Неточные совпадения
Таврический дворец, еще недавний свидетель пышности и великолепия светлейшего «князя Тавриды», от самой могилы которого в описываемое нами время
не осталось и следа, стоял среди ярко-зеленой, в тот год рано распустившейся листвы,
как живое доказательство бренности людского счастья, непрочности человеческих дел, в сравнении с сияющей все прежним блеском каждый год обновляющейся Природы.
Знали только, что он пришел и поселился в сторожке вместе с Пахомычем,
как звали старого сторожа, еще в то время, когда Таврического дворца
не существовало, а на его месте стоял построенный Потемкиным небольшой домик, то есть около четверти века тому назад, и был таким же полутора-аршинным горбуном,
каким застает его наш рассказ.
Старик Пахомыч был привязан к нему, и «горбун»,
как звали его все,
не исключая и старика-сожителя, так что его христианское имя было совершенно неизвестно, и едва ли
не забыто им самим, — платил своему хозяину чисто животной преданностью, что
не мешало ему подчас огрызаться и смотреть на Пахомыча злобными взглядами,
как это делают плохо выдрессированные псы.
Не прошло, казалось, и нескольких секунд,
как в той же стороне сада, только
как будто несколько далее, послышался продолжительный свист.
— На кой туда ляд идти, — недоумевал старик. — И с чего это ты, горбун, закуралесил,
какую ночь полунощничаешь… Петухи давно пропоют, а ему чем бы спать, работать приспичит… Чего теперь в саду делать. Кошек гонять, так и их, чай, нет; это
не то, что при вечной памяти Григорие Александровиче… Царство ему небесное, место покойное!
Русский самоучка Кулибин делал этот мост,
как модель, на дворе академии наук, в продолжении четырех лет. На его постройку Потемкин дал ему тысячу рублей. Мост предназначался быть перекинутым через Неву, но это
не состоялось, а модель украсила волшебный сад Таврического дворца.
— Помолчи, старина. Я ведь давно молчу… — взвизгнул он. — И глуп же ты,
как стоеросовое дерево, — продолжал он, несколько смягчившись. — На что ей в земле-то золото ее да камни самоцветы, да перлы… Помолчи, говорю, от греха, да
не суйся
не в свое дело… Копай, копай.
Фигура шла прямо на него,
как бы
не замечая его, скользящей походкой, так что
не было слышно даже малейшего шороха ее шагов.
—
Какое там несуразное… сам видел ее… идет это по мосту, гуляючи с прохладцей… Насилу убег… до сих пор отдышаться
не могу… Напужался… страсть…
— Я, — протянул горбун. — Ты, видно, на меня
как на мертвого клеплешь… Я почем знаю,
как ее звать… в первый раз,
как и ты, в глаза видел… Ты, старик, меня на словах ловить брось, я тоже ершист, меня
не сглотнешь…
Ни в
каком, однако, случае
не было доступно звание рыцаря хотя бы самому отдаленному потомку еврея.
По введении в Англии реформации, язык великобританский,
как нации уже
не католической, считался упраздненным до тех пор, пока Англия
не присоединится опять к святой церкви.
Если бы римская курия знала,
как подобные книги действуют на юные умы, то, быть может, она
не распорядилась взять ее «sub index», то есть книга
не была бы внесена в список нечестивых, крайне опасных для верующих сочинений, и римско-католические церковные власти
не подвергали ее такому ожесточенному гонению.
Последствием этого было то, что за августейшим ребенком
не было даже такого ухода,
какой бывает за детьми в обыкновенных, со средним достаткам, семьях.
Метод запугивания сменился игрой на самолюбии великого князя, для чего воспитатели прибегали даже к таким далеко
не благовидным средствам,
как подлог и обман.
Они
не знали
как держать себя.
—
Не знаю, буду ли я на престоле, но если судьба возведет меня на него, то
не удивляйтесь тому, что я начну делать. Вы знаете мое сердце, но вы
не знаете людей, а я знаю,
как следует их вести…
— Что-то у меня глаза слипаются и влагою
как запорошены, так что я прочесть
не могу. Пожалуй Николай Петрович, прими на себя труд и прочти оную.
Архарову ничего
не оставалось делать,
как прочесть жалобу на самого себя громогласно.
Павел Петрович был прав, говоря,
как мы уже сообщили, что он знает людей. Строгий к обязательствам других, Павел Петрович был строг и к самому себе и
не забыл людей, которым был когда-либо обязан.
—
Как это, матушка, ты позабыла!
Не помнишь ли,
как мужичок сей нам однажды в долг на две тысячи лошадей, поверил?
Сделано это было
не строгостью, а опять собственным примером. Так
как государь бывал ежедневно при смене караула, или так называемом разводе, то это зрелище, ввиду присутствия государя, было очень интересно, и потому смотреть его собиралось обыкновенно много народу.
Шапка густых каштановых волнистых волос
не закрывала открытый высокий,
как бы выточенный из слоновой кости лоб.
—
Какая,
не нам то видать, а только чует мое холопье сердце, что беда
не малая…
— Да
как вам доложить, Виктор Павлович, строгости,
не строгости, а на счет прежнего вольного духа — крышка. Государь шутить
не любит; он на улице за один раз офицера в солдаты разжаловал, а солдата в офицеры произвел…
Нет, вы их
не любите; а
не любите их,
не любите и меня, пекущегося о них,
как о детях своих…» Сказал это им государь и замолчал.
— Еще
как; теперь те товары, к которым прежде приступу
не было, по божеской цене продают… Пронял их, толстопузых, государь-батюшка…
Узнав, что он, наконец, вернулся, она выбежала к нему в лакейскую и, выбранив дураком, буквально одним пальцем,
как рассказывал и Андрюшка, толкнула его в щеку. Сделав это страшное дело, она побежала обратно в спальню и, бросившись на постель, зарылась лицом в подушки. В этом состоянии нашел ее Павел Семенович и долго
не мог успокоить в ней опасения, что она очень больно сделала Андрюшке.
Последние, впрочем, были разборчивы и «сидели в девках»,
как не мелодично говорил о них отец.
Это были партии «
не ахтительные»,
как выражалась горничная барышень Похвисневых, круглолицая и толстогрудая Палаша, но 'es trente aus sonnes ont leurs désirs singuliers, — заметила одна из московских злоязычниц, княгиня Китти Облонская.
Какое было его поручение, он сам
не знал.
Оказалось, впрочем, что для него это
не могло уже иметь особенно дурных последствий, так
как он, давно пропустивший срок своего отпуска, по высочайшему повелению был исключен из службы, о чем и уведомлен через полицию.
Жена и дочери чуть
не сошли с ума от внезапности обрушившегося на них,
как казалось, несчастия.
Положение их было
не из приятных, и они
не знали, что им делать и
как появиться перед лицом монарха; они должны были бросить своих жен и спешить в столицу.
Это более чем понятно, так
как слухи эти распускали те, которые во время последних лет слабого правления милосердной монархини, привыкли употреблять во зло это милосердие и строить свое благополучие
не на честном исполнении служебного долга, а на вредной праздности и еще более вредной для казны деятельности.
—
Как не допустили?.. Но почему же он
не едет домой?
— Он
не может,
как бы арестован…
— Чего уж точнее… Коли
не допускают,
как к арестанту
какому, прости Господи…
На другой день к ним командировался чиновник, чтобы узнать, по
какому делу приезжий явился в Петербург, и если для подачи просьбы в какой-нибудь приказ или судебное место, то чиновник обязан был предупредить приезжего, если он
не получит удовлетворения в своем деле в течение двух недель, то должен через одного из государственных адъютантов довести о том до сведения его величества.
Все с недоумением глядели на двух отставных офицеров, на их небрежный туалет, так
как и Лихареву
не дали одеться
как следует, идущих в собственные апартаменты его величества, предводимые генерал-губернатором и конвоируемые полициймейстером.
— Однако, если
не так,
как император, то
как человек, должен для своего сохранения принять предосторожности. Это будет исследовано, а пока вы оба будете содержаться в доме Архарова. Николай Петрович, увези их к себе.
Оба арестанта снова были представлены государю. Павел Петрович встретил их с распростертыми объятиями. Так
как Дмитревский шел первым, то государь обнял его и
не допустил стать на одно колено, согласно этикету того времени. Лихарев уже успел в это время преклонить колено.
Павел Петрович, прочитав жалобу, тотчас же сообразил,
какие страшные последствия могут произойти, если он
не только удовлетворит просьбу этих слуг, но даже оставит ее безнаказанною, а потому тотчас же подозвал одного из полицейских и приказал взять этих людей и публично наказать их плетьми, количество которых должны определить их помещики.
—
Как,
не совсем благополучно? — взволновано спросил Оленин.
— Вот
как, а я
не слыхал. Впрочем, ведь я безвыходно почти три дня просидел в четырех стенах.
—
Как это тебе
не рассказал Петрович?
Виктор Павлович невольно улыбнулся, так
как у Ивана Сергеевича также была привычка рассказывать чуть ли
не по десяти раз каждому эпизоды из его военной жизни.
— Под
какую опеку, дядя… я
не понимаю…
— Да там их, по крайней мере, хоронят другие… Но я опять уклонился от предмета… Вот выбор твой
не одобряю… Палагея… или
как ее там по модному, Полина — я так Полей зову, лучше…
— То есть
как…
не можешь… объяснись…
не понимаю.