Неточные совпадения
Игуменья, оставшись одна перед полумертвой, а быть может и мертвой
девушкой и роковым присланным ей чьей-то злобной рукой гостинцем — мертвой рукой, казалось, не обращая никакого внимания на первую, подошла к ящику и несколько минут пристально всматривалась в лежавшую в
нем руку.
На Сивцевом Вражке прибавился новый обыватель и домовладелец, отставной сержант Николай Митрофанов Иванов, только что женившийся на пригожей молоденькой
девушке, коренной москвичке, Ираиде Яковлевне Булычевцевой. Парочка молодоженов поселилась в «чертовом гнезде», совершенно преобразив домик и как это ни странно, сделав из
него «гнездышко любви».
Не упускали случая побывать на боях и молодые
девушки, хотя редкие из
них принимали в
них участие.
Он влюбился окончательно. То, что в глазах других производило отталкивающее от Дарьи Николаевны действие,
ему казалось в ней особенно привлекательным. В резких выходках молодой
девушки видел
он непосредственность натуры, в грубости и резкости — характер, в отсутствии обыкновенного женского кокетства — правду и чистоту.
Не было, конечно, никакого сомнения, что среди невест, наперерыв предлагаемых Глебу Алексеевичу Салтыкову
его родственниками, с теткой Глафирой Петровной во главе, были вполне достойные
девушки, как по внешним физическим, так и по внутренним нравственным
их качеством.
Когда
он подхватил в свои могучие объятия упавшую от удара Дарью Николаевну и почувствовал, что
он держит не задорного, драчливого молокососа-мальчишку, а
девушку, все существо
его вдруг задрожало от охватившей
его страсти, и
он понес ее бесчувственную к своим саням, крепко прижимая к себе ее, перетянутый кушаком, гибко извивающийся стан.
Ему надо было много силы воли, чтобы выпустить ее из своих объятий и положить в сани.
Он говорил это самому себе, но вместе чувствовал, что какая бы справка ни принесена была
ему об этой
девушке, забыть ее
он не будет в состоянии.
Он откинул мысль наводить справки…
Он счел это недостойным ни себя, ни ее. С этой мыслью
он заснул.
Мысли
его прояснились, но несмотря на это, в
них, все-таки, Царила встреченная
им накануне
девушка.
Он решил сегодня же воспользоваться данным
ему позволением заехать к увлекшей
его красавице.
Он, со своей стороны, с каким-то наслаждением любовался этими вспышками или, как
он называл
их самому себе, проявлениями сильного характера и, не имея этих качеств, ценил
их в любимой
девушке, тем более, что эта любовь окрашивала все ее выходки, все ее поступки в особый, смягчающий
их резкость цвет.
— Пожалел
девушку, — передразнила
его Иванова, — жалей своих девок, а моих не замай, а коли нравится, можете из-за нее и сюда шастаешь, так купи, продам, да и оба убирайтесь с моих глаз долой…
Перед
ними, ближе к кровати, лежал мужик, который рассказывал сказки, далее — странница и две ее внучки, девушки-невесты, да дура.
Она произвела на
него даже совсем успокоительное действие,
он почувствовал себя не одиноким, в Дарье Николаевне
он почему-то видел сильную опору и защиту, и даже удивился, как эта мысль не пришла
ему тотчас в голову, как
он, любимый такой
девушкой, как
его ненаглядная Доня, мог чего-либо или кого-либо опасаться, даже тетушки Глафиры Петровны. В
его уме возникла уверенность, что даже для последней борьба с Дарьей Николаевной будет не по силам.
Салтыков сидел, что называется, ни жив, ни мертв, и молчал. Спущенную шерсть, однако,
он постарался поправить. Дарья Николаевна оглядела себя. Она сегодня, не в пример другим дням, была в чистом, темнокоричневом платье, прекрасно оттенявшем белизну ее кожи, и вообще, не только бывшем ей более к лицу, чем другие, но даже придававшем ей скромную миловидность. Она выглядела
девушкой приличного круга, которой не совестно предстать перед такой важной гостьей, как генеральша Глафира Петровна Салтыкова.
Он мысленно припомнил свой разговор с ней каких-нибудь три с небольшим недели тому назад, припомнил ее почти доходящее до бешенной злобы отношение к Дарье Николаевне, резкость выражений, которыми она не щадила ее, и появленние «гордой генеральши», «московской аристократки» в доме только что недавно на все лады честимой ею
девушки, не укладывалось в
его уме.
Он решительно не узнавал свою ненаглядную Донечку в этой почтительной, тихой, покорной
девушке, какою явилась в гостиную
его тетушки Дарья Николаевна.
Генеральша, действительно, продолжала быть всецело под обаянием своей будущей племянницы. Не проходило дня, чтобы старуха не посылала за ней, не дарила бы ей богатых подарков, не совещалась бы с ней о предстоящей молодой
девушке замужней жизни, о том, как и что нужно будет изменить в домашнем хозяйстве Глебушки, в управлении
его именьями и т. д.
Это было выражение такой непримиримой злобы и адской ненависти, что заметь
его генеральша, она сильно бы призадумалась о будущем, которое ожидало не только ее милого Глебушку, но и ее самое, когда эта
девушка сделается
его женой, а ее родственницей.
Умная и хитрая Дарья Николаевна поняла, что при женихе нельзя выдавать свои настоящие чувства к
его тетке, за которой она так усердно ухаживала и к которой всячески ластилась, а потому прозвище «превосходительной карги», сорвавшееся с языка молодой
девушки несколько раз первые дни, не повторялось.
— Ничего, Фимка от
него не отходит, страсть любит. Она
девушка хорошая.
С ней, с этой приближенной
девушкой Дарьи Николаевны, соединились в
его уме воспоминания о днях увлечения когда-то «ненаглядной» для
него «Доней», чудные минуты, проведенные
им в «красненьком домике» на Сивцевом Вражке.
Кузьма Терентьев был в тех летах —
ему шел восемнадцатый год — когда образ женщины только что начинает волновать кровь, и первая встречная умная
девушка может окончательно покорить своей власти нетронутого еще жизнью юношу.
Еще около часу побеседовали Афимья и Кузьма, хотя час этот показался
им за мгновенье, особенно последнему, на самом деле искренно и сердечно привязавшемуся к молодой
девушке. Что касается Афимьи, то ей скорее льстила скромная и беззаветная преданность молодого парня, сносившего от нее всевозможные обиды и даже оскорбления — эта бессловесная привязанность собаки, лижущей руки бьющего ее хозяина.
Привратника не было, двор был пуст и Кузьма Терентьев тотчас же направился в дальний угол сада — место обычных
его свиданий с Фимкой. Так ее не было, но
он не ошибся, предположив, что уже несколько раз в этот день побывала она там и должна скоро прийти туда. Не прошло и четверти часа, как в полуразрушенную беседку, где обыкновенно
они с Фимкой крадучи проводили счастливые минуты взаимной любви, и где на скамейке сидел теперь Кузьма, вбежала молодая
девушка.
Обняв и поцеловав Кузьму именно тем крепким, страстным поцелуем, о котором
он мечтал еще в своей избушке, после того как всеми правдами и неправдами добыл от старика снадобье, молодая
девушка вышла из беседки. Афимья неспроста заставила дожидаться Кузьму Терентьева, выразив предположение, что Салтыкова пожелает
его видеть. У ней были на этот счет свои соображения.
Для того, чтобы объяснить благотворное влияние Фимки на физическое и нравственное состояние Глеба Алексеевича, необходимо заметить, что молодая
девушка с первой встречи с «красивым барином», при выходе из театра, в тот злополучный для Салтыкова вечер, когда злой рок столкнул
его на жизненной дороге с
его будущей женой, влюбилась в Глеба Алексеевича.
Конечно, эта любовь «крепостной
девушки» показалась бы, по понятиям того времени, для всех и даже для самого Глеба Алексеевича Салтыкова — лучшего из окружавших
его — дерзостью.
Целую ночь пробродил
он без сна в роще, обдумывая месть, обманувшей
его,
девушке.
Выбежав в сад,
он не сразу вернулся в дом, а подскочил к забору, перекинул через
него несчастную
девушку и сам через балконную дверь вбежал в комнаты и через
них выбежал во двор и обогнул сад.
Он и не ошибся. Фимка лежала недвижимо на том же месте, где была
им брошена.
Он снова схватил ее в охабку и потащил к волчьей погребице, ключ от которой
он, по должности домашнего палача и тюремщика, носил на поясе. Отперев
им страшную тюрьму,
он бросил в нее бесчувственную
девушку, затворил дверь, задвинул засов и запер на замок.
Знают также
они, что молодая
девушка, которую, несмотря на близость ее к барыне и барину, все же любили в доме за кроткий нрав и даже порой небезопасное заступничество перед барыней за не особенно провинившихся, находится в погребице, в распоряжении
его, Кузьмы.
— Но наследство тетушки все-таки останется
его, Маше довольно и половины… Она обещает быть красивой
девушкой, за богача выйдет… — заметила Салтыкова. — И при этом воля покойной тетушки — я ее изменить не вправе…
Вся отдавшаяся чтению и молитве, молодая
девушка с удовольствием проводила в беседе с Костей свои досуги, с интересом выслушивала сперва
его рассказы о порядках и обычаях школы — для нее совершенно неизвестного мира, а затем о
его службе.
— А ты видел таких барышень, с которыми тебе хотелось бы быть любезным… которые тебе бы нравились?.. — вдруг, вскинув на
него свои чудные глаза, спросила с расстановкой, почти задыхаясь, молодая
девушка.
Это были слезы радости,
они явились лишь потому, что потрясенные нервы молодой
девушки не выдержали. Происшедшая жизненная катастрофа должна была чем-нибудь разразиться. Она разразилась слезами.
Она поняла это тогда, когда она заговорила о других
девушках, за которыми
он, по мнению
его товарищей, мог ухаживать, на которых мог жениться.
— Тетя Доня… — передразнила
его молодая
девушка. — Задаст она вам ужо тетю… Барыня молодая, красивая, а ее в тетю жалуют… обидно…
В ее чистом взгляде
ему казалось почерпнул
он еще большую силу для борьбы, а потому нашел ненужным тревожить ее пустыми опасениями, да и как
он мог этой чистой
девушке рассказать всю ту опасность, которая предстояла
ему в будуаре Салтыковой. Она бы и не поняла
его. Так думал
он и молчал.
— Будет болтать пустяки… Я иду… — остановил
он разболтавшуюся
девушку и действительно вышел из комнаты.
— Оставь ты меня, Тамара Абрамовна, с этими московскими сплетнями… Довольно я
их и не от тебя слышал… Напали на бедную, еще когда она была в
девушках, я один за нее тогда доброе слово замолвил…
Созданные ею самой участие Маши в бегстве из дома Кости, шашни ее с
ним, были откровением для злобной женщины, и она с восторгом ухватилась за сообщение горничной Даши о том, что «барышня убивается» и, как мы видели, вывела из
него позорное обвинение, обрызгав чистую
девушку своею собственною грязью, и раз ступив на этот путь, повела дело далее и кончила побоями.
Салтыкова инстинктивно поняла, что если Костя любит такую
девушку, то любит иной, чистой, недоступной ее пониманию любовью, а следовательно, ее любовь, земная, плотская может внушить
ему только отвращение.
Кузьма, между тем, выбежав со своей ношей на улицу и пробежав некоторое расстояние от дома, остановился и поставил молодую
девушку на ноги. Маша от побоев, нанесенных ей Салтыковой, и от всего пережитого ею треволнения, не могла стоять на ногах, так что Кузьме Терентьеву пришлось прислонить ее к стене одного из домов и придерживать, чтобы она не упала. Парень задумался. Весь хмель выскочил из
его головы.
— Ничего, Власьевна, ничего…
Он не обеспокоит… Я не буду волноваться, но мне
его нужно видеть, очень нужно… — умоляющим тоном обратилась к старушке молодая
девушка.
Там с полною откровенностью рассказала она
ему всю свою жизнь в доме Дарьи Николаевны Салтыковой, все подробности ее зверств и злодеяний, о которых знала молодая
девушка. Не скрыла она и любви своей к Константину Николаевичу Рачинскому,
его взаимности и наконец последней сцены с Салтыковой и расправе над ней, Машей.
На другой день Алексей Петрович отвез Марью Осиповну к игуменье Досифее, которая приходилась
ему дальней родственницей. Без утайки самых мельчайших подробностей,
он рассказал игуменье все, что слышал от молодой
девушки и отдал ее под особое покровительство матери Досифеи.
— О том же пишет мне из Москвы «батюшка» — так называла императрица Бестужева-Рюмина. — У
него свидетельница —
девушка.
Однажды разговор коснулся Кости и Маши. Кузьма спокойно рассказал, как
он вынес последнюю на руках со двора, как не знал, что с ней делать, и как Господь Бог послал Бестужева, которому
он и сдал
девушку.
На другой же день, успев, однако, узнать от Кузьиы Терентьева впечатление, произведенное на несчастную молодую
девушку ее подарком, Салтыкова была арестована и снова заключена в каземате при обер-полицеймейстерской канцелярии. Она в этот день вышла из своего дома с тем, чтобы никогда в
него не возвращаться.
В один из декабрьских дней по Новодевичьему монастырю с быстротою молнии разнесся слух, что у матушки-игуменьи снова был тот важный старик, который более двух лет тому назад привез в монастырь Марью Оленину, и долго с глазу на глаз беседовал с матерью Досифеей, а после
его отъезда матушка-игуменья тотчас привела к себе молодую
девушку. Слух был совершенно справедлив.
— Матушка! — воскликнула молодая
девушка и в этом восклицании было столько протеста против возможности забыть любимого человека, погибшего такою ужасною смертью и променять
его на кого-либо другого.