-реки, невдалеке от хором князя Василия Прозоровского.
Предсказание, естественно, сбывалось, что
царь видел по донесениям
тех же опричников, и все более и более верил своему любимцу, осыпая его милостями.
Ему же приписывают современники мысль, до конца жизни не покидавшую голову подозрительного
царя, бежать в крайности за море, для чего, по советам
того же Бомелия,
царь так ревниво, во все продолжение своего царствования, сохранял дружбу с английской королевой Елизаветой, обещавшей ему безопасное убежище от козней крамольников-бояр.
Часто в «почетных кубках» вина, посылаемых
царем за пышными трапезами в Александровской слободе приглашенному
тому или другому боярину, находилось «Бомелиево зелье», от которого выпивший кубок, с низким поклоном
царю «за честь», падал замертво и умирал в страшных судорогах.
— Он должен умереть для
царя, для Малюты, для всех, кроме учителя, меня, тебя и
тех, кому ты открыть это пожелаешь.
Тимошка Хлоп где-то разыскал его и привел к Лукьяновичу, а
тот вручил ему тельник и перстень убитых в Тверском Отрочьем монастыре отца и сына Воротынских, подучил что говорить, да и подослал к князю Василию, чтобы и тебя извести, так как от Таньки знал он о любви твоей к княжне Евпраксии, и ее добыть, да и князю Василию чтобы от
царя не поздоровилось.
Состояние души Иоанна благоприятствовало замыслам Григория Лукьяновича; он успел нагнать на
царя почти панический страх, рисуя перед ним возможность осуществления преступных замыслов со стороны князя Владимира Андреевича, которого
царь, по мысли
того же Малюты, ласковою грамотою вызвал к себе в гости.
— Пусть сам он, сказал великий государь, — продолжал Малюта, — накажет низкого лгуна, отрекшись от него, как от брата, доказавши
тем мне свою верность… Как древле Господь,
Царь небесный, повелел Аврааму заколоть сына своего Исаака, так ныне и я,
царь земной, повелю ему заколоть брата его, и этим, так же как Господь Авраама, испытаю его послушание воли моей… Как думаешь, Лукьяныч, спросил меня государь, не обманусь ли я в нем? Заступился я тут за тебя и уверил царя-батюшка, что не выйдешь ты из воли его.
Сам великий государь показал нам пример ее; с сокрушенным сердцем, со слезами отчаяния на глазах, предал он смерти своего ближайшего родственника — князя Владимира Андреевича, уличенного в
том, что, подкупив царского повара, он замышлял отравить
царя, а твой брат должен был дать для
того нужное зелье, которое и найдено в одном из подвалов его дома…
Он встал и поклонился
царю до земли. Трапеза между
тем окончилась. Слуги продолжали только наполнять кубки искрометным вином.