Неточные совпадения
— Все это пустое, — продолжал настаивать Иванов, — от меня всякий нечистый отскочит, я старый петровский вояка, да и крест на шее
у меня есть, и молебны я тоже служу в двунадесятые праздники…
у меня в
доме благодать.
При лунном свете, отражавшемся на белой пелене дороги и на покрытых, словно белою скатертью крышах
домов, Дарья Николаевна разглядела красивую, статную фигуру везшего их барина и
у нее вырвался невольный возглас...
Вскоре, после того, как на Сивцевом Вражке пронеслась весть, что
у «Дашутки-звереныша» объявился жених, ротмистр гвардии Глеб Алексеевич Салтыков, новость эта дошла до одной из приживалок «генеральши», и та, чуть не задохнувшись от быстрого бега, явилась в
дом своей благодетельницы — новость была ею получена
у одних из знакомых ее на Сивцевом Вражке — бросилась в спальню, где в описанной нами обстановке находилась Глафира Петровна. Вход ее был так порывист, что генеральша нахмурилась и сурово спросила...
— Ну, смотри, Фелицата, — так звали приживалку, принесшую весть о сватовстве Глеба Алексеевича Салтыкова за Дашутку-звереныша, — если ты соврала и такой несуразный поклеп взвела на моего Глебушку, не видать тебе моего
дома как ушей своих, в три шеи велю гнать тебя не только от ворот моих, но даже с площади. А на глаза мне и не думай после этого показываться, на конюшне запорю, хотя это
у меня и не в обычае.
Он начал обдумывать, как бы ему осторожнее завести с Дарьей Николаевной этот разговор и ничего не надумал. Мысли его путались, а сани, между тем, уже остановились
у подъезда
дома Ивановой. Он так задумался, что кучер несколько времени обождав и видя, что барин не выходит из саней, обернулся и счел долгом сказать...
Но того, что случилось в один прекрасный день, когда он сидел в столовой с Дарьей Николаевной и держал на руках моток шерсти, которую последняя усердно сматывала на клубок, Глеб Алексеевич положительно не ожидал. Среди царившей в
доме тишины оба они услыхали страшный грохот въехавшего и остановившегося
у крыльца экипажа.
— Нет, ваше превосходительство, какие женихи,
у меня в
доме до вашего племянника ни один мужчина никогда не бывал, кроме моего старого учителя Кудиныча.
— Именно, бедная, — повторяла генеральша, — и какая она хозяйка, какой
у нее в
доме порядок, а ей всего девятнадцать лет… Что ни говорите, а эта заброшенность в лета раннего детства вырабатывает характер и самостоятельность. Конечно, большинство гибнет, но уж кто выдержит — закаляется как сталь.
Передав в руки своей жены, еще с первых дней их брака, бразды управления
домом и именьями и распоряжение капиталами, он жил
у себя, как бы на хлебах из милости, и не только не тяготился своим положением, но как бы наслаждался этим уничтожением…
Действительно, Дарья Николаевна заявила, что Маша и Костя будут жизнь
у нее в
доме… Остальных детей дворовых и крестьян она решила возвратить родителям. Всем приживалкам назначила срок неделю после похорон, чтобы их духу в
доме не пахло.
Наставник одобрил намерение, а Петька недолго думал. В ту же ночь обокрал он своего господина и с новым другом, который ждал его
у ворот господского
дома, отправились еще на промысел к соседу попу. Петька перелез через забор, отпер калитку и впустил товарища. Сторож на дворе закричал им.
— А-а… — протянула Салтыкова. — Что же, парень хоть куда. Тебе совсем под пару, Фима. Любитесь, любитесь. Бог с вами. Непорядков по
дому я не люблю, а кто дело свое делает, тому любиться не грех. Тебе, паренек, что надо будет, может служить
у меня захочешь, приходи, доложись. Коли ты Фимку крепко любишь и я тебя полюблю, потому я ее люблю с измальства.
Кузьма Терентьев, как бы пораженный этим властным голосом обиженного им старика, без слов повиновался и ушел быстрыми шагами из монастырского двора. На сердце
у него стало легче; он убедился, что Петр Ананьев жив. Прямо от Новодевичьего монастыря он направился в
дом Салтыкова. Он хотел поговорить с Фимкой о месте
у Дарьи Николаевны.
Глеб Алексеевич, лишенный последнего любимого им в
доме существа, зачахнет совершенно, а Кузьма должен очутиться в руках Салтыковой в такой степени, что
у него не могла бы появиться и мысль обнаружить когда-либо дело с зельем.
Салтыкова медленно вышла из беседки и направилась в
дом. Позванные ею люди, которым она сказала, что барину сделалось дурно в беседке, а Фимка куда-то скрылась, принесли в
дом уже холодеющий труп своего барина. Дарья Николаевна удалилась к себе. Без нее совершили последний туалет, отошедшего в вечность Глеба Алексеевича Салтыкова: обмыли тело и положили на стол под образа в зале.
У стола зажгли принесенные из церкви свечи.
«Особа» привыкла к мальчику и полюбила его, но чьим он действительно был кумиром, то это Тамары Абрамовны, которой Костя платил искренней сыновней привязанностью, и ей часто с детской откровенностью повествовал о том, что происходило
у них в
доме. Та, впрочем, за последнее время только махала рукой и произносила...
Дорогой, однако,
у нее явилась мысль, что исчезновение Кости и упорное недопущение ее в
дом «особы» должно иметь связь.
— Вот как… Так в разлуке с милым дружком слезами обливаешься… — уже с неимоверною злостью зашипела Салтыкова. — Может
у вас это условленно было заранее. Сказал милый дружок Костинька, я-де сбегу из
дому, и тебе потом дам весточку, моя лапушка, сбежишь и ты… Что-де смотреть на нее, «Салтычиху», «кровопивицу». И сбежал, а ты и часу без него остаться не можешь… Понимаю, понимаю…
— Не знала… Так я тебе и поверю… Врешь, мерзавка, врешь, корова долгохвостая… Я тебя выучу, как
у меня в
доме шашни с мальчишками устраивать.
— Вот тебе за доброе дело, — сказал старик, бросив в шапку Кузьмы Терентьева, которую тот держал в руках, несколько серебряных монет. — Коли захочешь повидаться, зайди ко мне — я Бестужев, мой
дом у Арбатских ворот.
Другой
дом Бестужева находился в приходе Бориса и Глеба, что
у Арбатских ворот. Во время своей опалы, наезжая в Москву, и теперь, живя в этом городе уже после дарованных милостей, Алексей Петрович поселился в этом втором
доме, так как «слободский» напоминал ему Петербург и навевал неприятные и беспокойные мысли. В этот-то свой
дом и привез граф Бестужев-Рюмин свою неожиданную, все еще не приходившую в чувство спутницу.
Она тотчас же поехала в Петербург. На рассвете здесь встретил ее Григорий Орлов с гвардейцами, которые целовали
у нее руки и платье. Екатерина прямо отправилась в Казанский собор, где принял ее Сеченов, во главе духовенства, а оттуда — во дворец, где Панин собрал синод и сенат. Все присягнули «самодержавной императрице и наследнику». Так бескровно произошел великий переворот. Только разгулявшиеся гвардейцы побили своего начальника, принца Георга, и разграбили его
дом.
В Москве было подобных
домов несколько: при Варсонофьевском монастыре, куда первый Лже-Дмитрий велел кинуть тело царя Бориса Годунова, при церкви Николы в Звонарях, при Покровском монастыре,
у ворот которого лежало на дороге тело первого Лже-Дмитрия, пока его не свезли за Серпуховскую заставу и не сожгли в деревне Котлах, и на Пречистенке,
у церкви Пятницы Божедомской.
Но самый древний и самый большой «убогий
дом» находился
у церкви Иоанна Воина, «на старых убогих
домах», именующейся еще Воздвиженьем Животворящего Креста.
После него шли служители Панталоновы, одетые в комическое платье, и Панталон-пустохват в портшезе; потом шли служители глупого педанта, одетые скоромушами, следовала сзади и книгохранительница безумного враля; далее шли дикари, несли место для арлекина, затем вели быка, с приделанными к груди рогами; на нем сидел человек,
у которого на груди было окно — он держал модель кругом вертящегося
дома.